«В России свобода слова есть, вы просто не были в Туркмении»

Старые туркмены, кстати, тоже тогда начали покидать свои посты, потому что Ниязов тогда выпустил свой алфавит, который туркмены не знали, он запретил писать на старом языке, на русском документы нельзя было оформлять, только на языке элипби. Поэтому те, кто не знал или не хотел переучиваться, уходили.

В 1996 году, когда я учился в школе, Ниязов издал указ о том, что нам не надо знать историю России, географию России, то есть все, что относится к иному миру. Теперь мы должны знать только все о Туркмении. То есть в один день взяли и поменяли всю школьную программу. Мы на уроках биологии изучали фауну пустыни, вот так и все это образование — такая пустошь.

Оставались только русский язык и литература, да и то потому что мы учились в русской школе. В туркменских школах не было и этого, а русский был как иностранный. Еще учительница истории читала свою программу, говорила, что новая учебная программа — это не история, хотя за эти слова она могла получить сполна. Сейчас русский преподается в престижных школах. И есть одна русская школа, куда просто так попасть практически невозможно.

С работой было тяжеловато, но мне как-то везло. Это был как раз период, когда начали ломать город и строить новые здания. Ниязов тогда говорил, что ему и туркмены умные не нужны, три класса закончили, и хватит. Правда, он это не осуществил, хотя страх, что введут трехлетнее образование, у нас был.

Петр в МосквеФото: из личного архива

Когда мы уезжали, казалось, что люди стали озлобленные. На окраинах города были районы, где жили только туркмены. Иногда мы туда забредали, и нас сразу избивали, только потому что мы русские. Если туркмены начинали драться, виноваты будут русские, и тумаков навешают им.

Главной причиной отъезда стал страх, что будущего нет, — отец боялся, что всех русских повыгоняют из домов. Мы уехали по статусу переселенцев. Когда собирали контейнер, проходили таможню, видели множество туркмен, которые уезжали.

В России начались другие проблемы. Ждали одного, а получили другое. Мы приехали в Орехово-Зуево, и наши знакомые сказали, что продадут нам свою квартиру под займ, мы будем потихоньку отдавать деньги. Мы продали квартиру в Ашхабаде за четыре тысячи долларов, в Подмосковье можно было на эти деньги купить комнату. А когда мы сюда приехали, они сказали, что квартиру передумали продавать. Мать начала искать на эти деньги жилье. Поэтому остановились на деревне во Владимирской области, стали собирать документы, очень долго получали разрешение на временное проживание, потом ждали вид на жительство. Я до сих пор без документов, уже год как должен быть депортирован, но меня не депортируют, потому что здесь жена. Родители и сестренка получили уже гражданство, а я оказался без него. Случайность, был конец рабочего дня, сестра успела все пройти, а мне сказали, что я опоздал.

Сейчас мне помогают в «Гражданском содействии». Там подсказали, что единственная возможность остаться — жениться. А поскольку я уже давно встречался с Юлей, то мы решили пожениться. Живем в Королеве, пытаюсь получить ВНЖ, нас вроде не должны разлучить, поскольку мы семья. Сейчас работаю на птичьих правах в Парке Горького.

У меня примерно четверть одноклассников тоже уехали, все искали лучшее. Но многие все-таки остались, потому что ходили слухи, что русские в России тоже не нужны. Жириновский давно еще кричал, что русские нужны в России, тогда его многие послушались и рванули сюда. В итоге люди продавали квартиры, приезжали в Россию. Некоторые потом возвращались обратно раздавленные, разбитые.

Примерно пять лет назад я был в Ашхабаде. При Ниязове страна была закрыта, все жили в страхе и чтили традиции. Теперь традиции забываются, люди обрусели, стали продавать алкоголь. Зарплаты стали достойные, магазины полны еды, притесняют меньше. Может быть, стали бояться, что, если русские уедут, то вообще ничего не останется. Хотя русских мало, и очень редко можно услышать русскую речь. Конечно, там многого нет, что есть в Москве. Но продукты намного лучше, если уж колбаса, то она из мяса, если сок — то из фруктов. Там бензин бесплатный: в месяц каждому жителю Туркменистана выдаются талоны на бензин на определенное количество литров. Плата за газ и свет очень маленькая. Одно время соль была бесплатная, в магазинах стояли большие корыта с солью, платили только за пакеты, в которую ее набирали.

У меня в Ашхабаде остался друг, он недавно попал под сокращение, но очень быстро нашел работу. Я помню, когда мы там жили, никто не закрывал дверей, все ходили друг к другу в гости. Соседи знали друг друга.

Все праздники отмечали вместе, между простыми людьми не было никакой вражды, до тех пор пока не оказывался где-то на окраине города. До сих пор все соседи сидят на скамеечках у дома.

Протестовать люди боятся. Слухи были, что кагэбэшники работали таксистами, люди часто пропадали за то, что распускали язык против политики Ниязова. Когда кортеж ехал по улице, даже махать рукой ему нельзя было, — это считалось актом агрессии. Про нового президента я ничего сказать не могу. Он дал больше возможностей. Все-таки есть Интернет, — хотя он полностью контролируется, – телефонная связь, более-менее открыты границы. Правда, я предлагал другу выйти в какой-то мессенджер, он говорил: «Я не могу, у нас это запретили». Хотя скайп работает.

Несколько лет назад недалеко от Ашхабада взорвались склады с оружием. Люди все это снимали, выкладывали в Интернет. В итоге отключили сотовую связь, кагэбэшники у кого видели телефоны, забирали с собой — проверяли, есть ли видео, и удаляли его. Поэтому если что-то еще случится, страна сразу закроется. Так что я могу сказать, что в России свобода слова есть, вы просто не были в Туркмении.

Светлана, няня

Светлана в ТуркменистанеФото: из личного архива

Мои родители закончили Кишиневскую консерваторию. Отцу — он флейтист — предложили на выбор Узбекистан, Туркменистан и Таджикистан. Он выбрал Туркмению. У мамы был шикарный голос, она всю жизнь проработала педагогом. Они мечтали оттуда уехать, но так и не получилось. Отец был первым и единственным флейтистом во всей Туркмении. Сейчас флейтисты, которые там есть, все его ученики. А мамины ученики заканчивали вокальное отделение Института искусств. Кто-то смог уехать, кто-то остался. Один из учеников остался, ушел на толкучку торговать, потому что не захотел петь про Ниязова. Так и умер на той толкучке. Если ты не хочешь петь о хорошей власти, то окажешься никому не нужен, даже если ты туркмен.

В России я уже восемь лет. Я уехала в Россию за сыном: он сказал, что жить в Туркмении не хочет. А кроме сына у меня никого не осталось, поэтому там меня практически ничего не держит. Сын уехал, потому что перспектив нет. Потому что русский. Сейчас мне там на работу устроиться нереально, — я русская, я не знаю туркменского языка, я в возрасте. Когда я училась, были русские школы, все хорошо говорили по-русски, и знать туркменский было необязательно. Я училась в английском классе, туркменского языка у нас не было. Друзья всегда со мной общались по-русски. Я закончила фармацевтический факультет медучилища и всю жизнь проработала в аптеке. Последние 20 лет была заведующей. Когда я увольнялась, мне сказали, что в Ашхабаде я была единственной заведующей аптекой с русской фамилией. Я понимала, что надо мной висит дамоклов меч, — всех русских с постов убирали. Чтобы удержаться на месте, я вступила в Демократическую партию Туркменистана, что-то вроде коммунистов. Членов Демпартии не трогали. И я продержалась столько, сколько было нужно.

У моего племянника дети учатся в школе. Все учебники начинаются с портрета президента и со слов гимна. Дочь его в девятом классе, в русском классе русский язык и литература два раза в неделю. Все должны знать туркменский.

С новым президентом мало что поменялось. Там ведь не только русские никому не нужны, там никто никому не нужен.

На работу устроиться очень тяжело, работа есть только на стройке. Строят все турки, а работать под их руководством — это рабство. У нас турки держат один магазин в районе, захожу туда, стоит охранник, он зеленого цвета, ему явно плохо. Я спрашиваю: «Вам плохо?» Он говорит, чтобы я ушла, потому что иначе его уволят. Он даже не позволил ему помочь. Турки строят очень много жилья, но насколько оно качественно, неизвестно. У нас сейсмическая зона, там нельзя строить высотные здания, но они там есть. Поэтому страшно: вдруг тряхнет, как в 1948 году.

В 2015 году я ездила в Туркмению, потому что у меня заканчивалась трудовая виза. У меня до сих пор нет российского гражданства. Но мы недавно с сыном купили участок с домом, так что надеюсь, что скоро я все-таки его получу. В Ашхабаде у меня осталась квартира. Мы с мужем в разводе, он спился и превратил квартиру в бомжатник. Поэтому я когда приезжаю, то там не останавливаюсь, а живу у племянника. Квартиру мы разделили, но разменять ее невозможно. Он не согласен, и все законы на его стороне. Вот и все, что меня еще связывает с Туркменией.

Дом Светланы в АшхабадеФото: из личного архива

Сейчас меня там раздражает примерно все. Заходишь в магазин, прилавки завалены колбасой, весов ты не видишь. На полу стоят коробки с печеньем, в которых копаются люди. А в Ашхабаде пыльно, вся эта пыль в коробках с печеньем. Там сейчас построили очень хорошие микрорайоны с хорошими квартирами, но ни одного магазина на микрорайон нет, школы нет, поликлиники нет. Там об этом не думают. До цивилизации далеко. Хотя город красивый.

Сейчас в Москве я работаю нянечкой. Семь лет в одной семье, девочку подняла. Сейчас в другую пришла, там детишки-двойняшки. Мыслей вернуться туда не было. Потому что раздражает все, начиная с паспортного контроля и заканчивая магазинами.

Простые люди к русским в Туркмении хорошо относятся. Но периодически спрашивают: «Ты же русская. Что ты тут делаешь?» Хотя, приехав в Россию, я тоже стала понаехавшей. К тому же я родилась в Одессе. Когда я еще в Туркмении пыталась подать на российское гражданство, мне сказали: «Вы же в Одессе родились». А я же в Советском Союзе родилась, а не на Украине. Так что, куда ни сунься, я везде понаехавшая.