Когда я думаю о маме, она почти всегда представляется мне в черном пальто с песцовым воротником. В едва заметную полоску, с тонкой подкладкой. Она ходила в нем все мое детство, много лет. И почему-то не мерзла.
Когда я думаю про мамин песцовый воротник, вспоминаю и свою песцовую шапку. Мамин воротник сине-серый, моя шапка — белая. Она ее сшила из песцовой шкурки — пушистая, смешная, с двумя помпонами на завязках. Я хожу в ней школу вопреки морозу и ветру. Мне тепло. Греет не только мех, но и мамино сердце — кажется, она зашила его в подкладку. Я оставляю шапку в рукаве куртки и сдаю в гардероб. Однажды после уроков засовываю в рукав руку, а шапки нет. Осматриваю пол в гардеробе, опрашиваю гардеробщицу и одноклассников. Нигде нет, никто не видел. Горе…
Мама сшила мне шапку из песца не потому, что мы богатые и можем себе позволить. А потому, что покупать вещи дорого. Потому что у нас нет денег на лишнее. Я маленькая, но я понимаю, что шапка бесценна. И песец бесценен. Я знаю, как он нам достался. Когда мы уехали из города, где я провела детство, родители продали наш дом. У нас были деньги, а потом была денежная реформа, и денег не стало. Мама рассказывала, что слухи о реформе ходили задолго до, и ничего серьезного нельзя было купить. Поэтому родители часть денег поспешили вложить в то, что продавалось в нашем маленьком городе: расписные самовары и шкурки песцов. Самовары выстроились в ряд на самом верху серванта. Мой любимый был черный с алыми розами. На него было страшно даже дышать, такой красивый. А внутри серванта неистово пахли краской дохлые песцы. Белые, серые, синеватые — они смотрели из-за дверцы пустыми глазницами. Какую-то часть самоваров и песцов родители продали. Но много осталось. Так часть нашего проданного дома превратилась в шапку и мамин воротник.
часть нашего проданного дома превратилась в шапку и мамин воротник
1985-й, год моего рождения. Мама говорит, это самый счастливый год ее жизниФото: из личного архива
Не найдя в гардеробе шапку, я захожу в туалет, чтобы смыть горючие слезы. И в одном из унитазов вижу ее. Наполовину утопленная, помпоном наружу. Я выжимаю мокрого песца и надеваю на голову. Он больше не пушистый. Иду домой и реву. На морозе шапка становится костяной. Мама снимает чудище с моей головы. Она не ругается, хотя ей горько. Замороженная шапка трескается. Вечером мама сшивает друг с другом лопнувшие куски кожи — теперь мой песец в заплатках, как в боевых шрамах. Это делает шапку еще дороже, я больше никогда не оставляю ее в рукаве и ношу до тех пор, пока из нее не вырастает голова.
Когда я вспоминаю детство, я помню хорошее. Прятки во дворе, вкусный мамин борщ и хворост. Боже, какой вкусный она пекла хворост! Вспоминаю платья из ириса — мама вязала их вечерами, выделывая крючком очумительные рюши. А еще я очень хорошо помню, как после обеда в школе мы перемигивались с младшим братом в столовой и собирали со столов хлеб. Мама всю жизнь была продавцом. Город маленький, в девяностые работа то была, то не было. Стабильность была только у отца, он работал на заводе сварщиком, был лучшим специалистом. Деньги ему платили вовремя, кое-как хватало. А потом наступил этот жуткий период, когда зарплату стали задерживать месяцами. Я не помню, сколько он длился. Мне кажется, очень долго, половину детства. К сожалению, синих песцов нельзя было есть. А очень хотелось. Мама сама пекла хлеб, когда была мука. Варила кашу из застарелого гороха. А когда дома кончалось все, мы с братом штурмовали школьную столовку. Когда мы в первый раз приволокли пакет, набитый кусками хлеба, мама вытаращила глаза, а потом отвернулась к окну и заплакала. Мы не понимали, чему она так огорчается? Вот же, хлеб! Не надо печь! А мы — добытчики! А когда мы притащили домой картошку, выкопанную на чьем-то огороде, мама молча пожарила добычу, но сама не притронулась. Она, вообще, никогда ничего не делала для себя. Только для нас.
1990-й, я в одном из связанных мамой платьев. В пять лет я уже понимала, какая в них красиваяФото: из личного архива
Она часто меняла магазины. То один закроется, в другом недостачи и штрафы, то просто не платят. Но в каждый новый приходили мы и слюнявили прилавки с вкуснятиной. Шоколадки, леденцы, жвачки, печенье. Сводило желудки, хотелось все и сразу. «Вы чего пришли?» — улыбалась из-за прилавка мама. «Мы есть хотим», — говорили мы. И она прямо в магазине нарезала нам колбасу с хлебом. А потом мы просили шоколадки. И мама давала. И записывала все в тетрадочку. У нее не было денег — все, что она давала нам и приносила домой, она брала «под зарплату». И когда день зарплаты наступал, она не получала ничего, все съедала тетрадка.
Еще я помню, как мне покупали сапоги. Я выбирала на рынке посимпатичнее, капризничала, когда мама говорила, что купить вот эти на платформе она не может, потому что дорого. Вздыхая, я соглашалась на то, что дают. А папа заклеивал мамины развалившиеся. А потом заклеивал снова. Я помню ее карандаши для глаз, заточенные до сантиметрового огрызка. Сточенную под корень помаду. И сине-серого песца. Каждый год, каждую зиму. Много лет одно и то же черное пальто с любимым воротником, в который так приятно было зарываться носом и нюхать маму. А потом, когда я уже была в старших классах и стало проще, и хлеб всегда был, и даже были котлеты, папа купил маме куртку. Мне она не понравилась, на ней не было мехового воротника. Но мама крутилась перед зеркалом и улыбалась, ее явно все устраивало.
«Хочешь, забери мое пальто, — сказала она. — Раз тебе так нравится». Я завизжала от восторга. Сняла его с вешалки, стала надевать и обалдела. Подкладка внутри была затерта, местами были швы — мама подшивала. Рукава лоснились. Кое-где махрился подол. И только песец был как новый и искрился окрашенной шерсткой под лампочкой Ильича.
стать в России безработным очень страшно. потому что песцы с самоварами в доме давно закончились
Мама, папа, я. Мне три года. Волос еще нет, а бантик уже естьФото: из личного архива
Сейчас мама на пенсии. Государство поддерживает ее, ежемесячно перечисляя на карточку восемь тысяч рублей. Я очень далеко, за тысячи километров, и не вижу, как она поддерживается на эти деньги. Она никогда ничего не просит. И даже когда я что-то предлагаю, почти всегда отказывается. Но я знаю, что на лишнее денег у родителей нет. Не заслужили за годы лишений. Чтобы не голодать, экономят на вещах. Каждые 15 минут отключается на отдых десятилетний мамин ноутбук. Поэтому фильмы она смотрит не полтора часа, а полдня. Купить новый — что ты, нереально!
Папа все еще работает лучшим сварщиком на умирающем заводе. Пенсию откладывает (но иногда приходится «залезать») — очередная попытка что-то скопить. Его зарплаты хватает на квартплату и еду. Мамина пенсия уходит на дачные нужды — рассада, цветы, удобрения. Одежду она почти не покупает. Только самое необходимое и дешевое. Дорогие лекарства родители не покупают тоже. Они не голодают только потому, что папа никак не отважится уйти на пенсию. Каждый год он говорит, что этот — последний. Но не уходит. Потому что стать в России пенсионером очень страшно. И потому что песцы с самоварами в доме давно закончились.
