Валентина Мельникова — одна из ярких фигур российской правозащиты. Ответственный секретарь Союза комитетов солдатских матерей России уже почти 30 лет помогает военнослужащим и их семьям отстоять их права. За годы этой борьбы она насмотрелась всякого: избиения, убийства, исчезновения. В последние годы Советского Союза «небоевые потери» исчислялись тысячами, сейчас ситуация не так ужасна, но есть настораживающие тенденции.
— Как вы назовете нынешнее положение дел в российских войсках?
— Раздолбайским!
Мы начинали в Советском Союзе, и это был ад: никаких расследований по убийствам, наплевательство на семьи погибших, отрицание потерь. Это были даже не тюремные понятия, а большевистская система подавления личности как таковой. Нам удалось переломить ситуацию. Сначала в 1989 году, когда мы первыми заявили, что солдаты и офицеры тоже люди и подпадают под Всеобщую декларацию прав человека. Потом в 1998 году, после первой чеченской войны, мы предложили объявить амнистию для всех военнослужащих, самовольно оставивших части. Прокуратура говорила всего о двух тысячах, я предложила поспорить на ящик коньяка, и, когда подняли все дела, оказалось, что в бегах 38 тысяч солдат и офицеров. Около 13 тысяч военнослужащих в итоге воспользовались амнистией.
Сейчас ситуация несравнимо лучше с бытовой точки зрения, а насильственные преступления в конце 2012 года вообще были сведены к нулю. Но жалоб на поведение офицеров снова становится все больше, и тенденция плохая: весной 2016 года по всем комитетам солдатских матерей обращений по побоям, вымогательству денег и по всякому бардаку безусловно больше, чем весной 2015 года.
— Слом старой советской системы, на ваш взгляд, произошел при Анатолии Сердюкове или раньше?
— С точки зрения военных документов, все началось с приказа министра обороны Сергея Иванова от 8 октября 2005 года, запрещавшего использование труда военнослужащих на работах, не связанных с военной службой. Фактически это был официальный запрет солдатского рабства.
До этого солдат использовали как угодно: на строительстве генеральских дач, как слуг, поваров и чернорабочих. Был дикий случай в воинской части МЧС — офицер держал призывника в подвале на своей даче. Когда тот отказался делать какую-то работу, офицер просто облил его кислотой и бросил на дороге.
Когда пришел Сердюков, мы добились с ним встречи через Эллу Памфилову. Рассказываем ему про пытки, издевательства и избиения, и я вижу, что у него отношение к подчиненным, как у хозяина фирмы. Сердюков не понимал, как, допустим, на заводе начальник цеха может бить мастеров или рабочих. Потом он очень жестко отслеживал случаи насильственной преступности, которую в прессе ошибочно называют «дедовщиной». Сердюков четко показал, что бить нельзя, а в армии очень важно дать четкий приказ, ведь у них, как шутят, одна извилина — и та от фуражки.
На момент его ухода из Минобороны там была очень благоприятная обстановка: большой бюджет, хорошая дисциплина, практическое решение проблемы обеспечение офицеров жильем — главная армейская проблема по части коррупции.
— А почему «дедовщина» неверный термин?
— Этот эвфемизм придуман в советское время военными «социологами», чтобы не использовать термины из Уголовного кодекса: вымогательство, побои, пытки. Мы сразу поняли, что эти вещи никогда не зависели от того, сколько люди прослужили. Часто какая-то стая новобранцев под «крышей» офицера старалась унизить, запугать и поставить на счетчик дембелей.
— Как изменилась ситуация в армии после ухода Сердюкова?
— Иванов ликвидировал рабство, что косвенно повлияло на снижение насильственной преступности, к концу 2012 года она вообще упала до нуля — остались только одиночные конфликты. Тогда я хотела принять волевое решение — распустить организацию: 80% жалоб во всех наших комитетах касались призыва больных, еще 20% — переводов женатиков и ребят с родителями-пенсионерами поближе к дому.
Но вот со второй половины 2013 года снова пошли жалобы. Сначала такие: офицеры забирают банковские карточки и пин-коды к ним, деньги не отдают. Потом стали бить. Бьют офицеры, обычно младшие, в звании старшего лейтенанта и капитана. Они только из училища пришли, где им никто не объяснил, что солдат бить нельзя. Они сначала взводные, потом ротные, вот уже батальон возглавляют, и все больше людей страдает от их садизма. Вот недавняя история с нашей ленты «Вконтакте»: офицер разбил солдату голову штык-ножом. И таких историй много.
— Это повторение ситуации 90-х?
— Ничего похожего, пока это индивидуальная распущенность молодых офицеров. Но есть опасность, что они снова будут пытаться выстраивать специфическую систему, когда в одной части заправляют выходцы из Тувы, в другой землячество из Архангельской области и так далее.
— Есть статистика по армейской преступности?
— Когда в России говорят слово «статистика», мне хочется смеяться и матерно реагировать. С 2013 года Главная военная прокуратура не публикует число уголовных дел. Если в советские времена небоевые потери достигали четырех с половиной тысяч, то сейчас они, конечно, меньше. Я могу дать свою примерную оценку — 300 смертей в год, если считать смерть от тяжелых болезней и десятки офицерских самоубийств.
— Почему солдаты умирают от болезней?
При главвраче Геннадии Онищенко все прививки делали чохом — человек, словно ВИЧ-инфицированный, вообще остается без иммунитета. Парни 18-20 лет в быту от пневмонии не умирают, а в воинской части человека могут довести до отека легких, после чего больного уже никак не спасти. Сейчас ситуацию несколько очеловечили, постепенно свели смертность к минимуму, хотя у нас все равно не Израиль. Во Внутренних войсках врачи делят новобранцев на группы, делают им прививки и наблюдают — если все в порядке, делают дальше. Вот их можно поставить в пример.
— С чем связаны суициды офицеров?
— Сейчас больше личных историй — это не прошлый век, когда после первой чеченской число офицерских самоубийств достигало 600 в год. Офицеры люди свободные, живут дома — кроме служебных проблем у них куча других.
— А кроме этих случаев, какие самые тяжелые?
— Тяжелее всего поиски тех, кто пропал.
У нас есть десантник из Рязани, его два года ищет семья. До сих пор непонятно, ушел ли он, или его убили и спрятали. История произошла в июле 2014 года. Мальчик служил по призыву, потом заключил контракт, его отпустили домой в отпуск. Родители привезли его в часть, а на следующий день им позвонили и сказали, что сын оставил часть.
История очень темная, за два месяца перед отпуском у него украли все документы, и он восстанавливал паспорт, военный билет и еще кучу документов. По данным следствия, вечером первого дня после отпуска он уже был в Москве, оттуда поехал в Питер, затем в Петрозаводск. Непонятно, как куплены билеты, на какой паспорт. Свидетелей его возвращения в часть и ее оставления то находят, то не находят. Следствие было проведено крайне невнимательно. Почему его не искали, Рязань — это же не леса какие-то муромские? Командование десантной бригады скрывает происшествие с солдатом, по-другому я оценивать не могу.
Был похожий случай, пропал мальчик — якобы самовольно оставил часть под Нижним Новгородом. Его искали почти семь лет, и вот в 2014 году другой следак поднял дело, и вскоре тело нашлось на территории части — от него осталась только форма и кости. Что произошло, понять уже невозможно.
А прошлым летом с крейсера «Москва» в Средиземном море пропали двое матросов — тут же завели уголовное дело «самовольное оставление части». Случай по сложности чрезвычайный. Тело одного матроса быстро нашли рыбаки, а второго семья ищет до сих пор. Его мать обратилась к нам зимой, рассказала, как общалась с экстрасенсами и чувствует, что он живой. Мы с ней обратились в консульский отдел Министерства иностранных дел с просьбой дать информацию о матросе консулам России в Греции. Государство наше само обязано было обратиться к береговым государствам за помощью в розыске: Министерство обороны и генпрокурор в МИД РФ. Моя рабочая версия: матросы могли повздорить, и кто-то их сбросил с крейсера. Хотя в таких случаях правду установить крайне сложно. Последний раз похожее несчастье было в 2002 году, когда исчез матрос в Кронштадте с катера у причала. Тогда через несколько месяцев водолазы все-таки нашли тело, и тоже невозможно было понять, что с ним произошло.
— Что вы думаете о последнем громком случае — гибели рядового Дмитрия Монастыренко, чей отчим считает, что он был убит?
— В историях с расследованием возможных имитаций самоубийств мы просим семью зафиксировать все повреждения, чтобы можно было добиться заочной патологоанатомической судебно-медицинской экспертизы. Когда-то это начиналось с семей из Татарстана и Башкирии — там покойного раздевают, омывают и осматривают, именно в этих регионах впервые заговорили об имитации самоубийств. Те семьи, которым удается добиться повторной судмедэкспертизы, практически всегда узнают правду. Но это должны быть очень упертые люди.
Лет пять назад была история с самоубийством молодого офицера. Когда его тело привезли домой на Северный Кавказ, мама офицера сказала, что ее сын не мог убить себя. Больше месяца она с нашей помощью добивалась новой экспертизы. Все официальные структуры упирались как один, но она стойко хранила тело сына в морге, пока мы с ней не добились своего.
— Какая сейчас главная проблема с призывом срочников?
— Глупость самого населения. Когда я слышу от 40-летней мамы призывника или военнослужащего: «Военкомат признал моего сына здоровым», то я смотрю на нее и думаю: «Вот же ты молодая дура». Или когда говорят, что годик потерпит. Это когда у одного призывника врожденный порок сердца, у другого — хромота, у третьего — бронхиальная астма! Одно дело в советское время, когда не было никакого Интернета, амбулаторные карточки не выдавались, да и люди были забитые. Сейчас думать, что военкомат лучше знает состояние твоего сына — полная безответственность. Родители обязаны знать все, что касается постановки на учет в военкомат, и должны сами передать военкомату всю информацию о здоровье своего сына под расписку в личное дело призывника.
— Ваше напутствие матерям призывников и военнослужащих?
— Не думайте, что в армии вашего сына будут любить и жалеть. Это тяжелый род деятельности. Поэтому нужно точно понимать состояние его здоровья, познакомиться с военным комиссаром и старшим врачом и рассказать им необходимую информацию — у вашего сына такие заболевания, с которыми человек не может служить. Если комиссар и врач ошибаются, нужно поправить их через районный суд — есть технология, отработанная годами, и огромная практика.
Матерям военнослужащих хочу сказать следующее: никогда не говорите: «Потерпи, сынок» — это всегда заканчивается гибелью. Сколько у нас было смертей от таких историй, и всегда родители вспоминали, что говорили солдату «потерпи». Не умеете пользоваться Интернетом — позвоните нам, мы все выясним и будем вместе с родителями и мальчиками все разруливать. Помните: там — тяжело.
Солдат всегда просим: ребята, никогда не ждите развития конфликта. Тебя избили, отняли деньги, что-то украли — позвони, сообщи. Не надо бояться говорить правду! Не хочешь беспокоить родителей, позвони нам, пришли смс или напиши «Вконтакте». Мы свяжемся, все выясним и поможем.