Талант — оплакивать

Задача плакальщицы на похоронах — рассказать-спеть о жизни человека, его достижениях, положительных качествах. Обязательно перечисляются оставшиеся в живых родственники и описывается их горе. Женщина, исполняющая песню, должна замечать присутствующих, которые также недавно похоронили близких, и упомянуть их как людей, понимающих состояние родственников усопшего. Таким образом она напоминает им о свежем горе, и люди откликаются на воспоминания слезами.

Плачут и поют на похоронах только женщины. По традиционным представлениям (адатам) мужчине выражать свое эмоциональное состояние на людях крайне предосудительно.

Дом Патимат Алиевой, как и все дома в селе, снаружи побелен известкой. Двери и оконные рамы выкрашены в небесно-голубой цвет. Обстановка скромная, на полах ковры. В доме, несмотря на жаркий день, прохладно и царит полумрак. Пахнет свежей выпечкой: к моему приходу хозяйка готовит чуду — традиционный пирог с мясом. За минуту накрывается большой стол. «Сначала поешь, потом поговорим».

После она обсудит с гостями, как погода повлияла на плодовые деревья в районе. Выразит обеспокоенность тем, что некоторые деревья погибли от весенних заморозков. И только закончив светскую беседу и перемыв посуду, вернется к рассказу о своей роли в похоронных обрядах.

О смерти члена общины узнают сразу. Село маленькое, и любые новости быстро разносятся. Все односельчане собираются в доме усопшего, это обычно близкие родственники и соседи.

Посторонние на похороны не приходят. Это считается неприличным. Всем женщинам раздают халву, а мужчинам, которые отвечают за захоронение, — носки и сладости. Так проходит первый день. На второй день приходят те, кто живет дальше и не смог прийти в первый либо узнал о смерти только на следующий день. Никого не «одаривают», но кормят обедом всех, кто пришел. Раньше похороны длились три дня, но сейчас это редкость, говорит хозяйка.

«Если молодой умер, о нем говорят, что он рано ушел, его личные качества перечисляют. Если старый, говорят, как много он работал, что хорошего сделал в жизни. Нужно хорошо знать человека, а мы всех знаем, всю жизнь рядом живем, — рассказывает Патимат. — Научиться петь можно. Есть стихи, которые наизусть знаешь и их читаешь. Можешь сама подбирать — складывать слова. Можно вообще без слов — напеваешь мелодию и поминаешь Аллаха».

Все похоронные песни — импровизация. Описание положительных качеств умершего «нанизывается» на нашиды (исламские песни на арабском языке, в которых прославляются Всевышний и его пророки). «Запевает» одна женщина, а все остальные, кто в комнате, подхватывают. Подпевать должны все. У каждой женщины своя мелодия. Обычно на похороны собирается до 100 человек — и по всему селу разносится песня, мотив которой меняется в зависимости от исполнительницы. Местные говорят, что каждая женщина плачет по кому-то всю жизнь — по мужу, ребенку, брату, сестре или родителям. Поэтому слезы на похоронах всегда искренние, хотя и не всегда по усопшему.

«Запевает та, у кого хороший красивый голос, у кого голоса нет — подпевают. Если видят, что хозяйка не может запевать, запевают за нее, поддерживают ее и непрерывно поют с утра до вечера. Заметили, что кому-то тяжело или устала, — подхватывают и потом сами начинают солировать. Поют, пока не стемнеет. Приходят и уходят соседи, а родственники сидят и поют с утра», — говорит Патимат.

Она сетует, что молодежь все реже перенимает этот обычай. Понизив голос, сообщает, что будто бы «на равнине» люди за деньги приглашают женщин, чтобы они оплакивали покойника и пели.

Помолчав минуту, начинает рассказывать, как в Карацане появилась семья, которая провела похороны, не соблюдая традиций. Она проводит руками вокруг лица, объясняя, что женщины в этой семье «закрытые» (то есть носят хиджаб). Когда умерла старшая в той семье женщина, ее родственники запретили проводить похороны с плачем. Они принимали соболезнования, но не предоставили односельчанкам комнату, где можно было бы ее проводить песней. «Как животное закопали», — описывает те похороны Патимат.

Личные мотивы

«В первый раз я пошла на похороны в 35 лет где-то. Сейчас мне 62. Что чувствовать, если умерший есть там? Горе. Раньше из дома только старшая женщина ходила на похороны. В моей семье это была свекровь. На первых в своей жизни похоронах я услышала, как поют бабушки, слушала, и мне хотелось плакать, когда они пели. Все пели и плакали. Старые говорили очень много такого, что трогало людей. Я не могу объяснить, почему я захотела тоже петь», — рассказывает Захра Малдаева.

Захра — односельчанка и подруга Патимат Алиевой. Она встречает меня у входа в свою палату в махачкалинской больнице. Отказать мне во встрече после того, как мы уже о ней договорились, она не смогла.

Сидя на больничной койке, женщина прикрывает правой рукой левую, на фалангах пальцев которой вытатуирован год ее рождения — 1954. Такие татуировки они сделали всем шестым классом. После руку пришлось долго прятать от родителей, а затем и от посторонних людей. Привычка осталась.

«На похоронах я раньше пела первая. Но с тех пор как умер сын, уже не пою. Когда пытаюсь начать песню — в горле ком становится сразу. Не могу. А на похороны, конечно, хожу: люди обидятся, если к ним не придешь. Сижу в общей комнате и подпеваю. Но сама не пою — хочется плакать», — рассказывает Захра.

Ее сын попал в автокатастрофу, когда возвращался с похорон родственника. Ему было 35. Всего у Захры 13 детей, в живых сейчас 10. Дети разъехались по стране, кто-то живет в Сибири, кто-то в Чечне, кто-то из горного района переехал в столицу Дагестана — Махачкалу. Говоря об умершем сыне и о том, что не может больше солировать на похоронах, она виновато улыбается. Но улыбка удивительным образом преображает женщину, открывая ее обаяние и делая моложе лет на 15. Соседка Захры по палате прислушивается, хотя и старается делать вид, что занята своими делами.

«Турки (стихотворения, посвященные усопшему) сейчас почти никто и не читает. Раньше арабского языка в песнях не было, пели только на даргинском, сами подбирали слова. Сейчас в основном молитвы поют», — говорит Захра.

Она, хоть и не запевает больше на похоронах, все равно собирает похоронные плачи и стихотворения. Что-то запоминает с похорон, на которые ходит, что-то покупает в магазинах, где продают религиозную литературу. Все это записывает в специальную тетрадь, которую дает переписать всем желающим.

На просьбу спеть похоронную песню женщина отнекивается, но потом уступает.

«Я услышала весть, которую страшно слушать. Весть, в которую я верю и не верю. Неужели это правда? Ты был как месяц, который появляется под утро. Неужели ты раньше времени исчез? Ты для жены был как финиковая пальма, неужели ее корни усохли? Не задержался ты на белом свете. Мы не успели от тебя устать. Твоя кончина для меня очень тяжела. Когда твоя золотая душа улетала из тела, как люди пережили это? (дословный перевод с даргинского. — Прим. ТД)», — читает она нараспев.

В палату заглядывает медсестра и удивленным возгласом обрывает наш разговор. Персонал больницы возмущен тем, что мы нарушили правила, засидевшись намного дольше положенного времени. Приходится спешно уходить.

Пока я плутаю по коридорам в поисках выхода, в голове звучит: «Когда нет мочи и сил, ради пророка Ахмада, ради стойкости в вере, ради ученых-алимов прости, Рабби (Господь), прости, Аллах», — песня, которую Захра поет, сидя в палате махачкалинской больницы. Она просит Всевышнего и всех почитаемых святых простить некоего умершего. Но по лицу ясно, что эта просьба о ее сыне, которого она так и не смогла оплакать «подобающим» образом.

Вымирающий вид

Культура плакальщиц сходит на нет, уверены дагестанские этнографы. Одной из главных причин называют укрепление ислама на Северном Кавказе.

«Несколько сотен лет назад существовала такая форма оплакивания, когда женщины царапали себе лицо или вырывали свои волосы. Во время имамата Шамиля такое выражение скорби было запрещено. Наибы (наместники) Шамиля и в Дагестане, и в Чечне пресекали подобные действия, поскольку это прямо противоречит исламу, который запрещает на похоронах громкий плач, рыдания, причитания об умерших, нанесение себе физических увечий», — рассказывает Шабан Хапизов, этнограф, кандидат исторических наук.

Несмотря на запреты, многие песни, которые исполняли женщины на похоронах наибов или чеченских абреков (горцев, которые вели партизанскую борьбу против царских войск в XIX веке), вошли в фольклор этих народов.

После падения имамата традиция возродилась и сохранялась до середины ХХ века. Затем проведение обрядов стала запрещать советская власть. В середине прошлого века еще сохранялось правило, что, если кто-то не мог пойти на похороны (по состоянию здоровья или потому что жил далеко от родных краев), он должен был написать стихи, посвященные усопшему, и передать их семье. В крайнем случае — выслать почтой. Как правило, это были белые стихи, все-таки не каждому дан поэтический талант.

После падения СССР жители Дагестана перестали проводить религиозные обряды втайне, но с 2000-х годов в регионе появились так называемые салафиты, которые порицают многие традиционные формы проведения религиозных обрядов. Институт плакальщиц отмирает.

Обычай превыше закона

Ильминаз Гасанова родилась и прожила всю жизнь в дагестанском городе Дербенте. Сразу после окончания школы ее выдали замуж.

«Уже замужем я пошла работать в банк. Потом с разрешения мужа и свекра поступила на заочное отделение учиться банковскому делу в Астрахань. Мой муж дал мне образование», — рассказывает она, сидя в мечети VIII века, где только что отчитала мовлид. Мовлид (в тюркском произносится как «мювлид») — религиозный обряд, во время которого нараспев читаются молитвы и рассказы о жизни почитаемых святых и предков.

Так же как и многие народы Кавказа в прошлом веке, жители Дербента проводили религиозные обряды и старались делать это тихо, не привлекая внимания советских властей.

До сих пор молодые женщины учатся у старших, повторяя за ними и запоминая тексты. Каждая составляет свою личную тетрадь, которой пользуется во время похорон.

«На похоронах поем о предках. Песни различаются в зависимости от возраста умершего. Если молодой умер — один текст. Если маленькие дети, пою то, что относится к детям. Если умер человек в возрасте — другой текст. У меня, например, все идет по плану. Я готовлю тетради свои с записями. Город маленький, все друг друга знают, все личные качества, достоинства, заслуги и семью усопшего», — рассказывает Ильминаз.

Перечисление предков и усопших родственников зависит от пожеланий приглашающей стороны. Список тех, кого надо помянуть, плакальщице дают заранее.

Она не скрывает, что приглашенным на похороны плакальщицам делают подарки, иногда, на усмотрение хозяев похорон, дают деньги. Но есть и моральный кодекс.

«Я у бедных ни копейки не беру — мои свидетели весь город. Обязательной суммы или предмета, который дарят, нет. Фиксированная сумма в качестве платы за обряд — это стыд и позор, я в жизни такую подлость не сделаю», — говорит Ильминаз.

Похоронить умершего полагается до двух часов пополудни. После того как человека предали земле, плакальщица может покинуть дом и отправиться по своим делам. Однако чаще всего она идет читать мовлид в мечети. В Дербенте живет несколько женщин, которых знает азербайджанская община, и их зовут петь песни на похоронах. Все они почтенного возраста, Ильминаз самая молодая, ей «всего» 69 лет. Оплакивать усопшего песней — почетно. Если тебя пригласили — значит, с твоим общественным статусом в общине считаются.

«Бывает, и незнакомые люди приглашают. Отказать можно, только если ты уже обещала прийти к другим людям в этот день. А так, конечно, не отказываю. Ко мне почему-то обращаются в первую очередь, если я не могу, то тогда уже к другим. Хотя они уже и по возрасту старше меня, и по общественному статусу выше. Не знаю, почему так сложилось», — говорит Ильминаз.

К утверждению, что на похоронах когда-либо перестанут петь, она относится скептически:
«Так было, есть и будет. Без этого не может быть. Это наш порядок. Обычай превыше закона».

«Я услышала весть»

В Дербенте похороны. После болезни умер 34-летний мужчина. Так как на похороны приходят только родственники и соседи, а визит постороннего человека могут расценить как оскорбление, Саид-Ахмед, кузен умершего, колеблется. После уговоров, к которым подключается имам местной мечети, он решает провести меня в комнату, где собираются женщины. На пять минут.

На втором этаже дома большая комната, из которой доносится плач и распев на тюркском языке. В центре комнаты стоят носилки с покойным. Они накрыты тканью, на которой лежат цветы.

Вокруг на низких стульях — близкие родственницы. В дальнем углу — стол, за которым с тетрадью сидит пожилая женщина в очках. Вдоль стен, вытянув ноги, другие женщины. Их черные платки повязаны так, что закрывают волосы и шею. Следуя наставлениям Саид-Ахмеда, я стараюсь не тушеваться, а захожу и сразу подсаживаюсь в ряд у стены. Вытягиваю ноги.

В головах покойного причитает и громко плачет женщина, ей вторят родственницы. Остальные сидят тихо. В какой-то момент женщина с тетрадью начинает петь, и все замолкают. Минут пять плакальщица поет в тишине. Затем женщины вновь начинают причитать. Плакальщица поет.

Она произносит строчку на тюркском, делает паузу, и ее вполголоса повторяют все сидящие в комнате женщины. Так будет продолжается, пока тело не предадут земле. Из века в век.
«Я услышала весть, которую страшно слушать. Весть, в которую я верю и не верю. Неужели это правда? Ты был как месяц, который появляется под утро. Неужели ты раньше времени исчез?»