Несколько простых психологических экспериментов, проведённых во второй половине XX века, показывают, как обычный человек теряет в группе свои лучшие качества: называет чёрное белым (эксперимент Аша), готов мучить других только потому, что его попросил об этом кто-то выше по статусу (эксперимент Милгрэма). Конформизм может заставить нас совершать глупые и жестокие поступки даже без выгоды для себя, просто потому, что так делают все вокруг. В России это усугубляется тем, что жизнь «не по лжи» обычно жестоко наказывается. И всё-таки в школах, больницах, наблюдательных комиссиях иногда находятся люди, которые не закрывают глаза и не проходят мимо.
Бывший преподаватель РГСУ Ольга Наймушина о том, что противостоять системе бывает легко
Еще до массовых политических митингов РГСУ славился среди других высших учебных заведений Москвы как один из главных поставщиков массовки на официальные мероприятия. Во времена первого ректора РГСУ Василия Жукова главное здание университета на улице Вильгельма Пика (бывшая Высшая партийная школа) было увешано фотографиями, на которых Жуков пожимал руки Путину и другим лидерам правящей партии, принимал от президента награды.
Жукова любили за то же, за что принято хвалить руководителя страны: не развалил, а приумножил материальные богатства вверенной ему территории: в распоряжении преподавателей и студентов несколько отремонтированных корпусов, спортзал и бассейн, шахматный зал, общежития, свой санаторий в Рузе. Жуков лично помог многим своим подчинённым: например, решал жилищный вопрос для иногородних преподавателей. Поэтому и сотрудники готовы помогать институту, когда это необходимо: провести защиту диссертации для «нужного» человека (на этом, в конце концов, и погорела семья ректора) или сходить на митинг, концерт, шествие, субботник.
В феврале 2012 года преподаватель РГСУ Ольга Наймушина стала одной из первых, кто открыто рассказал о том, что студентов и преподавателей насильно сгоняют на митинг в поддержку вновь избирающегося президента Владимира Путина. Цитаты Наймушиной о том, что «преподавателей буквально поставили раком», разошлись по всем СМИ.
У меня мысли не было, что пойду против системы. Просто было такое состояние: «Совсем уже охренели»Твитнуть эту цитату «Я чувствовала злость. Я написала пост в Facebook не для СМИ, в общем, у меня мысли не было, что он получит резонанс, что я рублю правду-матку, что я вскрою нарыв, пойду против системы. Просто было такое состояние, как у многих: «Совсем уже охренели».
Ко мне на занятия со студентами кто-то пришел — кажется, староста, или кто-то из отдела по организации работы со студентами. Сказали, что четвёртого февраля мы все должны поехать на концерт. Я спрашиваю: «Что за концерт?» — «Ничего не знаем, просто надо ехать, раз деканат сказал». Я своим студентам тут же пояснила, что никто никуда ехать не должен, и заставить их не могут. Но злость не проходила, поэтому пост и получился резким.
Мне было проще, чем другим преподавателям: зарплата в университете не была моим основным заработком, я работала в рекламном агентстве. В РГСУ платили смешные деньги, у меня просто было желание учить студентов. Кафедра тоже до какого-то времени была довольна, потому что я практик, работаю в индустрии. И отношение ко мне было несколько особое.
Я могу себе представить, почему никто никогда не протестовал против этих добровольно-принудительных мероприятий: это даже не страх перед системой, это вопрос «зачем?» Потому что это подлость? Для меня это была подлость, а для кого-то необходимое зло. Для того, чтобы понять, что происходит что-то глупое, что ты не обязан в этом участвовать, кругозор должен быть шире, чем система, в которой ты существуешь. Я не могу себе представить, что девочка, которая работает в деканате, живет в общежитии РГСУ, общается с коллегами по РГСУ, вдруг отказывается посещать «обязательные» мероприятия. Мотивация должна быть очень сильная — а не абстрактные избирательные права».
Ольга говорит, что не почувствовала со стороны университета никакой попытки отомстить. Во многом потому, что даже среди тех, кто сам не может бороться с «необходимым злом», можно найти союзников. Долгий и эмоциональный разговор с деканом имела замдекана факультета Виктория Матанис: она даже сказала декану, что, если он уволит Наймушину, то затем может увольнять всех. Не уволили никого.
Кто-то написал декану письмо, что он-де не следит за преподавателями, и среди них завелись изменники родиныТвитнуть эту цитату «Мне кажется, всё получилось именно так еще и потому, что мы с университетом существовали в разных реальностях. Они тогда толком не понимали, что такое Facebook! Они не могли до конца осознать состав преступления: что произошло? Где-то в Интернете преподаватель что-то написал? А какая разница? А где в Интернете? А почему это важно? Декан морщил лоб и пытался въехать, что это за Facebook такой. И почему у него из-за этого проблемы. Он узнал о моем посте только потому, что какой-то «неравнодушный» написал ему возмущённое письмо, что он-де не следит за своими преподавателями, и среди них завелись изменники родины.
Но в целом со стороны коллег не было никакого давления и неприятия. Всех же подбешивала сложившаяся ситуация: кого-то по политическим причинам, кого-то потому, что надо было тратить свой выходной и плестись зимой на какое-то бессмысленное мероприятие. Единственное, что я в итоге услышала в свой адрес, было: «что же вы за языком не следите». Формулировку «преподавателей РГСУ поставили раком» я позже из поста удалила».
Официантка из Саратова о том, что противостоять системе бывает опасно
Лена (имя изменено, настоящее имя известно автору, — прим. ред.) с 16 лет не жила с родителями. Двухэтажная деревянная халупа, в которой она обитала вместе с молодым человеком, стояла прямо рядом со школой. Когда Елена возвращалась домой с работы, из школы кто-то выбежал, пересёк дорогу и спрятался в кустах. Елена не обратила на это особого внимания, пока не подошла поближе и не увидела на снегу кровь. В кустах сидела девочка в разорванной одежде, кровь была на внутренней стороне бедра. О том, что произошло дальше, Елена рассказывает скороговоркой:
«Я привела девочку домой, она, кажется, почти не понимала, куда её ведут и что происходит. Там я её отмыла, она немного пришла в себя, но рассказывала очень сбивчиво. 11 класс гимназии, экспериментальный предмет, что-то с психологом. Речь почему-то зашла о гомосексуализме, психолог стал говорить какие-то гомофобные вещи, очень жуткие. Она встала и призналась, что сама лесбиянка и не видит этом ничего плохого. Учитель стал её обзывать, говорить, что такие люди больные, их надо лечить или истреблять. Она впала в истерику, выбежала с урока и, чтобы успокоиться, пошла в туалет.
Одноклассники её изнасиловали, их было 11 человек. Говорили, что после этого она вылечится, и они ей только помогаютТвитнуть эту цитату В туалете после урока её нашли одноклассники. Они её изнасиловали, их было 11 человек, сняли это на видео. Говорили, что после этого она вылечится, что они ей только помогают. Охранника на посту не было».
Елена жила в квартире с молодым человеком, ей — 18, ему — 19 лет, с родителями отношения не ладились ни у неё, ни у него. Он пришел чуть позже, тоже стал слушать и задавать вопросы.
«Девочка была в истерике, дрожала, — рассказывает Елена. — Она нас не боялась, она вообще, по-моему, не понимала, кто мы и чего мы от неё хотим. Не плакала. Говорила шепотом, зажалась. Мы даже не обсуждали особо, что делать, были в каком-то оцепенении. Понимали, что нужно отвести её в полицию, но мне казалось, что нужно сначала привести её в более-менее сознательное состояние, как бы странно это ни звучало, дать ей право самой вызвать полицию, потому что сначала она отрицала саму мысль рассказать о случившемся кому-нибудь ещё.
Она говорила, что домой идти не может, потому что у неё религиозные родители, и они её уже били и теперь, видимо, снова побьют. Так или иначе, мы решили оставить решение до утра. Заснули, а когда проснулись утром, увидели, что она ушла, оставив записку, в которой просила никому ничего не рассказывать».
Елена и ее молодой человек пытались разыскать девушку и помочь ей, но только сами нарвались на неприятности.
Сначала они пошли в школу, где всё произошло: «Мы дождались окончания уроков, подошли к одной из школьниц и описали внешность человека, которого мы ищем. Она сказала, что, видимо, понимает, почему.
Одноклассница рассказала, что старшие классы в тот день собрали в актовом зале, прочитали им лекцию о «нормальности»Твитнуть эту цитатуО произошедшем, по её словам, знала уже вся школа, но вмешиваться в это было бесполезно, потому что один из одноклассников, который насиловал девушку, какой-то папенькин сыночек. И отец у него важная шишка в горуправлении или ещё где-то».
Одноклассница жертвы рассказала, что старшие классы в тот день собрали в актовом зале, прочитали им лекцию о «нормальности». Сказали, что слухи, которые ходят по школе, — это выдумка жертвы. А её родители поняли, что у неё не все в порядке с головой, и отправили её в монастырь.
«Как она рассказывала об этом? Спокойно, без эмоций. В классе сами не знали, верить или не верить всей истории. Плюс ко всему, по мнению многих в классе, лесбиянки были ненормальными, а те, кто их насилуют, ненормальными не были».
На следующий день Елене в руки попала местная газета — бесплатная, муниципальная, которую разносят по почтовым ящикам. На первой полосе была статья о девушке, которая покончила жизнь самоубийством, сбросившись с моста недалеко от их дома. Тогда Елена и её молодой человек пошли в полицию.
«Было не очень понятно, что им говорить. В своей записке девочка просила нас никому ничего не рассказывать, но мы хотели что-то выяснить. Мы объяснили дежурному, что у нас пропала подруга и что, возможно, именно она сбросилась вчера с моста. Кажется, он не отнесся к нашим словам всерьез. Мы оставили свой телефон, и полицейский сказал, что свяжется с нами, если потребуется. Написать заявление мы не могли, потому что мы не родственники. Вариант рассказать всё прямо и попросить о помощи мы, в принципе, тоже не рассматривали: мы боялись навредить девушке, если она еще жива.
Мы вернулись домой и какое-то время обсуждали, что делать дальше. Вариантов не было. Тогда я пошла в школу поговорить с директором. Что я от нее хотела? Я не знаю. Я просто была в ужасе.
Директор сказала, что ее школа — лучшая в городе, и она не позволит мне её позорить. Все давно в порядкеТвитнуть эту цитату Кажется, в кабинете директора у меня случилась истерика, и я набросилась на него с обвинениями. Кричала, как он мог такое допустить, как он может покрывать преступников. Довольно быстро прибежал охранник и вывел меня. Директор сказала, что его школа — лучшая в городе, и он не позволит мне её позорить. Мол, всё давно в порядке, и то, что произошло — это не моё дело».
Мы сидим в кафе на Китай-городе, и мне хочется задать тысячу вопросов: почему они поступили так, а не иначе, почему не сразу позвонили в полицию, почему не выстроили стратегию разговора с директором, почему не обратились в СМИ? Психолог, который работает с людьми в экстремальных ситуациях, объясняла, что следует избегать вопросов, подразумевающих, что в той ситуации можно было найти лучшее решение: это травмирует. Но Елена сама себе постоянно задает такие вопросы и пытается на них отвечать:
«Мы были очень маленькие тогда: мне 18, молодому человеку — 19, мы держались неплохо, вели самостоятельную жизнь. Но тогда просто не смогли справиться. Да и сейчас я не очень понимаю, что надо было бы делать.
Когда я вернулась тогда домой, я стала пить. Несколько дней, — продолжает Елена. — Я засыпала, просыпалась — и всё. Может быть, я пила не так уж и много, просто был шок. Когда я немного отошла, мой парень рассказал, что девочка из школы помогла ему вычислить всех, кто участвовал в преступлении, он их нашел по одному и избил.
Я понимала, как хочется разорвать всех этих людей. Но его самого могли вычислить. Мы поссорились, накричали друг на друга. Потом решили прогуляться, чтобы успокоиться. Зашли в бар, немного выпили. А когда вернулись домой, оказалось, что вся квартира разгромлена. Ничего не украли, просто всё разнесли, а на стенах написали оскорбления и угрозы.
Соседи рассказали, что как только они услышали, что дверь ломают, позвонили в полицию. Полиция приехала, но никого не повязали. Были какие-то крики, разговоры, но потом полиция уехала, а эти ребята ушли сами по себе.
Мы очень испугались. У нас не было других вариантов, кроме как связать случившееся с тем, что мы пытались помочь той девочке, её одноклассница же говорила, что там замешан сын какого-то важного человека. Мы взяли деньги, вещи первой необходимости и первым поездом уехали в Москву. У моего молодого человека были там родственники, которые согласились нас принять. Больше в Саратов мы не возвращались.
Мы так ничего и не узнали про ту девочку: отправили ли её в монастырь, или это она сбросилась с моста. Сначала было страшно что-то выяснять, потом было не до того — тут началась непростая жизнь. Сейчас прошло уже много времени. Но мне бы хотелось, чтобы эта история была услышана».
Я спрашиваю Елену, что она чувствует сейчас, когда прошло несколько лет, и понимаю, что вопрос звучит глупо, и на него невозможно ответить. «Стыд. Я чувствую стыд, что мы не справились и не смогли помочь», — говорит Елена.
Акушер-гинеколог московской поликлиники Екатерина Чацкая о том, как противостоять системе эффективно
Екатерина Чацкая говорит, что очень любит свою работу. Её поликлиника находится недалеко от дома, она знала, что хочет в ней работать, еще когда заканчивала школу.
В марте этого года в разгар реформы здравоохранения Чацкая и несколько её коллег написали на имя главного врача коллективное обращение, указывая на проблемы, вызванные реформой. Такое же письмо ушло в Департамент здравоохранения Москвы, Администрацию президента, Прокуратуру, Росздравнадзор и другие ведомства. Одновременно с похожими обращениями к своему руководству обратились и врачи нескольких других поликлиник. Они предложили созвать согласительную комиссию Департамента здравоохранения с участием членов профсоюза «Действие», в который все они входят. А пока этого не произойдет, врачи обещали проводить итальянскую забастовку: работать, но игнорировать при этом новые правила.
Главная претензия врачей заключается в том, что помочь пациенту за 15 минут, которые отводятся на прием, невозможно. Департамент здравоохранения на связь не вышел, а проверкой работы врачей занялись надзорные ведомства.
«Я передала наше открытое письмо секретарю главного врача, зарегистрировала входящий номер и уехала домой. Не прошло и часа, как мне позвонила заведующая отделением и сказала, что главный врач срочно зовет меня к себе на совещание. В его кабинете собралось все руководство поликлиники: заведующие отделениями, всевозможные замы, юрист и мы — три врача, которые подписали обращение.
Я знаю приемы давления на переговорах, было забавно наблюдать, как они их используют: уговоры, запугивание, подкупТвитнуть эту цитату У меня муж маркетолог, я знаю приемы давления на переговорах, было очень забавно наблюдать, как они прямо по учебникам их используют: допрос, уговоры, запугивание, подкуп, — мне, например, предлагали место в другом амбулаторном центре с более высокой зарплатой. Они хотели, чтобы мы отозвали свои подписи.
Уговаривали, что всё изменится, они сами проведут проверку и сами исправят все нарушения. Затем угрожали, что проверка коснется лично нас, а всегда есть к чему придраться. Один из нас отозвал свою подпись. Буквально через несколько дней после этого он написал заявление об уходе с работы по собственному желанию.
Вопроса «выступать или не выступать» лично передо мной не стояло. Ситуация стала настолько критической, что надо было либо увольняться, либо что-то делать. Нагрузка на врачей стала увеличиваться, когда в Москве начали бороться за «доступность медицинской помощи». Реально это означает доступность талонов: пациенты могут записываться в системе электронной очереди каждые 15 минут, но оказать реальную помощь за это время невозможно. Параллельно «оптимизировали» количество врачей и поликлиник в Москве, поэтому норма пациентов на нашем участке теперь превышена в три раза. Поймите, дело не в том, что мой рабочий день длился по 10 часов, дело в том, что при этом я еще и не могла толком помочь своим пациентам.
До того, как писать открытые письма или вступать в профсоюз, я ходила к заведующей, пыталась объяснить, что работать становится невозможно. Но ответ всегда был один: мы ничего не знаем, мы ничего не можем, это Россия, здесь ничего не изменить. Еще я слышала: «Я ничего не знаю, но нам так сказали, поэтому мы будем так делать».
Тогда я решила найти тех, кто знает. Написала в группу «Против уничтожения здравоохранения» в «Фейсбуке», почти сразу на меня вышли люди из профсоюза, мы определили стратегию действий.
Заведующая кричала, что она — депутат муниципального собрания и член «Единой России», как я могла пойти против неё?Твитнуть эту цитату Когда дело вышло на новый уровень, на одном из совещаний у заведующей моим отделением сдали нервы. Она начала кричать, что я как сидела, так и буду сидеть до ночи в поликлинике, как покупала канцтовары за свой счет, так и буду покупать, и я, мол, даже не представляю, что такое прокурорская проверка. Она — депутат муниципального собрания и член «Единой России», как я могла пойти против неё? Могла ли я чувствовать неудобство за свои поступки перед таким человеком?
Сложнее было с главным врачом. Сначала он произвел на меня хорошее впечатление: был предельно вежлив, внимательно слушал, ни разу не повысил голос. У меня даже появилась мысль пойти на компромисс: забрать заявление и попытаться решить наши проблемы с помощью главврача. Но он стал делать ошибки. Сказал, например, имея в виду наш профсоюз, что я попала в экстремистскую организацию. Речь зашла чуть ли не об измене родине. Начал говорить, что мной кто-то управляет, и я чуть ли не поддалась гипнозу.
После таких заявлений я как-то даже расслабилась: поняла, что разговаривать с ними не имеет смысла, а перетерпеть давление просто — ну не убьют же меня они! Впрочем, это было еще до истории с нападением на стоматолога Ивана Степанова (у одного из членов профсоюза конфликт с руководством перешел в силовую стадию, он был избит на рабочем месте — прим. ред.). Теперь уже задумываешься, до чего они могут дойти.
Коллеги сначала перестали со мной общаться — не потому, что обиделись, а просто затаились, не зная, что будет дальше. Теперь наша профсоюзная ячейка потихоньку растет. Сейчас дома я практически только делами профсоюза и занимаюсь. Но это потому, что я помогаю нашему избитому коллеге. Я стала юридически более грамотным человеком, побывала в суде, научилась общаться с руководством и чиновниками из Росздравнадзора.
Я не считаю себя повёрнутой на жалобах и скандалах. Мы стали друзьями с коллегами по профсоюзу, ходим вместе на шашлыки, недавно на байдарках сплавлялись по Протве. У нас весёлая жизнь.
С того момента, когда я подняла голову и перестала горбатиться, не задавая вопросов, я стала чувствовать себя лучшеТвитнуть эту цитатуДа, на работе сложно, все карты забирают и проверяют, на мне уже висят три замечания и заведено одно административное дело. Но с того момента, когда я подняла голову и перестала горбатиться, не задавая вопросов, я стала чувствовать себя лучше. Даже когда я сплю по четыре часа, я чувствую себя лучше. Мне нравится, когда я могу кому-то помочь. Это касается и пациентов, которым я, наконец-то, могу оказать квалифицированную помощь. И коллег, которые не знают, что делать, а я уже знаю.
Всё, на что пока оказались способны чиновники — провести совещание при общественном совете при Минздраве. Но даже там нас толком не выслушали, зато еще раз настоятельно попросили не выходить на митинги и не общаться со СМИ. Смешно. Пока я понимаю, что чёрное — это чёрное, а белое — это белое, я буду об этом говорить. Теперь я знаю, как это делать, хоть это и Россия, и тут, якобы, невозможно ничего изменить».