Не скажу, что испанский городок Сан-Педро сразил меня чистотой, — мой Минск не менее чист и опрятен, — но Сан-Педро обнаружил в себе другие достоинства. Я пересекла вдоль и поперек практически весь город и ни разу не запнулась о бордюры. Съезды на переходах утоплены так, что коляске не нужно никакой дополнительной помощи. Территория, отвоеванная у моря и гор, невелика. Все на расстоянии вытянутой руки — улочки, на которых еле разъезжаются машины, тротуар, всю ширину которого занимает моя коляска. И если я ехала по нему, то встречные пешеходы безропотно уступали мне дорогу, соскакивая на проезжую часть. На многочисленных переходах водители, как вкопанные, останавливались перед нами по мановению Наташиной руки. Наташа — не полицейский, а моя сопровождающая.
Мы прошли мимо православной церкви. Кроме вывески на русском языке, никаких внешних атрибутов: ни тебе крестов, ни куполов. Храм закрыт. Зато рядом распахнута дверь в магазин «Калинка» с культовым продовольственным ассортиментом времен Советского Союза: селедкой, тушенкой, халвой, барбарисками, шпротами, бородинским хлебом и докторской колбасой. Наташа зацепилась языком с женщинами у входа, очевидно, тоже выходцами из бывшего СССР. Все знают своих наперечет.
Зато католический костел расположился на центральной площади, маленькой, но очень милой — с плиточными узорами и фонтаном посредине, напоминающим по форме отцветший одуванчик. Ближе к костелу на постаменте возвышается Святой Петр, в честь которого именуется городишко. Голова и плечи его, как и подобает почтенному памятнику, густо усеяны птичьим пометом.
***
Так уж вышло, что до двадцати пяти лет я жила некрещеной, и не мудрено. Во времена моего детства учителям и многим другим гражданам, особенно с высшим образованием, категорически не дозволялось вершить никаких церковных обрядов, тем паче, над собственными детьми. Я произрастала нехристем и не испытывала от этого никакой ущербности. Пока не случилась перестройка. Плотину снесло, и на многие неокрепшие головы, включая мою, хлынул поток неведомой информации. В интернат, на легкую добычу, слетелись все имеющиеся в городе религиозные конфессии. Оно и понятно: на ком еще тренировать высокое человеческое служение, как не на сирых да убогих. Разнообразные ловцы душ мышковали по интернату. Особенно усердствовали протестанты. В одной из частных бесед пятидесятник поведал мне, что ежели человек не крещен (подразумевалось, в их церкви), то не видать ему в загробной жизни вечной никаких райских кущей.
Такое утверждение мне показалось голословным. Сектант принес в доказательство брошюру. А мне тогда зачем-то непременно хотелось в рай. Решено было креститься.
Протестантизм пугал меня своей напористостью, и за советом я обратилась к пожилой санитарке тете Соне — с советских времен она слыла богомолкой. Тетя Соня с энтузиазмом взялась меня опекать, пообещала пригласить хорошего православного батюшку. Накануне его прихода предупредила, что я должна быть чистой, нарядной и голодной. Я объявила друзьям о предстоящем крещении, от них незамедлительно последовало предложение отметить это важное в моей жизни событие. К вечеру я была выкупана, и мы приступили к прощанию с прежней распутной и некрещеной жизнью. Полночи выпивали так, что утром я долго не могла собрать себя в кучу, но, как человек ответственный, подвела таки глаза и нарядилась в белоснежный костюм с огромными алыми маками. Талию обозначила красным лакированным ремнем.
Тетя Соня явилась первой. Мой слегка разбалансированный вид она приняла за взволнованность, поинтересовалась, натощак ли я. «Конечно, — ответила я, — а корвалольчику можно?» Тетя Соня, ничтоже сумняшеся, рассудила, что можно.
