Право быть братом

Никите 12 лет. Он высокий, очень симпатичный ребенок, ходит в школу, занимается музыкой и спортом, любит играть с папой и мамой, ленится делать английский, одним словом, обычный подросток из хорошей, дружной семьи.

У Никиты аутизм, и его мама Нина, высокая темноволосая красавица, на которую Никита очень похож, привыкла рассказывать об успехах Никиты, как будто немного им удивляясь.

Я думаю, что именно про таких людей, как Никита, говорят «высокофункциональный аутист». У него действительно есть сложности в поведении и общении: Никите, например, непросто вступить в диалог, и поэтому он радостно скачет рядом со мной на диване. При этом интеллектуально Никита человек вполне обычный, все, кто видел его детские альбомы, сказали бы больше — одаренный.

Так подробно описывая Никиту и как будто пытаясь убедить читателя в его нормальности, я на самом деле поступаю не вполне правильно. Даже если бы Никита проводил всю жизнь, сидя в цветочном горшке и не знал бы ни одной буквы, сотрудница органов опеки Теплого Стана все равно не имела бы права сделать то, что она сделала. Не имел право подтвердить ее решение и Департамент социальной защиты населения города Москвы.

В заключении о возможности гражданина быть приемным родителем, выданном родителям Никиты Нине Манджиневой и Антону Аксюку Отделом социальной защиты населения района Теплый Стан и подписанном начальником отдела Светланой Полоус, прямо сказано, что Нина «не может быть родителем малолетнего ребенка».

Впервые Нина и Антон заговорили о приемном ребенке еще четыре года назад.

Нина, германист, университетский преподаватель немецкого и профессиональный переводчик, тогда уже оставила работу, и семья довольно хорошо себе представляла, как чисто технически может быть устроен их быт с двумя детьми.

У Нины, Антона и Никиты двухкомнатная квартира, Антон работает дизайнером, Нина занимается с Никитой, — в школу «Ковчег» он ходит несколько дней в неделю. Нина водит машину и возит Никиту не только в школу, но и на самые разные занятия. Летом они ездят отдыхать на море, — в последний раз Никита подружился с мальчиком Гошей, которого до сих пор вспоминает с нежностью. У семьи много друзей, много общения, по их словам, достаточно поддержки и приятия. Слово «неясыть» всплыло как раз, когда Нина рассказывала мне, как они с друзьями и детьми друзей ходили на пикник и играли там в бомбочку — игру, где, пока игрушечная бомбочка тикает, нужно придумать слово с определенным слогом. Никита как раз придумал «неясыть».

После того, как решение о приемном ребенке было принято, Нина прошла школу приемных родителей, собрала все необходимые справки и пошла в опеку. Там ей посоветовали начать с гостевого режима, Нина даже съездила было познакомиться в детский дом, но потом поняла, что это не их путь. Забирать ребенка, потом оставлять его, показалось Нине и Антону неправильным, так что они решили получать «полноценное» заключение об опеке.

Принимая решение о возможности или невозможности потенциальной приемной семьи стать родителями, органы опеки должны руководствоваться Гражданским кодексом, Семейным кодексом и Законом об опеке и попечительстве. В семейном кодексе список причин, из-за которых могут не разрешить быть приемным родителем, умещается на одной странице: ребенка по закону не отдадут человеку с судимостью, тяжело больному, состоящему в гей-браке (нововведение, появившееся после принятия «гомофобского закона»), лишенному родительских прав. Ни одного слова про то, что опекуном не может быть женщина, которая растит мальчика с аутизмом (или любым другим диагнозом), в законе я не нашла.

Не нашла его и Светлана Полоус, подписывающая решение об отказе. Формально Нине отказали, ссылаясь на Постановление Правительства РФ от 16 июня 2006 г. N 378. Для простоты понимания — с таким же успехом можно было отказать, ссылаясь на Правила дорожного движения или любой другой юридический документ. Постановление N 378 обговаривает, в каких случаях люди, проживающие в одной квартире с тяжело больными, могут претендовать на получение социального жилья. В перечень входят 11 тяжелых форм хронических заболеваний, в том числе активные формы туберкулеза, хронические и затяжные психические расстройства, эпилепсия с частыми припадками, гангрена конечностей.

Одним словом, если вы живете в однокомнатной квартире с человеком, у которого активная форма туберкулеза, а материальных возможностей увеличить квартиру у вас нет, можно попробовать встать в очередь на получение муниципального жилья, ссылаясь на это постановление. Ни к опеке, ни к усыновлению этот документ отношения не имеет.

Если бы эта история была только про юридическую неграмотность органов опеки, я уверена, что Нина и Антон не стали бы писать мне письмо с просьбой о помощи, не согласились бы на открытую публикацию, а просто подали бы в суд и, скорее всего, этот суд бы выиграли. Скорее всего, и меня бы едва ли заинтересовала эта история, если дело было бы исключительно в юридической ошибке.

Павел Кантор, юрист правовой службы Центра лечебной педагогики, комментирует этот случай без обиняков: «Отказывая семье, органы опеки не привели ни одного основанного на законе аргумента, по сути, они руководствовались ложными стереотипами, принимая такое решение. Мы имеем дело с сегрегацией и дискриминацией детей с ментальными особенностями».

Я пытаюсь посмотреть на Никиту глазами обычной сотрудницы отдела опеки и попечительства. Вот Никита, который говорит мало и неохотно, радуется ее приходу. Вот он подпрыгивает и издает радостные возгласы, вот он боится громких звуков, вот он прячется с головой в свое любимое голубое одеяло. Вот она смотрит на трогательный ученический листочек, на котором четким почерком Никиты написано: «Я хочу, чтобы мама взяла ребенка из детского дома к нам домой. Никита Аксюк».

У меня получается не очень хорошо, я в своей жизни вижу детей с особенностями развития довольно часто и хорошо знаю, что никакие дети, никакие люди — ни с особенностями развития, ни без — не существуют в вакууме сами по себе. Что проблемы начинаются, не когда мы включаем таких детей в полноценную жизнь семьи, школы, спортивной секции, вообще общества, а когда мы начинаем исключать их.

«Я думаю, реакция представителя органа опеки была бы совершенно другой, если бы она столкнулась не с психической инвалидностью, а с физической, — говорит Елена Альшанская, президент фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам», — к ней худо-бедно уже привыкли, ментальных инвалидов люди не видят и, как следствие, боятся».

Павел Кантор объясняет, что именно произошло: дискриминация. Альшанская же объясняет ее причину: страх.

Про страх я разговариваю со своей знакомой, сотрудницей одного из московских отделов опеки и попечительства, которая отказалась называть свою фамилию. «Возвратов очень много, и фактически мы ничего не можем с ними поделать. Пришла одна женщина, сказала, что хочет взять под опеку девочку 15 лет, которую уже три раза возвращали разные семьи. Мы спрашиваем: вы уверены? Она отвечает, ой, да, уверена, такая девочка красивая. Разве это причина, чтобы принимать в семью такого сложного ребенка? А что мы можем сделать? Формально все в порядке, все документы на руках. А теперь год прошел, девочка убегает из дома, вся в татуировках, страшно. Не страшно получить выговор от начальства, а за детей страшно».

Альшанская с этой ситуацией знакома и довольно подробно объясняет, что одного только либерального законодательства для решения проблемы сиротства недостаточно. Самое важное и самое сложное в семейном устройстве — это сопровождение семьи с приемным ребенком, ненавязчивая, внимательная поддержка, оказывать которую пока в России не умеют.

После таких объяснений посмотреть на семью Нины и Антона, на Никиту глазами сотрудницы опеки становится гораздо проще. Вот она приходит к ним домой, вот видит то, чего никогда не видела — ребенка с аутизмом, вот ей становится страшно, потому что все неизвестное всегда страшно, вот она отказывает передавать в эту семью ребенка-сироту, потому что случись что, она уже ничем не сможет помочь. В момент передачи ребенка-сироты в приемную семью ее работа должна только начаться, но получается так, что в России в этот момент она заканчивается. В идеальном мире эта женщина должна была бы пообещать Нине и Антону сопровождение и поддержку — психологическую, юридическую, моральную, в конце концов, но она просто отказывает, потому что, по сути,  отказ — единственный инструмент, которым она владеет. Получается, что специалист института, который должен охранять детство ребенка, одним своим решением ущемляет в правах сразу двоих детей: Никиту и незнакомого нам ребенка-сироту, который мог обрести семью, а вместо этого останется в детском доме.

«Стать «нормальной» семьей — наша надежда и самая большая забота, наряду с абилитацией сына», — написал мне Антон Аксюк в своем первом письме. Так что отказ опеки Нина и Антон будут обжаловать в Черемушкинском суде. На самом деле это и значит абилитировать ребенка: бороться за то, чтобы у него было право стать братом. Есть же это право у мальчиков и девочек в других семьях.

Антон зовет Никиту проводить меня. Никита прячется в одеяло, заметно меня сторонится. Я завязываю кроссовки, смотрю на высокую, стройную, спокойную Нину, на подвижного, всегда улыбающегося Антона. «Контакт с ребенком, имеющим особенности в развитии, может оказать отрицательное влияние на малолетнего приемного ребенка», — написано в заключении опеки. Я надеваю пальто, беру сумку, прощаюсь, и когда дверь за мной почти закрывается, Никита негромко говорит: «неясыть — это маленькая сова».