Юлия Евстафьевна мерила шагами приемный покой особняка Долгорукова. От стены до стены одиннадцать шагов, а она сделала их уже, должно быть, тысячу. Нет, десятки тысяч. Кустодиева взглянула на часы — время будто остановилось! Когда ждешь чего-то, минуты тянутся медленно, когда ждешь жизни или смерти, они тянутся бесконечно.
Вам сейчас надобно сделать выбор, что оставить ему в движении: руки или ноги?Твитнуть эту цитату Посмотрела наверх, на лепнину, узор которой, кажется, навсегда останется в ее памяти. Особняк Долгорукова уже больше ста лет назад забыл о своем вельможном происхождении — еще в конце XVIII века его отдали под Повивальный институт, теперь же в нем расположилась Кауфманская община Красного Креста. Именно здесь сегодня, в морозный мартовский понедельник 1916 года, знаменитый российский нейрохирург Лев Андреевич Стуккей делает операцию знаменитому российскому художнику Борису Михайловичу Кустодиеву. Делает уже — сколько? — два часа, три? «Четыре, должно быть» — подумала Юлия, взглянув на часы. А ведь специально засекала время, запоминала, а толку…
Она сделала еще много шагов, прежде чем за дверями приемного покоя послышался шум. Юлия порывисто обернулась, даже неуклюже покачнулась. Энергичной походкой вошел хирург, лицо непроницаемое, глаза пытливые. Кустодиева застыла посреди комнаты в ожидании вердикта.
– Юлия Евстафьевна, плохо дело. Паралич неминуем. Вам сейчас надобно сделать выбор, что оставить ему в движении: руки или ноги?
Стуккею показалось, что Кустодиева не расслышала вопроса — она лишь беспомощно смотрела на хирурга. Но только он собрался повторить (время, время!), как Юлия Евстафьевна с надрывом, громко, почти театрально воскликнула:
– Руки! Ну, конечно же, руки! Художник не может без рук! — и медленно осела в стоящее у стены кресло.
Идиллическая картина
Автопортрет у окна. Борис Кустодиев, 1899Фото: Wikimedia Commons
Письма от Бори приходили домой исправно — один, а то и несколько раз в неделю. Мать с сестрой жадно поглощали их, перечитывали, гордились. Было чем — с той самой весточки, полученной в октябре 1896 года — о том, что 18-летний Боря принят в Высшее художественное училище при Академии художеств в Петербурге. «Ура, ура, ура! Добродетель наказана, порок торжествует!» — писал тогда развеселившийся Кустодиев родным. Потом был первый заработок — 16 рублей за эскиз, по словам самого художника, «скверный», но поразивший публику «темнотой и непонятностью сюжета».
Боря увлекался рисованием с детства. Мать, вдова преподавателя гимназии, прекрасно понимала, как важно поощрять в детях стремление к самовыражению, к искусству. А потому, когда Боря попросил, ему приобрели и краски, и бумагу (хотя лишних денег в доме не водилось).
Кустодиев в родной Астрахани рос среди ярких красок. Южный знойный город щедро делился с Борей лазоревым небом, нефритовой водой, краснотой и желтизной фруктов. Оставалось только перенести эти краски на бумагу, но это как раз оказалось самым трудным. Даже с помощью своего нового преподавателя, маститого живописца и педагога Власова, начинающий художник не мог заставить краски его слушаться. Кустодиев, разумеется, не знал еще, что борьба с ними будет продолжаться у него всю жизнь, и он редко будет доволен результатом.
Карьера молодого живописца складывалась удивительно удачно. Именно Кустодиева — из всех своих студентов — выбрал Репин для того, чтобы помочь ему выполнить монументальный заказ: портрет всех членов императорского Государственного совета.
Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года. Илья Репин, 1903
Фото: Wikimedia Commons
У Бориса складывалось не только профессиональное, но и личное счастье. В январе 1903 года он сочетался браком с хрупкой и стройной (вот вам и «кустодиевские женщины»!) Юлией, с которой до того уже три года состоял в романтической переписке.
Молодые поехали за границу, естественно, в Париж — куда еще тянет всех художников во все времена? Там Кустодиев написал «Утро»: мать купает розовощекое дитя в тазу, мягкий свет льется на них из окна. Картина, написанная с жены и недавно родившегося сына Кирилла, олицетворяла абсолютное счастье. Некоторым друзьям семьи стало настолько тошно от умиления, что они тут же преподнесли Кустодиевым карикатуру на «Утро»: в тазу сидит уже не один, а дюжина малышей, и мать в ужасе всплескивает руками.
Утро. Борис Кустодиев, 1904Фото: Wikimedia Commons
Премии выставок и заказы сыпались на Кустодиева без перерыва. А он, выполняя к удовольствию заказчиков все в срок, сам оставался недоволен. Ему все мерещилось, что можно лучше, ярче и глубже, но как — загадка. Окружающие метаний гения не разделяли: Кустодиева удостоили чести писать портрет Николая II. «Ездил в Царское 12 раз — отчитался позже художник в письме. — Был чрезвычайно милостиво принят, даже до удивления — может быть, у них теперь это в моде — «обласкивать», как раньше «облаивали». Так по искусству больше, но просветить его мне не удалось — безнадежен, увы…»
Предательство правой
Первое по-настоящему большое горе семья Кустодиевых пережила в 1907 году. В возрасте 11 месяцев умер младший сын Игорь. Тогда в черных волосах Юлии появилась первая седая прядь. Горе душевное было настолько велико, что Борис не сразу заметил, что стал быстрее уставать. Что устает правая рука. «Что ж, чего тут удивительного, если у живописца устают руки? — Ровным счетом ничего». И Кустодиев продолжал писать. Через несколько месяцев ощущение усталости в руке сменилось болью. Боль приходила по утрам, пока еще робкая, но докучливая: «Страдаю очень, особенно по утрам. Подлая рука моя болит вовсю и вместо улучшения — с каждым днем чувствую себя все хуже и хуже». Художник начал учиться писать левой, чтобы давать правой отдых.
Однажды Юлия проснулась от смутного, беспокойного ощущения. На том и строилась их супружеская жизнь — она научилась так тонко чувствовать состояние Бориса, что ему уже не было необходимости что-либо говорить. И вот сейчас, даже сквозь пелену сна, она ощутила беспокойство мужа.
Боря, ну что?
–Да ничего, сил моих уже нет, — ответил он и повернулся на левый бок, обхватив левой рукой правое плечо. Юлия прикоснулась легкой рукой к спине мужа и почувствовала, что его рубашка насквозь промокла от пота.
–Что же это за напасть такая, — пожаловался художник в темноту. Ему, человеку волевому и целеустремленному, невыносимо было сознание, что собственное тело вдруг пошло наперекор своему хозяину.
Не зная, что ответить, какие слова утешения найти, Юлия лежала молча. Страшно, когда не можешь повлиять, не можешь помочь, не в состоянии облегчить. Она уже пережила это один раз с сыном Игорем, не приведи Бог еще…
Портрет Ю. Кустодиевой, жены художника. Борис Кустодиев, 1903Фото: Wikimedia Commons
Кустодиев, по-прежнему придерживая левой рукой правую, рывком сел на кровати. Встал, отошел к столу и примостился на краю стула. Казалось, еще минута, и он застонет от боли и бессилия.
–Водички принести? — привстав на подушке, спросила Юля.
– Не стоит, меня и так подташнивает.
До рассвета, не смыкали глаз оба: Борис от боли, Юля от беспокойства за негоТвитнуть эту цитату – Послушай, Борис, послушай. Это невозможно. Обещай, что покажешься доктору, не нашему семейному, а профессионалу, серьезному врачу. Мы с тобой иначе попросту сойдем с ума!
– Тссс, не кричи. Не кричи, дорогая моя, любимая. Конечно покажусь. Обещаю. Муж тебе достался, конечно, не сахар.
– Самый лучший муж.
– Ну хорошо. Спи, дружок. Я еще посижу и тоже лягу.
Долго еще, до рассвета, не смыкали глаз оба: Борис от боли, Юля от беспокойства за него.
Фальшивый диагноз
Первым из целого ряда «серьезных врачей» стал заведующий неврологическим отделением Обуховской больницы Эрнест Визе. В течение часа он осматривал художника, рекомендовал сделать рентген и, в итоге, поставил диагноз «невралгия правой руки».
Симптоматическое лечение действия не возымело, и вот уже Кустодиев в приемной у другого врача — на этот раз профессора кафедры общей терапии Военно-медицинской академии Михаила Яновского. Этот и вовсе ставит мифический, основанный на догадках диагноз. Скорее всего — считает Яновский — был некий процесс в легких: например, не вылеченный бронхит. Следствием стал увеличенный лимфатический узел. Вот он, мол, и давит на какой-то нерв. Яновский порекомендовал лечение за границей, в Швейцарии, в туберкулезном санатории.
Начались скитания Кустодиева по санаториям. Профессор Ролье в Швейцарии, морские купания в Каннах, диагноз — туберкулез шейного отдела позвоночника, лечение — корсет. Но облегчение не приходило. Боль в руке иногда исчезала, но вдруг добавилась слабость в ногах — без палочки к 1912 году Кустодиев уже не передвигался. И это он — так любивший масштабные пешие вылазки! В одном все врачи были схожи — рекомендовали покой. Но художник игнорировал эту рекомендацию и работал на износ.
Новость из Берлина
На прием к немецкому светилу Герману Оппенгейму художник шел уже без особой надежды. Несколько лет постоянной, непрекращающейся боли и безрезультатного лечения кого угодно лишат оптимизма. Каково же было удивление Бориса Михайловича, когда Оппенгейм после осмотра сказал:
– Снимайте корсет. Никакой у вас не костный туберкулез и никогда его не было.
Ошарашенный Кустодиев, начавший было застегивать жилет, замер.
– А что тогда, герр Оппенгейм?
– Подозреваю заболевание спинного мозга, велика вероятность опухоли. Вам нужна операция, а не купания в море. Совсем они в Швейцарии ничего не соображают…
Масленица. Борис Кустодиев, 1916
Фото: Wikimedia Commons
Операция по частичному удалению опухоли состоялась 12 ноября 1913 года. Оппенгейм сразу предупредил, что необходима будет вторая. Но это позже, пусть больной пока придет в себя. И Кустодиеву действительно становится лучше. Ноги по-прежнему слушаются плохо, зато боль отступает. Он возвращается в Россию к истосковавшейся Юлии, к детям Кириллу и Ирине. Вся семья беспрестанно говорит о второй, решающей операции в Берлине, как об окончательном освобождении Бориса Михайловича из удушающих объятий болезни. Но наступает 1914 год, и мечты об операции вдребезги разбиваются о линии фронтов Первой Мировой.
Неразбериха в стране — неразбериха в медицине. Очевидно, что лечение следует продолжить по диагнозу Оппенгейма, но местными силами. А эти «местные силы» сразу же дают сбой: художника направляют зачем-то на грязелечение и ванны в Ялту, хотя такие процедуры при опухолях противопоказаны. Конечно, Кустодиеву становится хуже. И тут, под сводами дворца Долгоруких, за дело берется Стуккей.
После боли
«Руки, ну конечно же, руки! Художник не может без рук…» После той операции 38-летний Кустодиев уже никогда не сможет ходить.
«Руки, ну конечно же, руки! Художник не может без рук…»Твитнуть эту цитату «Вот уже 13-й день, как я лежу без движения, — писал другу Борис после операции. — И кажется мне, что не 13 дней, а 13 годов прошло с тех пор, как я лег. Теперь немного отдышался, а мучился и страдал очень. Казалось даже, что все силы иссякли и нет никакой надежды. Знаю, что далеко еще не все кончено, и пройдут не недели, а долгие месяцы, пока стану чувствовать себя хоть немного человеком, а не так, чем-то полуживым…» Юлия не отходила от мужа ни на шаг. Кустодиев, как и всегда, ценил ее поддержку, хоть и хандрил. «Рискую лишиться своей удивительной, неизменной сиделки — моей жены, которую отпускаю сегодня выспаться» — писал он в том же письме.
Весна. Борис Кустодиев, 1921Фото: Wikimedia Commons
Прошел месяц, хандра превратилась в депрессию. Неизменное горизонтальное положение. Да, боли ушли, рисовать ему нельзя никак: врач строго-настрого запретил двигать руками. Даже чуть-чуть. Даже эскиз. Даже карандашом.
Поняв, что на врача уговоры не действуют, Борис Михайлович попытался вступить в тайный сговор с женой. Настойчивым шепотом требовал, чтобы она пронесла в палату бумагу и карандаш, — с тем же жаром, с каким некоторые мужья требуют у жен рюмку. Юлия отказывалась, ей совсем не хотелось нарушать предписание врача. «Да пойми ты, — в пылу одной из больничных ссор шепотом прокричал Кустодиев, — мне без работы не жизнь! Мне лучше не станет, если я не буду работать». Тем же вечером смирившаяся Юлия тайком принесла на свидание пустой альбом и карандаш. Впервые за последние недели лицо Кустодиева просветлело.
Яркий закат
Кустодиев выжил и в революцию: он приветствовал советскую власть, сидя в инвалидном кресле, закутанный в пледы, в неотапливаемой квартире. Ему нравились перемены, нравилась энергия, нравились цвета. Сочные красные флаги на фоне голубого неба — да разве могут такие цвета быть плохими? «Удивительно — думала Юлия, глядя на работающего с энтузиазмом мужа. — Никогда еще его картины не были такими яркими, краски такими вызывающими, даже вычурными».
«Понимаешь, Юля, тут такое дело, — сообщил как-то жене Кустодиев, — Это здоровые могут думать о мрачных красках, о смерти, о страдании. А когда ты болен, остается думать только о чем-то радостном и веселом».
Московский трактир. Борис Кустодиев, 1916
Все хиты художника — портрет Шаляпина, «Купчиха за чаем», «Масленица», «Московский трактир» и «Красавица» — написаны на пике болезни. Оставшиеся ему 15 лет Кустодиев провел в инвалидном кресле перед мольбертом. Особенно плодотворным оказался последний год жизни. Художник работал быстро, даже лихорадочно, будто предчувствовал конец и боялся не успеть.
Тогда на свет появилось прекрасное и бесстыжее полотно «Русская Венера». У него стала усыхать правая рука — но благо, он давно научился писать и левой. В 1927 году Советская власть разрешила 49-летнему художнику выехать в Германию на очередную операцию. Разрешение не понадобилось. Борис Михайлович скончался в один из последних дней мая. Краски природы уже проснулись и застали уход того, кто всю жизнь пытался перенести их великолепие на полотно.
