Историю обычно пишут победители. Накануне столетия Октябрьской революции свою историю решили написать побежденные. Cтрана, пережившая террор и десятилетия молчания, возвращает себе знание о судьбах родных.
В память деда
21 января 1938 года. В Томском горотделе НКВД это был самый обычный рабочий день. Накануне ночью прошли очередные аресты, днем бесконечным конвейером шли допросы, вечером уставшие чекисты везли за город очередную партию «врагов народа» — на расстрел. В тот день начальник Томского горотдела НКВД, капитан госбезопасности Иван Овчинников получил из секретариата Особого Совещания при НКВД список из 36 человек — все участники так называемого «харбинского дела», резиденты и агенты японской разведки, выявленные за последний месяц в Томске.
На расстрел капитан Овчинников отправил дежурный наряд чекистов в сопровождении оперуполномоченного Георгия Горбенко, помощника начальника Томской тюрьмы Николая Зырянова и инспектора Екатерины Носковой — была такая должность в аппарате НКВД, своего рода надзиратели за работой палачей.
Расстрелы в Томске проходили рядом с тюрьмой НКВД — бывшей царской пересыльной тюрьмой, построенной на Каштачной горе. На склоне этой горы начинался Страшный ров — овраг, куда чекисты просто сбрасывали тела казненных. Приговоренных на казнь со связанными за спиной руками пешком вели к краю оврага, ставили на колени и по очереди стреляли в затылок. Раненых добивали ударами лома по голове. Иногда уставшие от рабочей рутины чекисты устраивали соревнования, например, кто с одного удара ломом убьет свою жертву. Тела засыпали землей и мусором.
Словом, в тот день все было как обычно. Но среди 36 жертв массового убийства был 56-летний крестьянин Степан Иванович Карагодин, осужденный как резидент японской военной разведки. Жена и дети Карагодина ничего не знали о расстреле — после ареста по лживому доносу Степан Иванович канул в неизвестность. Лишь через двадцать лет его дети получили справку о реабилитации, в которой говорилось, что он «умер в заключении».
Спустя 70 лет правнук Степана Ивановича — выпускник философского факультета Томского университета Денис Карагодин — решил добиться справедливости и установить имена всех организаторов «Харбинского дела». Проследить преступную цепочку от кремлевских инициаторов Большого террора до простых исполнителей в Томске. Вплоть до водителей «черных воронков».
Денис Карагодин решил проследить преступную цепочку от кремлевских инициаторов Большого террора до простых исполнителей в Томске
«Один человек убивает другого, а потом говорит: «Вы знаете, я его убил, но вот справка, что я его реабилитировал, теперь все в порядке», — говорит Карагодин, создавший отдельный сайт для связи с потомками расстрелянных. — Нет, не в порядке».
За пять лет Денису Карагодину удалось найти в архивах множество документов с конкретными фамилиями виновных в совершении массовых убийств. Не так давно он получил акт о приведении Томским горотделом НКВД в исполнение приговора в отношении 36 человек, среди которых был его дед.
«Теперь у нас есть вся цепочка убийц полностью: от политбюро до конкретного палача, — пишет Денис Карагодин. — Историки и специалисты, с которыми я успел поговорить, не могут поверить в то, что мне это удалось. Некоторые были просто в шоке от того, что такие документы все же существуют и добиться их реально. Не исключено, что вообще впервые в нашей стране запросившему был выдан такой документ. Причем ряд сотрудников архивов Управлений ФСБ были искренне убеждены в том, что данного акта просто физически нет — якобы он был в свое время просто уничтожен, как и многие другие документы. Но я знал, что это не так, знал, что эти документы существуют, я был в этом абсолютно убежден! Так оно и оказалось».
Денис Карагодин начал готовить документы для обращения в суд — с требованием признать уголовными преступниками всех лиц, виновных в убийстве прадеда. В списке обвиняемых вся цепочка — от контролера Носковой до организаторов и вдохновителей массового террора, включая и членов Политбюро во главе с гражданином Джугашвили Иосифом Виссарионовичем, 1878 года рождения, более известным как «Сталин».
Однако судебного процесса, похоже, не будет.
Примириться с прошлым
Попытка Дениса Карагодина впервые в истории страны поставить в суде вопрос об ответственности государства и конкретных исполнителей террора — ответственности именно уголовной, привлекла внимание всей страны.
Денис КарагодинФото: Дмитрий Серебряков/ТАСС
Вскоре в адрес Дениса пошли письма. Профессиональные историки писали, что «Харбинское дело» и обвинения в работе на японскую разведку возникли вовсе не на пустом месте. Еще в августе 1918 года Степан Карагодин принял участие во II-ом Песчаноозерском крестьянском съезде «Союза хлеборобов» (от названия села Песчаноозерка Амурского края), на котором хлеборобы Дальнего Востока выступили против большевиков. После чего Временный Исполнительный комитет Амурской области, избранный на съезде, вошел в союз с командованием 12-ой бригады японской оккупационной армии в Приамурье, которая планировала воспользоваться смутой в бывшей Российской империи и захватить все Приморье. Действовали японские оккупанты крайне жесткими методами — были подвергнуты «чистке» многие деревни и села Приамурья. Например, село Ивановка в марте 1919 года было полностью уничтожено японскими карателями. Сначала солдаты расстреляли всех мужчин, а женщин и детей они заперли в деревянных сараях и сожгли заживо.
Неизвестно, принимали ли участие российские отряды ВИК Амурской области в карательных экспедициях японских оккупантов, но факт остается фактом: бывшие члены этих отрядов ВИК фигурировали в планах Японской военной разведки как вероятные союзники, на которых японская армия могла бы опереться в ходе вторжения в Советский союз, если бы японский император принял решение о начале реализации стратегического плана «Оцу».
Когда перспектива военного столкновения с Японией стала неизбежной (с 1934 года на маньчжурской границе начались практически ежедневные перестрелки между русскими и японскими пограничниками, которые продолжались до полномасштабных боев на реке Халхин-Гол и озере Хасан), в Управления НКВД на Дальнем Востоке и в Западно-Сибирском крае пришли директивы «почистить» все неблагонадежные элементы, хоть каким-либо боком причастные к сотрудничеству с японцами в годы Гражданской войны. Степан Карагодин и стал жертвой этой «чистки».
Откликнулась и внучка помощника начальника Томской тюрьмы Николая Зырянова, участвовавшего в расстреле. Она написала Денису Карагодину очень личное письмо, в котором сообщила, что ее дедушка-чекист был также расстрелян в том же 1938 году, но чуть позже: «…моего прадеда забрали из дома по доносу, в те же годы, что и вашего прадедушку. И домой он больше не вернулся, а дома остались четыре дочки, моя бабушка была младшей… Вот так сейчас и выяснилось, что в одной семье и жертвы, и палачи… Очень горько это осознавать, очень больно… Но я никогда не стану открещиваться от истории своей семьи, какой бы она ни была. Мне поможет все это пережить сознание того, что ни я, ни все мои родственники, которых я знаю, помню и люблю, никак не причастны к этим зверствам, которые происходили в те годы… И цель моего письма к вам — это просто сказать вам, что я теперь знаю о такой позорной странице в истории своей семьи и полностью на вашей стороне. Много еще хотелось бы вам написать, рассказать, но главное я сказала – мне очень стыдно за все, мне просто физически больно. И горько, что ничего я не могу исправить, кроме того, что признаться вам в моем с Зыряновым Н.И. родстве и поминать вашего прадедушку в церкви».
«Вы написали мне очень искреннее и проникновенное письмо, — написал ей в ответ Карагодин. — Это очень мужественный поступок с Вашей стороны. Я искренне вам благодарен… В моем лице вы не найдете врага или обидчика, лишь человека, хотящего раз и навсегда обнулить всю эту бесконечную кровавую русскую баню».
Иди и ищи
Под влиянием Карагодина и другие родственники репрессированных людей решили найти своих предков и начали задавать старшим родственникам вопросы, не всегда приятные. Стали писать запросы в ФСБ, требуя открыть доступ к уголовным делам своих родственников.
Найти пропавших родственников получается далеко не у всех. Согласно закону «О реабилитации жертв политических репрессий» доступ к материалам могут получить родственники репрессированных, которых позднее реабилитировали. Про нереабилитированных — например, раскулаченных или сотрудников НКВД — в законе ничего не сказано.
В последние годы искать пропавших предков становится легче благодаря усилиям негосударственных организаций. «Мемориал» собрал базу жертв политического террора. Корпорация ЭЛАР при содействии Минобороны РФ — базу советских воинов, погибших в Великой Отечественной. Союз Возрождений Родословных Традиций (СВРТ) оцифровал и рассортировал по алфавиту и регионам хранившиеся в Ленинке списки потерь низших чинов в Первой мировой войне. Самый популярный генеалогический ресурс vgd.ru в месяц посещают 750 тысяч человек, а в совокупности охват всех историко-родословных сайтов — несколько миллионов человек в месяц.
«Неудобные люди» с 101-го километра
Если въехать в город Боровск Калужской области по улице Коммунистической, то, миновав повороты на улицы Фридриха Энгельса, Ленина и Красноармейскую, можно попасть к дому главного местного антикоммуниста — художника Владимира Овчинникова, знаменитого своими росписями стен домов далеко за пределами Боровска. Картины «Глобус Боровска», «Во молодец наш огурец», пейзаж «Песня весны на Косом овраге», групповой портрет боровских художников на стене выставочного зала — практически каждую свободную стену города Владимир Овчинников спешит превратить в предмет искусства.
На стене продуктового магазина «Белорусские товары», расположенного в начале улицы Ленина, художник изобразил лица двадцати боровчан, расстрелянных в 1937-38 годахФото: личный архив В.Овчинникова
За первую картину «Глобус Боровска» Овчинникову вменили административный штраф в размере тысячи рублей. Но суд отменил это решение, и теперь картины Овчинникова — достопримечательность города. Единственное, что пока не дает администрация города сделать художнику — создать в Боровске мемориал «Россия расстрелянная: новомученики боровские». Групповой портрет 62-х жителей города, расстрелянных местными чекистами в тридцатых. В самом центре — портрет епископа Алексия, который приехал в Боровск в 1922 году. В Пафнутьево-Боровский монастырь тогда приехала специальная рота ОГПУ, но епископ Алексий, увидев, что чекисты решили использовать изъятие ценностей как повод к закрытию монастыря, распорядился добровольно отдать все ценности, чем привел местных чекистов в бешенство. В итоге монастырь тогда удалось отстоять (его закрыли позже), но епископ Алексий был арестован и расстрелян.
Владимир ОвчинниковФото: Василий Колотилов для ТД
«У меня репрессированных в роду очень много, — говорит Овчинников. — Прадед был связным между Колчаком и уральскими казаками. Моего деда расстреляли, затем расстреляли старшего брата моего отца, а самого отца сослали на Колыму на 10 лет. После освобождения он еще восемь лет оставался на Колыме вольнонаемным. Потом приехал в Боровск и осел здесь, на 101 километре от Москвы, куда обычно ссылали всех политически неблагонадежных».
В принципе репутацией «неблагонадежного» обладает и сам Владимир Овчинников, поэтому в городской администрации на все просьбы о выделении места под мемориал отвечали отказом — зачем ворошить прошлое, не надо, забудьте.
Правда, когда в этом году в Кремле заговорили об установке памятника жертвам красного террора в честь 100-летия Октябрьской революции, в Боровске тоже решили не отставать от столицы. И создали свой проект памятника: моток колючей проволоки на подвешенном куске рельса — раньше висящий рельс-било в деревнях заменял набат. Место для памятника определили на городском кладбище, подальше от центра города, но самое главное, памятник будет безымянным, без имен пострадавших. Но для Владимира Овчинникова это дело принципа — назвать всех жертв поименно. И сделать это надо обязательно в самом центре города, чтобы портреты казненных невинных людей каждый день напоминали бы его жителям о нашей истории.
На 101 километре находится и другой калужский город — Малоярославец, который в 1930-е годы стал убежищем для многих неординарных людей, высланных советской властью из Москвы, в том числе и для семьи священника Михаила Шика. Почетный гражданин Москвы, купец 1-й гильдии, он принял православие только после революции. В двадцатые он был членом комиссии по охране памятников искусства и старины Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, и.о. настоятеля Воскресенско-Петропавловской церкви в Сергиевом Посаде. В 1930-м году его выслали из Москвы в Малоярославец, где отец Михаил организовал подпольную церковь, а в 1937 его по доносу расстреляли на Бутовском полигоне.
«Но никто в семье об этом не знал»,— говорит внучка отца Михаила Елена Старостенкова, которая в память деда решила организовать в Малоярославце музей «101 километр. Подвижники Малоярославца». Ведь в этом городке оказались десятки ссыльных священнослужителей, ставших жертвами политических репрессий.
«Спецобъект № 110»
В Свято-Екатерининском монастыре в советские времена располагался «Спецобъект № 110». Или, проще говоря, Сухановка — самая страшная тюрьма во всей системе НКВД.
«Эта тюрьма была личным застенком Лаврентия Берии, который здесь сам вел допросы особо важных подследственных, — говорит послушник монастыря Виктор Жижирин, основатель музея истории монастыря. — К примеру, здесь сидел Николай Ежов — предшественник Берии и один из главных организаторов массовых репрессий».
Александр Солженицын, сам побывавший в этой спецтюрьме, писал: «Сухановка — это та страшная тюрьма, которая только есть у МГБ. Ею пугают нашего брата, ее имя выговаривают следователи со зловещим шипением. А кто там был — потом не допросишься: или бессвязный бред несут, или нет их в живых. Сухановка — это бывшая Екатерининская пустынь, два корпуса — срочный и следственный из 68 келий. Везут туда воронками два часа, и мало кто знает, что тюрьма эта — в нескольких километрах от Горок Ленинских… Принимаемого арестанта там оглушают стоячим карцером — опять же узким таким, что если стоять ты не в силах, остается висеть на упертых коленях, больше никак. В таком карцере держат и больше суток — чтобы дух твой смирился… Цель беззвучной Сухановки: не оставить тебе ни минуты сна, ни минут, украденных для частной жизни — ты всегда смотришься и всегда во власти».
Московская область, Суханово. Территория секретной тюрьмы особого режима, фото 1989 г.Фото: Дмитрий Соколов/ТАСС
Виктор Жижирин, ставший в 2008 году послушником в монастыре, о Сухановской тюрьме тогда не знал практически ничего — ныне в восстановленном монастыре практически уже ничего не напоминает о страшной спецтюрьме. Но узнав, в каком месте он оказался, Жижирин предложил создать музей истории монастыря. Первым делом он выяснил более 800 имен людей, пострадавших на «Спецобъекте № 110». Среди сухановских сидельцев — писатели Исаак Бабель, Сергей Эфрон, Дмитрий Быстролетов, жена советского премьер-министра Молотова Полина Жемчужина.
Практически в одиночку Виктор Жижирин смог оформить экспозицию, наладить связи с Музеем истории ГУЛАГа. Однако стоило ему заикнуться о создании на территории монастыря мемориала жертвам «Спецобъекта №110», где были бы поименно указаны все узники этой тюрьмы, как Жижирин и сам стал «репрессированным»: его отстранили от музея, а все экспонаты были свалены в одну тесную комнату — под ключ.
Единица — ноль?
Впрочем, память о погибших людях можно возрождать не только через создание музеев, памятников и мемориальных картин. Например, историк Михаил Мельниченко создал проект «Прожито» (prozhito.org) — электронный корпус личных дневников XIX-ХХ веков.
«Мы начинали делать проект из сугубо научного интереса, — рассказывает Михаил. — Постепенно вокруг этой инициативы стало собираться целое сообщество — не только исследователей, но и волонтеров, расшифровывающих рукописные, прежде не издававшиеся дневники, и просто неравнодушных любителей чтения… Я был свидетелем того, как семья, которая взялась с нами публиковать дневник, на несколько месяцев превращалась в большой редакционный совет, в котором все три поколения семьи работали в тесном взаимодействии».
Сегодня в библиотеке проекта собрано уже 740 дневников, из которых 80 опубликовано впервые.
В Москве на III Международном православном фестивале «Преображенские встречи» был представлен и проект книги «1917: Моя жизнь после», в котором собраны различные истории людей, разыскавших погибших в годы революционного террора родственников.
Андрей ВасеневФото: Полина Кочеткова
«Однажды я понял, что мне нечего рассказать моим детям о нашей семье, — говорит Андрей Васенев, главный редактор медиапроекта «Стол» и основатель проекта по изданию книг «1917: Моя жизнь после». — Моя мама впервые увидела фотографию своего деда Ивана только в этом году. А про родного дедушку она не знала почти ничего. Даже извещения с фронта о том, что он пропал без вести, не сохранилось… Никто из старшего поколения ничего не рассказывал нам о наших корнях. Поэтому мы начали собирать рассказы людей, попытавшихся восстановить свою личную и семейную историю ХХ века».
В предисловии книги — стихи Маяковского («Единица — вздор, единица — ноль!») и слова русского философа Николай Бердяева, писавшего в 1918 году: «Слишком изменилось выражение лиц русских людей, за несколько месяцев оно сделалось неузнаваемым… Обманчивая внешность революционной святости послана была русскому народу как соблазн и испытание его духовных сил. И вот испытания этого русские люди не выдержали…»
Сегодня, по мнению многих самодеятельных историков, Россия вновь оказалась перед искушением полного забвения памяти о произошедшей катастрофе. История, требующая серьезного размышления, оказывается невостребованной. «Это слишком сложно! Не проще ли просто перелистнуть ХХ век, как страницу скучного учебника, и жить дальше?» Иные даже находят в трагедии Русской революции и повод для гордости — раз наша церковь в ХХ веке дала столько новомучеников, значит, мы самые лучшие и праведные!
«Наши усилия — это попытка противостоять новым соблазнам, — говорит Андрей Васенев. — Чтобы больше никогда отдельная человеческая личность — единица! — не равнялась нулю».
