Высокая фигура, раскачивающаяся и размахивающая руками при ходьбе… В шестидесятые, семидесятые годы его многие видели на улице Горького, на Хорошевском шоссе, у Ленинской библиотеки. Варлам Шаламов вернулся с Колымы физически очень крепким человеком, похожим на мощное сибирское дерево, но вскоре его организм начал разрушаться, и только нечеловеческая воля автора «Колымских рассказов» многие годы удерживала тело от разрушения. Надежда Яковлевна Мандельштам как-то сказала: «Он был похож на современную ультра-авангардно-модернистскую скульптуру из металла. Знаете, такие скульптуры, которые как бы изображают человека, но нарушают законы симметрии. Вот так он выглядел». «Мы с ним не раз шли по улице — писал Вячеслав Всеволодович Иванов, — и я всякий раз поражался тому, что он это преодолевал и мог идти, скажем, рядом со мной или с другим человеком, который более или менее нормально двигался. Шаламов умел мобилизовать свой организм, который, конечно, подчинялся ему с трудом».
Он получил инвалидность в 1962 году и с тех пор имел полное право не работать. Сколько времени Шаламов работал в своей жизни — как обычный человек? Давайте посчитаем.
После приезда в Москву в 1924 году он некоторое время работал ликвидатором неграмотности в Сетунской больнице, а затем устроился на завод:
«На нашем сплоченном кандидатском заводе работал ряд сыновей домовладельцев, нэпманов именно ради документа, ради спасительной справки. Я же работал там не только из-за справки, а именно желая ощутить то драгоценное, новое, в которое так верили и звали. Я пришел туда не как сейсмограф, не для мимикрии, а искренне желая почувствовать этот ветер, обвевающий тело и меняющий душу. К 26-му году я понял, что вязну в мелочах, в пустяках, что у меня другая, в сущности, дорога».
Шаламов В. Т. «Курукин»
Затем был Московский университет, потом исключение по доносу за «сокрытие социального происхождения»: сын священника не мог в те годы получать высшее образование. Затем — в 1929 году — арест и Вишерские лагеря. После возвращения в 1932 году — работа журналистом в профсоюзных журналах, редакции которых располагались в знаменитом Доме Союзов. Тогда же — первые рассказы, один из которых — «Три смерти доктора Аустино» — опубликовал журнал «Октябрь». Потом — вновь арест и без малого 17 лет колымских лагерей и ссылки.
Возвращение в 1953 году — и три года разъездов товароведом и агентом по снабжению торфопредприятия (до реабилитации), затем полтора года работы внештатным автором в журнале «Москва», несколько лет — внештатным (вновь!) рецензентом «самотека» — и все. Получается, что Варлам Шаламов на свободе в общей сложности работал чуть больше 13 лет. Остальное время — лагеря, ссылки, два года в университете, пенсия по инвалидности…
Мне доводилось слышать отзывы сталинистов, что Шаламов, мол, трудился мало, в лагеря попал, очевидно, за дело — никак, троцкист, так и надо, а потом государство его не только реабилитировало, но и избавило от необходимости зарабатывать на хлеб.
«Троцкизм» Шаламова заключался в том, что он был беспартийным участником левой оппозиции, идейным противником сталинизма и на самом деле распространял «Письмо к съезду» Ленина с отрицательной характеристикой Сталина, письмо, которое сталинисты до сих пор пытаются выдать за подделку. Он и в старости гордился тем, что был в рядах оппозиции: «Оппозиционеры — единственные в России люди, которые пытались организовать сопротивление этому носорогу…» Но главное все же не это.
Шаламов, мол, трудился мало, в лагеря попал, очевидно, за дело —никак, троцкист
Варлам Тихонович Шаламов тяжело и страстно работал всю жизнь. Работая журналистом с 1932 по 1936-й, он объездил все или почти все московские и подмосковные фабрики, опубликовал массу статей, посвященных проблемам индустриализации, и тогда же начал писать первые очерки и рассказы, в которых уже проглядывала великая проза «Колымских рассказов».
После того, как фельдшер из заключенных Борис Лесняк и главврач больницы для заключенных Нина Савоева спасли лагерного доходягу, он опять почти вернулся в роль ликвидатора неграмотности, в роли культорга больницы для заключенных читая газеты для пациентов. Второй раз его спас врач Пантюхов, который дал Шаламову направление на фельдшерские курсы. После их окончания Варлам Тихонович работал фельдшером, считая эту свою миссию не менее важной, чем впоследствии писательскую. Из-за принципиальности его один раз чуть было не убили блатные: в отличие от многих других медиков он никогда не помогал блатарям занимать койки действительно больных. Убийство «лепилы» (врач, фельдшер на блатном жаргоне) было уже предрешено, но известный на всю Колыму офтальмолог Федор Ефимович Лоскутов убедил уголовников оставить Шаламова в покое…
Фельдшером он был строгим, не менее строгим, чем писателем:
«Он был фактически хозяином отделения — для всех, включая заведующего Н. Г. Рубанцева. Как старший фельдшер он отвечал за порядок — и порядок в палатах, перевязочных, операционных был отменный. Я думаю, что тут сказывалась врожденная требовательность Шаламова к себе и другим, добросовестность и щепетильность. Или он, много лет скитавшийся по грязным и завшивленным тюрьмам, этапам, зонам, особенно дорожил чистотой и стерильностью больницы? По крайней мере он почти не выходил из нее, даже летом. Первое время как заключенному это ему было запрещено, а затем он, видимо, привык к такому положению и не хотел унижаться перед охраной на вахте, ведь на каждый выход требовалось разрешение» (Мамучашвили Е.А. В больнице для заключенных ).
Шаламов своими рассказами пишет картину, с одной стороны, тотального расчеловечивания в лагерях, но с другой — показывает и путь
Именно из-за своей принципиальности (написал докладную на развратничавшего врача) Шаламов попал из больницы на командировку в тайге, где заготавливали лес для больничных нужд. Там, на ключе Дусканья, он вновь — после 1937 года — начал писать стихи…
Долина реки Дусканья, 2015Фото: Эмиль Гатауллин
Тем более сильным был для него удар, когда выяснилось, что его фельдшерские навыки нельзя использовать за границами Севвостлага – удостоверение лагерных курсов официально «не считалось». Он был вынужден оставить мечту работать фельдшером, и тогда пришлось устраиваться на работу агентом по снабжению. Это огорчило Шаламова, но, быть может, работа фельдшера оставляла бы меньше времени на самую важную его работу, —
Писать.
Работа фельдшером, агентом по снабжению, журналистом, отделочником и дубильщиком — все это было, с одной стороны, подготовкой, с другой — помехой его главной миссии. Варлам Шаламов создал великую прозу, которая не ограничивается «КР».
Это была тяжелая работа. Исчерканные рукописи, несколько вариантов каждого рассказа, многочисленные вариации стихов… Шаламов создавал прозу нового века, не ХХ, но ХХI века, в котором ее постепенно, медленно, но верно все больше людей оценивают по достоинству.
Мы не можем представить себе, чего стоила эта работа Шаламову. Мы знаем, как он рвал дружеские связи, как он жестко ограничивал круг общения, при этом отчаянно нуждаясь в достойном, равном собеседнике, в слушателе. Именно потому так прекрасны его письма — в них его талант, его сила раскрываются почти полностью, но почти ни с кем до конца.
«Для рассказа мне нужна абсолютная тишина, абсолютное одиночество. Я, горожанин, давно привык к городскому прибою, я считаюсь с ним не больше, чем на какой-нибудь даче в Гурзуфе. Но людей со мной не должно быть. Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате — я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу. И слез мне не остановить. Только после, кончая рассказ или часть рассказа, я утираю слезы» (О моей прозе ).
Читателям Шаламова следует знать, что каждое слово «КР» прокричано сквозь слезы, что «на тракторах ездят читатели, а не писатели».
Душевное одиночество было вызвано многими причинами, но прежде всего — самим фактом создания «КР». Мне, уже несколько лет занимающемуся биографией и творчеством Шаламова, до сих пор до конца неясно, как этот человек после всего пережитого, страдая от своего разрушающегося тела, мог так писать.
Так сколько же всего работал Варлам Шаламов, если не считать убийственного лагерного труда? С 1953 по 1974 год Шаламов создавал «КР» — 145 новелл и очерков. Но одновременно он написал целый том литературоведческих работ (только что важнейшие из них вышли отдельным изданием: Шаламов В.Т. Все или ничего. СПб., Лимбус пресс, 2016), не менее трех томов стихов, среди которых немало потрясающих даже неискушенного читателя, большой том автобиографической прозы. При жизни опубликовано всего пять тонких поэтических сборников, а официозные критики называли шаламовскую прозу «антигуманистической» и «садистической». А он, задыхаясь от отсутствия читателя, продолжал творить.
Летом работаю, летом,
Как в золотом забое,
Летом хватает света
И над моей судьбою.
Летом перья позвонче,
Мускулы поживее,
Все, что хочу окончить,
В летний рассвет виднее.
Кажется бесконечным
День — много больше суток!
Временное — вечным,
И — никаких прибауток.
* * *
Так, возможно, не зря колымский друг Шаламова — фельдшер Борис Лесняк — написал о Варламе Тихоновиче, что он «был человеком, люто ненавидевшим всякий физический труд». Когда этот труд в 1937 году из подневольного превратился в убийственно-каторжный, выживание на Колыме стало делом случайности. Один из рассказов — важнейших! —Шаламова начинается странно оборванной фразой, которую некоторые читатели принимали за ошибку: «Осенью мы еще рабо…» Это — не ошибка. Это указание на пришедший «Большой террор», когда Колыма стала на полтора года «Освенцимом без печей». Физический труд «на золоте» стал синонимом постепенного умерщвления. Ненависть к такому «труду», «бесплатному, принудительному, неоплачиваемому арестантскому труду», у Шаламова (в отличие от Солженицына) видна в каждом рассказе. Свободный труд — не только писательский — Шаламов не отрицал.
Борис Лесняк и Варлам ШаламовФото: из архива Б. Н. Лесняка, предоставлено Майей Симоновой
Разговор о работе Варлама Шаламова был бы неполным, если не затронуть еще один вопрос. Почему Шаламов — это не абсолютный ужас и страдание? Потому что противоядием является слово. Он писал:
Колымские тетради стихов, записанные В.Т. Шаламовым и подаренные главврачу больницы для заключенных Н.В. Савоевой
«Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы, и сами решились на какой-либо достойный поступок — не в смысле рассказа, а в чем угодно, в каком-то маленьком плюсе [Записные книжки, 1966 г.]»
Шаламов своими рассказами пишет картину, с одной стороны, тотального расчеловечивания в лагерях, но с другой — показывает и путь, рваный, непрямой, но все-таки путь преодоления растления. Для него самого не последнюю роль на этом пути сыграли стихи. Работая фельдшером, Шаламов дарил своим близким знакомым — Елене Мамучашвили, Нине Савоевой записанные стихи русских поэтов, которые на воле были либо запрещены, либо полузабыты. После возвращения он пытался воссоздать традиции — как литературные, так и мировоззренческие, прерванные сталинизмом.
Шаламов почти всю жизнь был просветителем в истинном значении этого слова. Потому что слово невозможно без читателя. Страшно горько, что своего читателя Варлам Шаламов обрел так поздно. Радостно, что это все-таки происходит.
Печатная версия путеводителя «Когда мы вернемся в город…» и книга В.Т. Шаламова «Все или ничего. Эссе о поэзии и прозе» будут представлены в Мемориале 27 июня 2016 г. в 19-00.
