«Вы когда-нибудь видели член?», или Как я была литературным негром
AppleMark
Декабрь, вечный вечер за окном, съемная квартира, 2000 год.
Мы счастливцы: у нас есть матрас, самодельные книжные полки, магнитофон, семь видеокассет с Томом и Джерри, компьютер, пуховое одеяло и пейджер.
Обычно я сижу на полу, курю и жду Костика — он вешает кондиционеры по двенадцать часов в день. А я пишу стихи. У нас одни парадные джинсы на двоих, мы донашиваем старые гриндерсы, самый праздничный ужин — жаренная с луком тушенка и советское шампанское. По ночам мы играем в нарды и мечтаем о Париже. Мы ходим в гости, пьем портвейн и поем Гребенщикова. Нам кажется, что почти или чуть за тридцать — это детский возраст. Еще никто не болеет и не исчезает навсегда. Еще ничего не страшно и все смешно. И жизнь, настоящая, она не в скучном и голодном сегодня, а когда-то завтра, потом, совсем скоро.
Поколение дворников
С деньгами совсем плохо. Мы лежим на матрасе и считаем, сколько останется на еду, если заплатить за квартиру.
— Давай я тоже пойду работать, — говорю я самоотверженно.
— Кем? — спрашивает Костик.
— Не знаю. Официанткой, уборщицей, дворником, что там люди еще делают. — Костик вздыхает. — Ну а что, дворник — это так романтично. Представляешь: утро, листопад, пахнет дымом, голуби, я выхожу с метлой… Ты что, заснул?
— Нет, я слушаю: метла, голуби. А что ты хотела делать с голубями?
Наши друзья — очень творческие люди. Все пишут стихи. Некоторые даже в рифму. Все бедные, все непризнанные. По субботам мы сбрасываемся на пиво, сидим до утра, несем свои вахты в прокуренных кухнях, Каракс, Бродский, Кортасар, русский рок, время колокольчиков. Костик спит в кресле, свернувшись креветочкой: после кондиционеров он ходит сшибать сосульки с крыш, он такой худой, что парадные джинсы теперь только мои.
— И опять посылали гонцов в гастроном, — поет друг Леша и подмигивает.
— Денег нет, — говорю я.
— Слушай, — говорит Леша, — а ты же по прозе можешь?
— Могу, — говорю я.
— А по сексу? — спрашивает Леша.
— Запросто.
Спасибо за аванс, Сергей Валерьевич!Фото: из личного архива
В середине девяностых я писала письма в «СПИД-инфо», за них хорошо платили. В конце девяностых я писала криминальные и трагические репортажи в газету «Опасная ставка».
Владелец газеты жил в коммуналке на Патриарших. Я приносила дискету, он залезал под диван — попа в трениках, шлепанцы, желтые пятки — рылся в чемодане, что-то там отсчитывал, выбирался обратно, пыльный и румяный, отдавал деньги, спрашивал, не хочу ли я водки и колбасы, вот и холодильник тут же, хвастался пистолетом, просил больше подробностей в текстах: поживее надо писать, барышня, люди хотят знать всю правду о тяжелой, но интересной жизни временных подруг дальнобойщиков.
Главное — не дрейфь
В понедельник я еду устраиваться на работу.
— Главное — не дрейфь, — инструктирует Леша. — Вид у тебя интеллигентный, прокатит. И не скукоживайся. Будут спрашивать про язык, отвечай, что владеешь.
— Вообще-то я только на школьном уровне.
— Не важно. И про Литинститут скажи.
— Так я же не поступила.
— Тебе деньги нужны? — спрашивает Леша.
— Очень, — говорю я.
В доме на Большой Дмитровке много офисов. Внизу сидит сонный охранник с газетой, пахнет котлетами, сырой известкой и котиками. Я поднимаюсь на третий этаж, нахожу дверь с табличкой издательства. За дверью стол с ворохом бумаг, за столом, вся в рюшечках и кудрях, женщина смотрится в зеркальце, красит губы.
— Девушка, — строго говорит она, — оптика за углом налево, турбюро за лифтом, косметический салон этажом выше.
— Я на работу устраиваться.
— Так вы переводчик? — спрашивает она и кричит куда-то за шкаф: — Тут переводчик пришел, запускать?
— Запускайте, — отвечают басом из-за шкафа.
За шкафом стоит диван, на диване сидит лысый и грустный мужчина в спортивном костюме.
— Хау ду ю ду? — вяло спрашивает он.
— Окей, — отвечаю я, стесняясь.
— Ну и отлично, — говорит мужчина. — Значит так: сначала тестовое задание, авторский лист, даю неделю, приносите, я смотрю, если все нормально, подписываем договор на книгу, даю два месяца и триста долларов.
— И все? — спрашиваю я, несколько ошарашенная.
— Ладно, триста пятьдесят, — говорит мужчина. — Работаем быстро, пишем красиво. У вас кто любимый писатель?
— Набоков.
«с эротикой у нас не очень: люди, понимаете, в возрасте, кандидаты наук, им неловко такое писать»
— Вот этого не надо, — говорит мужчина с отвращением. — Хотя у «Лолиты» есть интересные места. В общем, жду через неделю. — Он свешивается с дивана и кричит: — Людочка, выдайте переводчику материал.
У Людочки на подоконнике стопками лежат книги.
— Так, — говорит Людочка, — детективы разобрали, ужасы тоже в работе, эротику возьмете? Берите, берите, а то у нас с ней пока не очень. Люди, понимаете, в возрасте, кандидаты наук, им неловко такое писать.
Элен и собака
В метро я таращусь в книгу — дешевая бумага, мягкая обложка, мелкий шрифт. И что самое ужасное — все на английском. Отдельные слова я даже понимаю. Возле дома я захожу в книжный и покупаю словарь. Три дня я перевожу слово за словом. У меня ничего не получается, я курю, рыдаю, курю и думаю, что лучше бы я пошла в дворники. Я могла бы попросить Костика перевести, у него хороший английский, но я хочу сделать ему сюрприз. Я представляю, как весной получу свои деньги и как мы на них заживем.
На четвертый день у меня готов черновой перевод, дальше проще. Я пишу про хрупкую красавицу Элен, брошенную прямо посреди ночи и метели жестоким любовником Антуаном и найденную там же, в метели и ночи, мускулистым зеленоглазым пастухом. Пастухом, думаю я, нормально, что там делает пастух? Кого он там пасет зимой? У пастуха есть верная лохматая собака и шале в лесу (бред, бред, но времени мало, сойдет), в этом шале, на холщовых простынях, пастух выхаживает бедняжку Элен, у которой грипп, жар и куда-то постоянно сползают бретельки, чулки, кружева, а пастух поправляет их мужественной, но нежной рукой. Собака и камин согревают стройные ноги Элен. Все пьют брют и едят куропаток. Объятия, вздохи, опять бретельки.
Писать стихи было прощеФото: из личного архива
Когда я прихожу в издательство, Людочка сияет.
— Сергей Валерьевич, — говорит она, — тут переводчик вернулся.
Сергей Валерьевич все так же сидит на диване и грустит.
— Перевели? — спрашивает он. — Давайте я почитаю. А вы тут походите пока.
Я иду пока к Людочке, мы пьем растворимый кофе и едим пирожки с капустой. Людочка меня успокаивает.
— Не волнуйся так, — говорит она шепотом, — тут нормально работать, не обманывают, платят вовремя. Сергей Валерьевич строгий, конечно, но добрый. У него свой бизнес, настоящий, а это так, для души, понимаешь? Он очень книги любит.
Сергей Валерьевич за шкафом шуршит страницами.
— Хорошо пишете, — говорит он, — трогательно. И собачка такая живая получилась. — Людочка беззвучно хлопает в ладоши. — Ну что, будем договор составлять?
— Будем, — говорю я. — Только дайте аванс, пожалуйста.
Людочка всплескивает руками и качает головой. Сергей Валерьевич обижается.
— Ну что такое, — говорит он. — Так дела не делаются. Есть текст — есть деньги. Я вам сейчас дам аванс, а вы больше не придете.
— Приду! — Через неделю Новый год. Я хочу купить елку и подарок Костику. И, хотя у меня запотевают очки и закладывает уши от неловкости, я говорю: — Мне правда очень нужно.
— Серенький, — шепчет Людочка, — ну дай ты ей денег.
Сергей Валерьевич вздыхает, достает толстенький кошелек, отсчитывает пять двадцаток.
— Составьте договор, — говорит он скорбно. — И выдайте переводчику материал.
Рабочий поршень остановился
Январи всегда бесконечные. Только не этот. Вчера звонила Людочка, спрашивала, как продвигается роман. Я сказала, что все отлично. Выданную Людочкой книгу я еще не открывала. Через месяц я должна сдать текст на двести страниц. Я ложусь спать, я надеюсь, что все решится само собой.
— У тебя все хорошо? — спрашивает Костик каждый вечер.
У меня все ужасно. Я всерьез думаю о том, что можно, например, нечаянно сломать руку. А лучше обе. На улице скользко, я неуклюжая кулема, приду в издательство в гипсе, ну что они мне сделают.
— У тебя все хорошо? — спрашивает Костик.
И я говорю, что нет, не хорошо. Показываю договор, книгу, словарь, рыдаю, заворачиваюсь в одеяло, подвываю из одеяла про аванс и Сергея Валерьевича.
— Да просто отдадим ему эти сто долларов, — говорит Костик.
Тогда я подвываю про то, что нет, что я хочу эту работу, я умею, я смогу, что мне бы только перевести, а там я сама.
— Ладно, — говорит Костик, — что-нибудь придумаем.
Я перепечатываю весь роман на английском, мы прогоняем его через переводчик PROMT. Это кажется гениальным решением. Пока мы не видим перевод: «его рабочий поршень остановился», «она княпала через передачу», «груды волочились по волосяной плоскости», «единицы конечностей двигаются вдоль», «деревянное стояло упорно», «животное знает животное», «кнак, кнак, кнак, вопросило лицо». Это невыносимо. Костик хохочет. Я разбиваю три тарелки. Людочка звонит и передает привет от Сергея Валерьевича.
— Слушай, — говорит Костик. — А ты уверена, что кто-нибудь из них читал оригинал?
Аннотацию мы перевели за десять минут.
Свой первый любовный роман я написала за три недели.
Тот, кто не сдавал вовремя текст, ничего не знает об эйфории.
Член или естество
— Завтра в десять встреча с редактором, — строго говорит Людочка.
— Что-то не так? — спрашиваю я.
— Не опаздывай, — говорит Людочка и кладет трубку.
Наверное, меня разоблачили, думаю я по дороге в издательство, сейчас будет стыдобище, позор, вопли, надо было выпить коньяка, можно упасть в обморок в крайнем случае. Людочка встречает меня в коридоре, гладит по плечу, поправляет воротник рубашки, стучит в соседнюю дверь, говорит:
Твое лицо, когда до сдачи романа осталась неделяФото: из личного архива
— Ирина Викторовна, можно к вам? — и мне шепотом в ухо: — Только не спорь с ней. Вообще, лучше молчи и со всем соглашайся.
В крошечной комнате очень яркий свет от настольной лампы, за столом сидит крошечная пожилая женщина в сером костюме, седые волосы стянуты на затылке в пучок, очки, прямая спина, брови в ниточку, пахнет школой, мелом и невыученным параграфом по истории.
— Здравствуйте, Ирина Викторовна, — бодрым пионерским голосом говорю я.
— Садитесь.
Я сажусь напротив, складываю руки на коленях, замираю. В комнате очень тихо. Я стараюсь не дышать. Ирина Викторовна отлично держит паузу. Мне нестерпимо хочется отпроситься в туалет и одновременно пообещать, что я больше так не буду, не важно что, просто не буду так больше никогда.
— Деточка, — говорит Ирина Викторовна, — давайте начнем с простого вопроса. Вы когда-нибудь видели член?
— Что? — спрашиваю я.
— Вы член когда-нибудь видели? — доброжелательно повторяет Ирина Викторовна. — Мужской половой орган.
Мне кажется, я проваливаюсь в вату. Или тону. Или вообще сплю.
— Да, — говорю я неуверенно. — Немножко видела.
— Очень хорошо. И то, что вы видели, было похоже на маленького льва, нефритовый стержень и… — она листает распечатку, — восставший стебель лотоса?
— Что? — спрашиваю я.
— Деточка, эти влажные холмики, перламутровые росы, тайные ложбинки, слезы нежного бутона, сокровенные лепестки, это что такое?
— Ну как же, — говорю я, — это, ну, эвфемизмы же!
— Молодец, — говорит Ирина Викторовна. — А теперь подумайте о тех, кто это читает. Им не нужны стебли и лепестки, им нужно что-то живое, понятное, простое. Грудь — это грудь. Сосок — это сосок. Член — это…
— Член, — с готовностью продолжаю я. Синдром отличницы.
— Нет, — говорит Ирина Викторовна, — это слишком прямолинейно.
— А как тогда? — спрашиваю я.
— Например, естество, — говорит Ирина Викторовна, постукивая карандашом по столу. — Или вот еще хорошее слово — «плоть». Вы все запомнили?
Я киваю.
— В остальном особых замечаний у меня нет. Можете работать дальше. До свидания.
— Ну как? — спрашивает Людочка и наливает мне кофе.
— Нормально, — говорю я.
— Умница, — радуется Людочка. — А то ее, знаешь, даже Сергей Валерьевич боится.
— Составьте новый договор на четыреста долларов и выдайте переводчику материал, — говорит Сергей Валерьевич из-за шкафа. — Жду через два месяца.
Меня тошнит
За полтора года я написала шесть любовных романов. Там были ковбои, принцессы, казановы, амазонки, богатые подлецы из Сан-Франциско, ранимые француженки, брошенные и найденные дети, ураганы, шелковые простыни, пепел роз, божоле, рассветы над морем, грустный Пьеро, стройные неудачники, десяток свадеб, золотовласые незнакомки, жестоковыйные банкиры, яхты, камины, серебряные серпики юного месяца, тайные поцелуи, предательства, хеппи-энд.
Людочка кормила меня пирожками, Сергей Валерьевич грустил на диване и просил вставить в текст собачку. Или хотя бы лошадь. Ирина Викторовна давала ценные указания: по одной любовной сцене на главу, каждая сцена на две страницы, постарайтесь не повторяться.
Я выработала алгоритм чередования поцелуев, прикосновений, ссор, вздохов, бретелек, бокалов вина, слез сожалений, родинок на ключицах, золотистых волосков на руках, ямочек, веснушек, сорванных кружевных сорочек, лодыжек, мускулистых животов, хрупких лопаток, грудей, смятых простыней, плоти поникшей, плоти восставшей и всякого другого естества.
Я перестала смотреться в зеркало, читать книги и ходить в гости. Все вокруг, и я сама, казались мне недоработанными персонажами, а жизнь на вкус — как заплесневелая горбушка.
«Я выработала алгоритм чередования поцелуев, прикосновений, ссор, вздохов, бретелек, бокалов вина, родинок на ключицах»
Жарко, душно, июнь, тополиный пух летает по комнате, одни соседи что-то исступленно сверлят, другие тушат капусту, а у меня нежная Натали как раз проводит прохладной ладонью по спине Дональда и вот-вот опустится на пушистый ковер перед камином, опрокинув бокал ледяного вина. Родинки и кружева. Меня тошнит. Я сохраняю Натали и бегу в ванную. Возвращаюсь. Дональд падает на колени и целует загорелые бедра, ощущая на губах привкус соли. Меня снова тошнит. Сохраняю Дональда. Приношу из ванной тазик, ставлю возле компьютера, пью холодную воду, у Натали с Дональдом ничего не получается. Всех тошнит третий день подряд.
— Сходи на УЗИ, — говорит мама в телефон.
— Поздравляю, вы беременны, — говорит доктор.
— Сергей Валерьевич очень ждет текст, — говорит Людочка.
— Я больше не могу, — говорю я.
Мы с тазиком сидим за компьютером, Дональд оказался мерзавцем (наконец-то), Натали убегает в холодную ночь (ну хоть где-то прохладно), подворачивает ногу (так ей и надо), падает, засыпает в слезах (а могла бы в одеяле), утром ее, продрогшую, находит бывший возлюбленный, например Джон (шел по следу с верной лохматой собакой), все сползает, розовый сосок выглядывает из кружев (привет, сосок), пальцы Джона спускаются ниже и зарываются (тазик!).
— Все, — говорит Костик. — Ложись спать.
— Ты что, — отвечаю я. — Это же кульминация. На две страницы. А у меня там уже груди пять раз напряжены, пупок весь обцелован и мурашки везде побегали. Можно еще про попу, но как ее назвать? Холмы? Холмы тоже были. У тебя в эротическом смысле попа с чем ассоциируется?
Костик молчит.
— Еще можно пальцы облизать, — говорю я тазику. — Похлопать, погладить, смять, укусить.
— За попу, — говорит Костик. — Хватит, ложись, давай я допишу. Что там?
— Как обычно: она ощутила его пальцы на своем затылке, закрыла глаза и отдалась жаркой волне страсти. Только без эвфемизмов.
— Ну это понятно, — говорит Костик.
«Я до сих пор жалею, что стерла эти две страницы: нормативными там были только союзы, предлоги и знаки препинания»
Утром я включаю компьютер, открываю файл, пролистываю, читаю и кричу, перекрывая соседскую дрель:
— Ты что, что ты сделал, что это такое?
— Любовная сцена без эвфемизмов, — говорит Костик.
Я до сих пор жалею, что стерла эти две страницы: нормативными там были только союзы, предлоги и знаки препинания.
Последний роман я сдала в начале августа. Людочка ахала и спрашивала, можно ли потрогать мой живот. Сергей Валерьевич грустил, отдавая конверт с деньгами, такие тиражи, говорил он, 55 тысяч экземпляров, зачем вам уходить, хотите пятьсот за книгу? Ирина Викторовна, когда я зашла попрощаться, сказала, что работа со словами не прошла для меня даром, и пожелала творческих успехов.
Простите меня, Вайолетт и Несси, я так и не узнала, о чем вы писали на самом делеФото: из личного архива
Недавно мы разбирали кладовку.
— Чума, — сказал мой четырнадцатилетний сын Данечка, очень скептичный подросток, вытаскивая из коробки пожелтевшую растрепанную книжку. — Вы только послушайте: «Она вздрогнула и выронила из рук бутылку шампанского. Ее сознание помутилось, отключив чувства. Одна мысль билась в висках: бежать, бежать!» Мысль билась в висках! Какая невероятная фигня. Надеюсь, выбрасываем?
И мы, конечно, выбросили.
Только потом я достала ее из мусорного пакета и снова спрятала в коробку.
Пусть Натали, Джон и лохматая собака еще посидят у камина с ледяным брютом в бокалах, пусть даже в шале, и ладно, пусть эта чертова бретелька сползает с хрупкого плеча бесконечно.
