Не правда, что женщины не умеют дружить. Умеют и более преданы друг другу, чем мужчины. Декан говорил, что за всю историю факультета таких групп было две. Вокруг них всегда все бурлило — неуемная энергия, жажда жизни, бескомпромиссность. И вот, тридцать лет прошло: семьи, разводы, дети, внуки, седина, морщинки, лишний вес. Они поддерживали друг друга все тридцать лет. Девять подруг — у одной счастливый брак, у другой развод, у третьей мама с Альцгеймером, у четвертой раннее вдовство, у всех все по-разному, одинаковы жажда жизни и несгибаемость.
У них есть любимый с институтских времен дом, где их ждут. Уже нет бабушки, учившей их петь «Семь сорок» и танцевать под «Хава нагилу», умер папа, делавший студенткам бутерброды с колбасой, но по счастью жива и здорова веселая, гостеприимная еврейская мама, десятая их подруга. Она знает все о каждой, печет для них блины и делает ягодные наливки, они лопают еврейский салат и домашнюю кабачковую икру, смеются, запрокидывая головы, и снова вспоминают тортики умершей бабушки и папины бутерброды с колбасой.
— Тебе уже насчитали пенсию?
— Насчитали. Шесть тысяч, — черноглазая, сохранившая хрупкость Надюшка смеется, покачивая головой. — Ты представляешь? Шесть тысяч.
— Надюш, ну а что ты хочешь, исполнится пятьдесят пять, будет побольше. У нас же понижающий коэффициент.
— У меня он вообще ноль шесть, — роскошная, полнотелая Марина с безупречной кожей и буйными семитскими локонами пытается успокоить Надюшку. Надюшке тяжело живется. Она осталась вдовой с двумя грудными близнецами. Надюшка не сдается и редко просит о помощи. Сильная и гордая. Сидит, опустив голову, красивые длинные пальцы с крупными прямоугольными ногтями крутят телефон. Кожа на суставах чуть темнее.
— Девчонки, я доработаю год и уйду. Это так обидно, я пропахала всю жизнь. У меня коэффициент ноль восемь.
— Ну, хотя бы это пока пополучаешь, пока твои не выучатся, хотя бы что-то.
— Девочки! Ну вы даете! Они же в архитектурном. Это не наш пединститут — три тетрадки и ручка. Там же ноутбуки, программы для проектирования, там такие расходы! А через два года магистратура, она же платная. Лучше не думать. Двоих в Москву, в МАРХИ, и заплатить за двоих. Мне главное институт оплатить, а там они уже работать смогут. Сейчас никак не получается работать, оба на бюджете, им хорошие оценки нужны, чтобы в МАРХИ пройти. Они ночами сидят и чертят. Я просыпаюсь, а они чертят, — Надюшка всегда с детьми, всегда видит, чем они заняты — они живут втроем в маленькой однокомнатной квартирке.
Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД
— Что это за коэффициент, девочки?
— А у тебя нет выслуги? Ну да, ты же еще зеленая.
— Да у меня и не будет пенсии за выслугу. Я ушла в девяносто шестом, у меня всего тринадцать лет педстажа.
— Мммм… Ну, а у нас понижающий коэффициент. У предметников нагрузка двадцать четыре часа, а в начальной школе двадцать, поэтому понижающий ноль восемь. За квартиру знаешь, сколько плачу? Пять тысяч. Пенсия — шесть.
Надюшка смеется, запрокидывая голову, потом останавливается и поворачивается к сидящей рядом:
— Как ты думаешь, я смогу домработницей устроиться? — все замолкают от неожиданности. — Или гувернанткой? Может, в Москве получится? Как думаешь? Данька с Санькой уедут в МАРХИ, что мне здесь делать?
— Надюш, ты не сможешь гувернанткой работать, не дури. Доработай до пенсии, потом будешь чудить.
— Да-да-да! Начните опять про репетиторство и тамаду! Я двадцать лет все субботы тамада! Как собрались больше трех, так я всех веселить. Двадцать лет по субботам кукол пеленаю и мужиков в туалетную бумагу заворачиваю. «Денег нет — идите в бизнес»! А репетитором уже не могу — это же почти каждый день, а ребенок —не свадьба, от него не откажешься, если устала.
Красивые пальцы складывают салфетку пополам, вчетверо, в восемь раз, разворачивают салфетку, быстрыми движениями расправляют складочки и начинают свою бессмысленную работу заново — вдвое, вчетверо, в восемь раз.
«Я ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ПО СУББОТАМ КУКОЛ ПЕЛЕНАЮ И МУЖИКОВ В ТУАЛЕТНУЮ БУМАГУ ЗАВОРАЧИВАЮ»
Подходят опоздавшие, и все забывают про пенсию — дети, внуки, свадьбы, ремонты, роскошный сад цветов одной из подруг:
— Розы…. Кустовые….Боже, как это прекрасно…..
— Плетущиеся. Дом построишь — кустовые не покупай — ухаживать тяжело.
Они скачут с темы на тему:
— Нет, ну я не понимаю, стреляйте меня, не понимаю! Какого черта жить с человеком, которому ты не нужна?! Ты же тратишь на это свою жизнь. Свою жизнь! На что?! Ради чего?! На нем что, свет клином сошелся?!
— Нет, подожди, подожди! Я с тобой не согласна! У каждого свое понимание! —Надюшка взвивается ракетой, и это снова испанская красотка с бешеными глазами. Она крутится на стуле и рубит ребром ладони воздух:
— Ты не права! Слышишь меня, не —пра — ва! Так нельзя, — на звуке «т» Надюшка выплевывает передний зуб. Все на секунду замирают и разражаются диким ржанием. Хохочущая Надюшка шарит по полу, нащупывает под столом зуб, деловито разглядывает находку и сует в карман.
— Спокойно, девочки, я не буду смеяться во весь рот, чтобы вас не пугать. Черт, не дожила до стоматолога. Завтра зубы вставляю.
Миротворец Нинка, заходясь в хохоте, орет через стол:
— Девочки, нам нельзя ссориться, без зубов останемся.
— Мы не ссоримся. Мы не совпадаем во мнениях!
Марина быстро соскакивает с рискованной темы:
— Вы представляете, наша Элинка попала в программу «Жаннапожени». Ты не знаешь, что такое «Жаннапожени»?! Ну ты, мать, даешь…! Совсем одичала в своей Москве… Сейчас будем смотреть передачу про свадьбу Элинки в Тель-Авиве.
Они говорят взахлеб, перебивают друг друга, спорят, смеются, сожалеют о том, что вовремя не ушли из учителей в госструктуры — пенсия была бы намного больше, говорят о том, что устали, и скорее бы пенсия. Раньше спорили о методиках, и Надюшка с пеной у рта отстаивала свое видение. А сейчас она вдруг снова опускает голову, сводя плечи, и сидит тоскливым, нахохлившимся совенком, тонкая, уставшая женщина с большими черными глазами и смуглой кожей:
— Я не хочу больше работать в школе.
Они сожалеют, что вовремя не ушли из учителей в госструктуры — пенсия была бы намного больше
— Надюш, в чем дело-то? — и все сначала замолкают, а потом начинают искать слова поддержки.
— Ты понимаешь, я вынуждена общаться с людьми, с которыми никогда, ни при каких условиях я не стала бы даже разговаривать…. А я учу их детей! И вынуждена с ними общаться. Это ужасно. Они ужасны. У них нет разума. Они ничего не дали своим детям. Им их дети не интересны, представляешь? Они хотят спихнуть их на школу и ни о чем не думать.
— Тебе кажется, что все, что ты делаешь бессмысленно?
— Дааа, — она тянет гласную, снова нахохливается и на минуту замолкает. — Ты понимаешь, все, что я делаю, никому не нужно. Не нужно ни-ко-му! Ни-ко-му!.. Ни родителям не нужно, ни государству, ни детям… И я не понимаю, что происходит с детьми. Они не могут учиться. Ты можешь себе представить, я в мае выпускаю класс, а они делают по восемнадцать ошибок в диктанте. Восемнадцать! В четвертом классе! Ты можешь себе такое представить?! Ну три. Ну пять. Но не восемнадцать же!
— Слушай, ну у меня тоже такие были… Переводи в следующий класс, а что делать?
— Где они у тебя такие были? В деревне, у родителей алкоголиков… А это город. И родители не алкоголики. Как я их буду переводить? Мне же стыдно будет предметникам в глаза смотреть. Ты представляешь, я четыре года занимаюсь с ними после уроков. Четыре года. Мы учим правила, и они вроде бы все запомнили и пишут, а утром приходят, и все, опять те же ошибки. Все как в первый раз. Сегодня они что-то помнят, завтра уже нет. Я не стала брать репетиторство, и свадеб зимой мало, а мне же двоих учить… — она качает головой и, наклоняя голову, все больше сводит плечи.
Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД
— Репетиторство я отложила и занимаюсь со своими после уроков. Я же не могу со своих деньги брать, это же взятка, а не репетиторство, ты понимаешь, это неправильно. А их много. А с каждым надо отдельно заниматься. Отдельно. С каждым. Если сажать вместе, они друг другу мешают, и все зря.
— Много таких?
— Много?! — она криво усмехается. — Много — не то слово! Почти треть класса. Как я их буду переводить? Они писать не умеют. Я не понимаю, что происходит… Такого раньше не было. Не было такого количества детей, которых не научить….
— Надюш, ну брось, у меня то же самое, я их перевожу из класса в класс. Оставить на второй год треть класса невозможно, сама же и будешь крайней, никто не вспомнит, сколько ты с ними сидела. Не бери на душу, ты все равно ничего не сделаешь.
Такого раньше не было— такого количества детей, которых не научить
Надюшка продолжает, не слушая ответов:
— А родители… Что они только мне не говорили. Я с их детьми месяц летом бесплатно занималась. Летом! А они мне потом так хамили…. Ты не представляешь, как. Они хамы… Хамы. «Дом-2». Я так долго пыталась найти с ними общий язык и не смогла. Они хамили на родительских собраниях. И орали. Я говорю, что дети слабые, с ними нужно заниматься дома, они одни не освоят школьную программу. Куда они дальше, если даже писать не могут? А родители кричат, что это я не могу их научить. Девочки, ну вы же знаете, это не так. У меня все писали. Всегда. Если бы я не могла детей научить, родители бы младших ко мне не приводили. Они бы их в другие классы отдали, так ведь? Значит, я всегда могла. Могла. А этих как научить?
— Да никак! Надя! Никак! Если родителям это не нужно, ты ничего не сделаешь. Ты прекрасно это понимаешь!
— Вот скажите, как их научить без дополнительных занятий, если они даже с дополнительными ничего не помнят? Но знаешь, что самое страшное? Я сорвалась. Представляешь, какой ужас? Я недавно сорвалась и ответила им так же, как они разговаривали со мной. Сказала им все как есть о них и их детях. И они сразу притихли. И теперь за мной ходят, подмазываются, в глаза заглядывают: «Надежда Валентиновна, Надежда Валентиновна…» Это же ужасно… Это такое лицемерие… Я их видеть не могу.
— Надюш, в чем проблема? В пятьдесят три ты обнаружила, что кому-то нужно, чтобы его поставили на место? Мать, ты припозднилась с открытием. Прощайте, иллюзии.
— Ты действительно не понимаешь?! — Надюшка резко выпрямляет спину. — Я никогда, никогда не позволяла себе так разговаривать с людьми! Я никогда ни на кого не кричала. Понимаешь? Ни-ко-гда! Я себе противна. Я уважать себя не могу. Понимаешь? Я встала на один уровень с ними! Я такая же хамка, как они.
Она снова нахохливается, темное каре соскальзывает на скулы тяжелой волной, из-под челки не видно больших черных глаз.
— Девочки, я устала. Если бы вы только знали, как я устала. Мне бы как-нибудь полгода дотерпеть, до мая. Я больше не хочу никого учить. Я больше никого никогда не хочу учить. Я больше не-мо-гу.
