Хрустальный титан

Ну да, матлогика, учила в институте, Гёделя не помню, теорему о неполноте тем более. Он — помнит, хотя матлогику в институте не изучал. И ничего не изучал в институте. Института в его жизни не было. Были море Росса, включенное в список морских охраняемых районов, допуск в закрытые архивы библиотеки Ватикана, восемнадцать его графических рисунков в Венском архиве Кафки, победы в международных конкурсах, организация международных форумов, подготовка межправительственных соглашений, принц Альбер, Наташа Водянова, сенаторы и конгрессмены США, ООН, МАГАТЭ, международные контракты, обучение двадцати пяти тысяч волонтеров сочинской олимпиады, исследовательские работы по заказу Гарвардского и Варшавского университетов. Много чего, чему не находится места в обычной линейной и предсказуемой жизни обычного человека.

А еще один раз его убили совсем и несколько раз не до конца. И в разное время были кома, перелом позвоночника, ну и больше тридцати других переломов. Вот опять он сидит в бинтах, рассказывает про математику. А мне нужно как-то задавать вопросы про его переломы. Но хочется спрашивать про символизм Босха, из-за которого мы пару месяцев назад слегка сцепились в сети. А еще спросить, как он умудрился включить полтора миллиона квадратных километров Антарктических вод в защищенные территории, и про малые ядерные реакторы тоже интересно. Но уже ночь, и мало времени, и скоро нас, наверное, попросту попросят из «Балчуга» — мы уже давно сидим в лобби одни. Местами выразительно погасили свет.

Эмпатия

Его здесь явно любят служащие. Это видно. Есть такие моменты, которые неуловимо и ясно сквозят в улыбках, жестах, тембрах голосов. Их невозможно описать словами, но они видны, не нужно даже присматриваться. И, когда мы будем уходить, я пойму, почему — он сделает несколько шагов к двери:

— Подожди. Я забыл попрощаться, — и вернется к стойке ресепшен, чтобы сказать что-то теплое служащим и попрощаться с официантом. Вы когда-нибудь возвращались, чтобы пожать руку человеку, который помнит, какой чай вы любите? Да конечно же нет. Ведь вы уже оставили чаевые.

А пока мы перескакиваем на его тексты. Он бывший журналист «Известий» и бывший художник «Новой газеты», GR, креативный директор, главред. Классика флюгерной карьеры, в которой нет прозрачной для большинства рекрутеров логики, но есть нерушимость внутреннего стержня одной отдельно взятой личности, упрямо живущей свою собственную жизнь. Единственная вакансия, которую я не смогла закрыть за свою жизнь — GR. Я попросту не понимала, где водятся люди, которые решают сложные вопросы на уровне президентов, правительств, Ватикана, принцев и конгресса США. Вот он, один из них, в клетчатой рубашке и джинсах с огромными забавными карманами. Жмет руку официантам на прощание.

— У тебя очень легкий язык.

— Слушай, ну принцип такой — я читаю текст вслух или диктую сам себе. Это не мое изобретение, я его подсмотрел. Если самому себя слушать, именно слушать, а не читать, интересно, если звучит нежно, значит, все хорошо. Если вслух — запинаясь и теряя связки — нужно переписывать. Должно быть написано живой речью. Все что угодно можно рассказать так, чтобы было интересно. Меня этому Леша Подлесных научил, — Лешка Подлесных — это проект «Прорыв» — передовые технологии в ядерной энергетике, реакторы, которые выжигают топливо практически до состояния природной радиоактивности. Это наши российские разработки, и мы здесь действительно впереди всех. Я, когда пришел в Росатом, у меня было одно «но» — я же не из отрасли, я тогда даже толком не понимал, как работает ядерный реактор. И Лешка мне за три сигареты все рассказал. Всю формульную физику и процесс распада-полураспада за скобки: потом все это добираешь, главное — понять принцип. Это паровой котел, в который вставлены урановые стержни. И он рассказал про принцип работы ядерного реактора так просто, что я все за три сигареты понял. Истории нужно рассказывать так, чтобы они были понятны любому человеку. Все можно рассказать просто. Так, чтобы тебя поняли. Все можно объяснить и с любым человеком можно договориться. Нужно просто слышать человека.

— У тебя всегда получалось договариваться?

— Ну да… Меня же не убили, хотя пытались несколько раз.

— Почему не убили?

— Я начинал с ними разговаривать и пытался их понять. Хотя нет, один раз не получилось. Когда меня убили. Но я просто не успел с ними заговорить — подошли сзади и сразу чем-то по голове. Прямо в центре Москвы. Ограбление. Ну, потом кома несколько дней. Но меня медики запустили, когда я умер.

У него получается договариваться. С редакторами газет, с политиками и министрами. Договариваться и находить решения вопросов, у которых нет очевидных решений. Он со своей жизнью не вписывается в стандарты, каноны, нормы и стереотипы. Он другой. И ему нравится менять мир.

— Получается?

— Иногда — да. Хотя, может, и не иногда. Да. Ну, ты понимаешь, все же решаемо.

Рисование

И еще он художник. Его единственное формальное образование — художник по тканям. Все остальное, что он умеет и знает — сам. Групповые и персональные выставки, арт-фестивали в Сингапуре и Лондоне. Жесткая, тягостная, ложащаяся на плечи бетонной плитой графика, наполненная символами и смыслами. Живые стремительные мазки мастихином, автопортреты, городские пейзажи, иллюстрации, книжные обложки. И зайцы, вырезанные из бумаги. Зайцы совершенно особенные.

— Ты рисуешь автопортреты, чтобы о чем-то рассказать или что-то в себе понять?

— Что-то понять.

У него очень узнаваемый собственный стиль. Но графика и масло как будто созданы разной рукой. Два разных человека. А пастель совершенно третья. Сколько их там разных живет у него внутри? И как они умудряются договариваться между собой?

Музыка

— А музыка?

— Ну что, «музыка»? Сначала скрипка, но мы потом переехали с общей кухни на Красносельской в Теплый стан. Наш дом снесли. Барак практически. Огромная коммуналка. Скрипка… Скрипка продолжалась до шести лет. Потом ездить стало далеко из Теплого стана. Шесть классов фоно.

— Почему не закончил?

— Да я воспринимал это как бессмысленное занятие. Не понимал, зачем. Все слова об общем уровне образования, они в никуда шли. Сейчас понимаю. Читал с листа, играл с оркестром. У меня руки хорошие были. Я чувствую клавиши, чувствую инструмент. Это не все могут. Когда работал в «Известиях», часто ходил по галереям и вернисажам. Я тогда хорошо играл и производил периодический фурор. Подношения еды, питья и приятный ночлег были гарантированы, — он улыбается, кривя рот — повредил пальцы. Надеется, что подвижность сохранится и сможет играть.

Диагноз

— Как ты сломал позвоночник?

— Ничего такого конкретного. Я плавал. После ОФП, после штанги, начала болеть спина. Дикая боль, когда спускался по лестнице. А я все это время так и ходил на тренировки. А ОФП же раз в неделю, и в этот день в школе должен был быть диктант. На диктант не хочется. Ну кому в двенадцать лет хочется на диктант? Я поехал в травму, чтобы взять справку, что я не прогуливаю, а в больницу ездил. Пришел, положили на рентген, и я уже не встал со стола, не разрешили. Скорая, на Полянку, положили на кровать, на наклонную доску. Вытяжка, лямки через грудь и плечи, два месяца на спине. Потом разрешили переворачиваться на живот. Потом год или стоять, или лежать. Год школы пропустил.

Два месяца на спине. Что делал? Читал. Тогда же все читали. Даже отъявленные уличные уродцы, и те читали. Книг было до фига, лежал и читал.

— А когда тебе сказали, что все, плаванием заниматься не будешь?

— Да ты знаешь, никто и не говорил. Просто о моем существовании все как-то сразу забыли. Я не помню ни одного человека из тренерской группы, кто бы пришел и что-то сказал. Это как-то по умолчанию подразумевалось, что плавать всерьез я больше не буду. Я понял сразу, когда назвали диагноз — два позвонка, пятый и шестой. Ну да, третье место по Москве в брассе, олимпийская надежда, результаты перекрывали результаты возрастной группы. После перелома не занимался совсем. Все.

— Это был первый перелом?

— Ну нет, конечно. Какой первый? Я и раньше ломался.

Первый перелом он не помнит — был совсем маленький. Потом упал на тренировке в Лужниках. Фигурное катание. Лет пять было, наверное. Упал, и было очень хреново руке. Сделали снимок, перелом не увидели, сказали разрабатывать руку. Он и разрабатывал, чтобы не было застоя после ушиба, играл на пианино. Было очень больно. Тренер спросила, что с рукой, отвела к спортивным врачам. Те сразу увидели перелом. До школы было три или четыре перелома. Ни родители, ни медики не забеспокоились. Решили, что мальчик подвижный, поэтому вот так вот ломается. В школе еще пять переломов, помимо позвоночника. Прыгали с крыш, сломал ногу, ногу зафиксировали. Потом оказалось, что сломаны еще три пальца на руке.

— Я не помню, чтобы это было какой-то проблемой для родителей — ну, ломался, да. Ну, и я вообще старался не быть для них проблемой. Да это нормально, брось. Я всю жизнь так живу — не быть никому проблемой. Слушай, ну а что? Ну, переломы, ну да, больно. Все же ломаются.

— И сколько раз ты ломался?

— На руках двадцать семь переломов, ну, и помимо переломов хватало, у меня же привычный вывих на обоих плечах. Лет до двадцати восьми я каждую неделю-две какое-нибудь плечо вывихивал. Как? Ну как — рукой махнул, и вылетает. Сейчас проще, плечи подкачаны — мышцами удерживаются и не вылетают. А тогда я перестал в травму ездить, сам вправлял. Один раз, правда, руку дернул, оно не встает. Больно. Потерял сознание. Поехал в травму все-таки. Добрый доктор в травме вправлял и сломал плечо. Там кусок сустава вылетел, — он обнимает ладонью одной руки кулак второй и показывает, откуда вылетел кусок кости.

— Штифты?

— Да нет, скобки, штифты в моих костях не держатся.

— И что, никому в голову не пришло, что человек не может просто так ломаться больше тридцати раз? Никто не озадачился? Просто любопытно не стало, чего он так ломается?

— Ну слушай, я же сказал, в детстве считали, что я подвижный, в юности — что нарываюсь. Я же дрался. Как-то раз меня одного человек двенадцать пинали. И так уж получалось, что я все время дрался один.

Диагноз поставили после тридцати. Случайно. Пожаловался знакомой на боль в почках, ее мама оказалась врачом хорошей клиники. Мама и организовала диспансеризацию. Еще до обследования врачи сказали, что проблема не в почках, а в позвоночнике. Обследовали в ЦИТО, сделали пробы костной ткани.

— Это невероятной красоты график! Я тебе как художник говорю. Просто невероятной! Добрый доктор просматривает всю эту красоту и говорит, что у меня недостаток костной ткани тридцать два процента, и судя по всему это врожденное — ломаться же рано начал.

— Ты знаком с другими хрупкими?

— Хрупкими? Нет. Ну, других таких, наверное, и нет. Это же врожденное.

— Женя, других таких много.

Он ерошит двумя руками волосы и встает с кресла:

— Постой, ну как много? Откуда?

— Я знакома с некоторыми. Правда, все они дети. Хрупких взрослых я не знаю, только детей, — я стараюсь говорить быстро, пока он не перебил, про юную художницу Дженнет, которая любит черный цвет, про новорожденного мальчика, которого нельзя брать на руки — сломается позвоночник, про жемчужно-серые белки Захаркиных глаз, про Лену Мещерякову, фонд «Хрупкие люди» и доктора, который, нарушив все правила и законы начал капать Лениной хрупкой дочери неразрешенное в России лекарство. Про несовершенный остеогенез.

Способности

— Их много, Жень, много. И взрослые тоже есть. И почему-то им всем природа наотмеряла таланты и удивительную притягательность. Рядом с ними хорошо. Они какие-то другие. Они затягивают в себя. Я думаю, может быть, эти их таланты связаны с болезнью? Костная и нервная ткани развиваются из одного зародышевого листа. Если в это время что-то происходит с костной тканью, что-то параллельно происходит и с мозгом, и с нервными окончаниями тоже.

— На уровне физиологии? Ну вот, девочки видят больше цветов, чем мальчики. Это известный факт. Кальмар — он вообще видит в десять раз больше цветов, чем мы. Ты представляешь?! В десять раз больше! Это же другой мир! Ну да. Это награда на уровне физиологии. Я вижу больше цветов, чем другие. Я понимаю, что такое темный персиковый, градиентные потоки, — он перечисляет названия, о которых я даже не слышала, снова вскакивает из кресла и достает из рюкзака Maк. — Ну вот, смотри. Я сейчас покажу. Все просто.

— Покажи мне мадженту.

— Слууушай! Ну что маджента? Маджента — это совсем просто, — маджента, фуксия, русский пурпур, — он быстро набирает в программе комбинации цифр и красит квадратики. — Вот, смотри.

— Ты что, узнаешь на память каждый оттенок?!

— Ну да. Я же говорю, награда на уровне физиологии.

— А что ты считаешь самым значимым из того, что сделал за всю жизнь?

Он подается вперед, упирает локти в колени и в очередной раз ерошит волосы.

Море внутри и снаружи

— Море Росса… Это очень значимо… Но я это делал не один. Нас двое там — неспокойных отцов-основателей — я и Сережа Рыбаков.

Море Росса. Материковое окраинное море у берегов Антарктиды. Через него проходит линия перемены даты. Там встречаются вчера и сегодня. Шаг в одну сторону — вчера. Шаг в другую — сегодня. В октябре 2016 года на ежегодном совещании АНТКОМ было принято решение о создании морского охраняемого района в море Росса. Соглашение вступит в силу в декабре семнадцатого года. Площадь охраняемой акватории — 1.55 миллиона квадратных километров. Самый большой охраняемый международными соглашениями морской регион в мире. Толкал это соглашение во всех странах Женя Русак, трогательно ерошащий густую гриву человек, для которого математика яростна, а тексты нежны.

— Зачем тебе это было нужно? Тебе за это не платили.

— Я хочу изменить мир. Слушай, ну ты не можешь не понимать. Мы все живем на одной планете. Экология — это важно.

Хрупкая колясочница Дженнет Базарова тоже хочет изменить мир. Ее не взяли когда-то в детский лагерь из-за постоянно ломающихся костей. Ей было важно, чтобы были детские лагеря, куда брали бы таких же хрупких, как она. Когда она этого добилась, ей было тринадцать лет.

— Что еще ты делаешь лучше всех?

Он снова надолго задумывается.

— Решения. Нахожу и принимаю решения, за которыми веселость, легкость и ненатужность. Правильное решение всегда разрешает сразу несколько вопросов.

— Жень, что мне сказать хрупким детям? Они боятся мечтать. Многих родители сажают в коляски — им нельзя ходить, они ломаются, и не ходить нельзя тоже — ослабевают мышцы, нарушается питание костной ткани, и они ломаются еще легче. Они в замкнутом кругу.

— Скажи им, пусть не боятся ничего. Все самое страшное уже случилось. Больше бояться нечего.

— О чем ты?

— Об их хрустальности. О том ужасе, который в них поселился навсегда. Ужас отличности от других. Ужас того, что ты — стеклянный шарик — бросишь на пол и разобьется. Ты не вписываешься. Ты другой. И дело не в том, насколько ты хрупок. Ты хрупкий и ты другой. Тебе за это дали что-то — цветопередачу, абсолютный слух — не важно что, но это не делает твою жизнь проще. Наоборот. Это добавляет тебе уродства в глазах других. Потому что не может человек отличать персиковый от цвета креветки. Только урод. Для меня сейчас очевидно, что все детские придумки, рассказы о том, чего не было — синдром отличности от других. Ты не такой. Ты — единственный. Есть нормальные дети, а ты криворукое, кривоглазое нечто. Не такое, как все. Ты неправильный. Я единственный из всех мальчиков класса мог различать цвета. Есть нормальные мальчики, а ты вот такой.

— Но это же круто, когда тебе дано больше, чем другим.

— Нет. Не круто. Ты становишься изгоем. Я не поверил бы, что они не могут отличать цвета. Значит, это стыдно, вот это вот все мочь.

У меня рушатся все небеса и ложатся на землю. Почему ему никто не сказал в детстве, что не повезло именно тем, кто не различает мятный и ментоловый?! Ведь он все смог и даже больше…

Успейте, пожалуйста, рассказать об этом собственным или чужим детям. Если даже у этих детей уже седые виски. Может быть, у них еще есть время, чтобы в полную силу реализовать природное право быть собой. И просто быть. Они ничего не должны ни родителям, ни друзьям, ни мужьям и женам. Только самим себе и миру, который их привел в эту жизнь. Может быть, потому и привел, что хотел, чтобы они его изменили. И у каждого было свое «море Росса».