Российская система уголовного правосудия устроена так, что если ты стал обвиняемым, то тебя почти обязательно осудят. И до суда вырваться не получится – следователи прекращают по реабилитирующим основаниям всего около 0,2% дел. Но если следователь решил передать дело в суд, а обвинение поддерживает прокурор (это 95% случаев), то все. До 2016 года суды оправдывали одного из 500, то есть те же 0,2%.
Это не значит, конечно, что все остальные отправляются в тюрьму. Российские суды при выборе меры наказания достаточно гуманны: реальный срок получают менее 25% подсудимых, остальные — другие виды наказания или вовсе прекращение дела по нереабилитирующим основаниям (в связи с примирением с потерпевшим, амнистией и т. д.).
Для основной массы подсудимых (среди них 60% безработные, 20% занимаются ручным трудом) это выглядит как «суд отпустил». Подумаешь, условно: ну будет участковый заходить, ну поехать без согласования никуда нельзя (так никуда и не нужно особенно). Подумаешь, штраф: иногда его можно заплатить, иногда уклониться (взять с такого человека обычно нечего).
А вот для обычного, «приличного», человека это неприятная вещь. Он получает судимость или запись «привлекался к уголовной ответственности» (если его дело было прекращено по нереабилитирующим основаниям). Это не только ущерб для репутации. Условный срок — это необходимость согласовывать с уголовно-исполнительной инспекцией свои выезды за пределы места постоянного проживания. Это значит, что каждая командировка — день, убитый на визиты и согласования. Каждый выезд к родственникам, друзьям, на отдых — то же самое. С поездками за рубеж еще сложнее.
Подумаешь, условно: ну будет участковый заходить, ну поехать без согласования никуда нельзя (так никуда и не нужно особенно)
Часто обвинительный приговор — это ограничение списка должностей, которые может занимать осужденный. Вот такой кейс. Человек заведовал в одном из регионов госархивом. Он нанял водителя, но машиной не пользовался. Через месяц выяснилось, что водитель на работе не появлялся. И директору архива была вменена растрата бюджетных средств в пользу третьего лица — водителя (зарплату за месяц тот получил). До шести лет лишения свободы. Но «суд отпустил»: дал условно с запретом занимать руководящие должности сроком на пять лет.
Давайте поставим себя на место директора архива. Вы долго шли к этой должности — и теперь должны оставить ее. Вы не можете сменить траекторию, потому что руководящей деятельностью заниматься вообще запрещено (нельзя двинуться в науку или в образование и стать завкафедрой, например). Да и в вуз с судимостью не возьмут.
Может быть, он эти 30 тысяч рублей присвоил, договорившись с водителем, что тот поработает «мертвой душой». Но это — подчеркну — никто даже не пытался доказать. А доказано только то, что он не уследил за одним из полусотни своих архивных сотрудников. Человеку разрушили карьеру на всю жизнь — все мы понимаем, что такое сейчас пять лет в любой «умной» отрасли.
Вот в такие моменты абсолютное неумение нашей судебной системы оправдывать — отпускать людей на свободу полностью чистыми — начинает играть свою роль. Это и есть обвинительный уклон.
Как создаются преступления
Представим себе: вот случилось некоторое событие, которое можно счесть преступлением. Но можно и не счесть. Полиция, конечно, всегда может интерпретировать как преступление то, что им точно не является. Но это единичные случаи в любой стране. Так что обычно это какое-то неоднозначное событие вроде истории с нашим начальником архива.
Потом полиции нужно найти виновника — подозреваемого. Опять же, можно схватить первого попавшегося, но так тоже никто не делает. Обычно находят человека, в отношении которого есть основания предполагать, что он совершил преступление, — был рядом, на нем есть следы и т. п. Тотально невиновный и непричастный, скорее всего, в уголовную машину не попадет, хотя исключения и сознательные фабрикации случаются, но, по моим оценкам, средний типовой следователь или оперативник не участвовал в таких вещах ни разу в жизни.
Теперь нужно доказать вину. Когда мы считаем, что вина доказана, мы ведем этого подозреваемого в суд. И суд решает, хорошо мы доказали или плохо. Потому что абсолютное доказательство практически невозможно: даже когда человек на камеру вытащил кошелек, можно предъявить какие-то контраргументы.
И так устроено во всем мире.
Дальше есть две логики, которым следуют две основные мировые судебные системы.
Одна из них была принята, например, в России до XVIII века и во многих странах средневековой Европы. Если истец говорит, что ответчик украл или убил, а тот отпирается, то дальше они соревнуются в количестве свидетелей. Упрощая, можно сказать, что побеждает тот, у кого оказывается на одного свидетеля больше. И если побеждает ответчик, обвинитель получает немалое наказание.
Закрытая квартира, лежит зарезанный, рядом спит нетрезвый человек, в руках у него нож, на ноже кровь убитого. здравый смысл подсказывает, кто убийца
Другую логику выработала англосаксонская система — beyond reasonable doubt, то есть «вне разумных сомнений». На уровне здравого смысла все версии, которые отрицают событие преступления или вину ответчика, представляются маловероятными. Теперь так работает весь мир. Даже декларируемая «истина» в социалистической правовой семье не что иное как то же «вне разумных сомнений».
Закрытая квартира, лежит зарезанный, рядом спит нетрезвый человек, в руках у него нож, на ноже кровь убитого. Можно предположить, конечно, что это подстроили инопланетяне, но здравый смысл подсказывает, кто убийца.
Итак, во всем мире наш полицейский обнаружил нечто похожее на преступление, нашел подозреваемого и собрал улики (записи видеокамер, данные телефонных соединений) и свидетельские показания, доказывающие его вину. Принес это прокурору, тот одобрил. В России — принес следователю, тот оформил это в виде уголовного дела и отнес прокурору, который поставил свою визу. И все это передано в суд.
Суд начинает судебное следствие. В англосаксонской системе это больше похоже на новое следствие, в континентальной системе – на проверку работы полицейского следствия, но в обоих случаях суд разбирает то, что произошло, по существу.
Это значит, что наши прокурор и следователь немного рискуют. Они решили, что их версия находится вне разумных сомнений, а суд может решить иначе — и оправдать.
Конечно, судья всегда и везде гораздо чаще соглашается с обвинением, чем наоборот. Потому что люди, которые готовят обвинение, представляют себе, как работает суд. Около 40% оправданий, которые были в дореволюционной России, это не признак гуманизма, а отсутствие профессионального предварительного следствия. Именно на это упирают те, кто говорит, что никакого обвинительного уклона нет. Прокурор и следователь уже отсеяли ненадежные дела. Но тогда получается, что они ментальные близнецы с судьей: они всегда одинаково оценивают доказательства.
Некоторое количество оправданий является логичным с точки зрения здравого смысла. Почему? Представим себе, что мы показали одну и ту же рекламу трем людям, и двоих она убедила, а третьего нет. Это нормальная ситуация.
В следствии и судопроизводстве оценка достаточности доказательств тоже проводится на основе внутреннего убеждения. И то, что кажется достаточным обвинителю, время от времени кажется недостаточным судье. Так возникает оправдательный приговор.
Но в России этого не бывает: все, что кажется достаточным следователю и прокурору, всегда кажется достаточным судье. Единственное, о чем идет реальный спор в зале суда, — мера наказания. Там у судьи есть большой выбор, и пользуется он этим выбором довольно гуманно (гуманнее, чем в США, например). Но принципиальных расхождений с обвинением у судьи не бывает. И это противоречит логике уголовной юстиции.
Почему судья заодно с прокурором
Почему так происходит в России и в других странах бывшего СССР? Почему у нас профессиональные судьи оправдывают 0,2% (а если учитывать дела без прокурора — ближе к 1%), в то время как в Восточной Европе — порядка 2%, а в среднем по Европе — 5-6%?
Во-первых, у нас гораздо слабее защита. Поскольку основные подсудимые — маргинализированная публика, примерно в 90% случаев их будет защищать адвокат по назначению (за госсчет). То есть адвокат, который с этим обвиняемым встретится раза три за всю жизнь, а с этим судьей, прокурором и следователем встречается три раза в неделю. Небольшие города, небольшие суды — так и возникают постоянные «рабочие группы» из судьи, прокурора и адвоката. И вот такой адвокат поддакивает следователю: признайся — получишь условно, а нет — тебе же хуже будет. И следователь идет на уступки: для него признавшийся грабитель (более легкая статья) выгоднее, чем непризнавшийся разбойник (более тяжкая). Но ведь есть случаи, когда все убеждены, что человек совершил преступление, но доказать это невозможно. Тогда его надо отпускать. Мы все-таки хотим, чтобы различение виновного и невиновного происходило при помощи доказательств – иначе это не судебная система, а клуб астрологов.
Во-вторых, у нас действительно гораздо тщательнее работает следствие — оно сильно меньше дел отправляет в суд, чем, скажем, в Германии. Все сомнительные дела откладываются, потому что система оценки следователей и прокуроров такая, что оправдание в суде — это трагедия для них обоих.
Для следователя это примерно год без премии, а премия — от трети до половины его зарплаты. Для начальника следователя это квартал без премии. Два оправдания за год для следователя — неполное служебное соответствие. То есть могут выгнать за любую мелочь. А работа следователя – неплохая для типового российского города (зарплата, соцгарантии, ранняя пенсия).
В-третьих, надо понять, как мыслит судья. Перед ним стоит человек, который признает себя виновным (более чем в 90% случаев) и который не особенно себя защищает. А на другой стороне — грамотно составленное уголовное дело, знакомый ему прокурор и, возможно, известный ему следователь. Судья помнит, какой удар по благополучию прокурора и следователя может нанести оправдательный приговор.
И главное — судья дико перегружен. Для него залог успешной работы — отсутствие конфликтов с прокурором, из-за которых могут возникать сбои. У него нет мотивации писать оправдательный приговор. А если бы и была — он не умеет этого делать: никогда не учился.
среди осужденных популярен миф, что есть судьи, которые всегда оправдывают. Нет, просто есть судьи, которым передают сложные дела
Я знаю суды, где есть специальная судья, которой передают дело, когда оно сложное и понятно, что есть шанс на оправдание. Эта судья сидит и постановляет оправдательные приговоры за весь суд. Потому что она умеет их писать так, что они устаивают в апелляции. И все молятся на такую судью. Отсюда, кстати, распространенные среди осужденных мифы про то, что есть судьи, которые всегда оправдывают. Нет, просто есть судьи, которым передают сложные дела.
Наконец, решившись вынести оправдательный приговор, судья и сам сильно рискует. Главный показатель, по которому оценивается его работа, — количество приговоров, отмененных в более высоких инстанциях. Прокурор, следуя инструкции, в 100% случаев обжалует оправдательный приговор, и в 25% случаев он будет отменен (для сравнения: обвинительный приговор будет обжалован только в 25% случаев, а отменен или изменен лишь в 5% — каждый пятый из обжалованных).
Так и появляется обвинительный уклон. Когда судья производит оценку доказательств, о которой мы говорили выше, у него время от времени должен появляться червячок сомнения. Но логика институтов всей следовательско-судебной машины работает на то, чтобы задушить этого червячка.
Как дать червячку шанс? Нужно предоставить подсудимому нормального адвоката, перестать наказывать следователя и прокурора за оправдательные приговоры, а судью — разгрузить и перестать наказывать за отмены. Но для всего этого нужна полноценная реформа полицейской и судебной системы.
Автор — социолог, ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения при Европейском университете в Санкт-Петербурге
