«Ночь прошла, синеют дали, а старик все пьет да хвалит. Смерть к утру страдает тяжко, уползла в кусты бедняжка», — Инга поет любимую песню о столетнем Вано, который так напоил смерть, что та не смогла забрать его с собой.
«Такая веселая песня, — смеется Инга. — Но для винодела важно знать меру. Пробовать надо: без этого вина не сделаешь, а вот уметь себя сдержать сложнее, чаще мужчинам — они пьют до упора. Надо уметь держаться».
Держаться — ее жизненный девиз. На потолке столовой гордо выписано: «Умей властвовать собой!»
Не только столовая, но и весь небольшой светлый дом, примостившийся на каменистом склоне у моря возле совхоза-завода «Гурзуф» (теперь — ГП «Гурзуф»), где работала Инга Голокоз, — ее прижизненный музей. Младшая дочь винодела, тоже Инга, но Ефанова, показывает росписи, фотографии, книгу «Память сердца», которую ее мать написала обо всем, что пришлось пережить. 95 лет Инге Голокоз исполнилось 1 сентября, но в комнате об этом до сих пор напоминают цветы, портреты, рисованный плакат: гости шли чередой. У входа сушатся бордовые лепестки роз, во дворе зеленеют лавр и инжир.
«Я даже не мечтала, что буду виноделом. В юности меня это не привлекало: больше всего девчонкам в то время хотелось быть артистками, выступать, петь, — вспоминает Инга. — Так случайно получилось. Моя мама умерла рано, я ее совсем не помню. Детство провела с отцом, но он был болен туберкулезом. Почтовый работник, как и его отец, во время революции председатель союза работников Крыма, он был очень умный, эрудированный человек и даже сам пописывал. Когда он умирал, мне было 14 лет. Он написал мне записку прощальную, там были такие слова: «Укроти себя, дисциплинируй, захочешь — далеко пойдешь». Я это прочла и уехала в Ялту к своей тете, маминой сестре, где закончила десятилетку».
«После десятилетки, в 16 лет, я встала перед выбором — куда поступить. Выбрала Днепропетровский химико-технологический институт: тогда химия была особенная наука, на устах у всех, все старались быть к этому поближе, чтобы казаться современнее, — вспоминает Голокоз. — Я поступила, выбрала механический факультет».
Учеба была интересной, но тяжелой.
В своей книге-дневнике винодел пишет: «Правда, мне не нравилась никогда химия. Было очень тяжело постигать сложную науку длиннющих формул органики, коллоидной химии, высшей математики, особенно термодинамики, наконец, процессов и аппаратов и сопромата, даже ходила поговорка, если сдашь его — можно жениться».
На первом курсе Инга решила, что все это — не по ней, и попыталась уйти, чтобы поступить на литературный факультет университета в Одессе, но директор института ее отговорил.
«Итак, ДХТИ, — пишет винодел. — Четыре семестра учебы и экзамены. Цель — набрать 75% «отлично», чтобы получать стипендию. Успела сдать иностранный язык, военное дело, термодинамику. Помню шпаргалки в кармашке, но так вызубрила километровые формулы, что шарахала их горохом на память, чем удивила профессора Германа, и он поставил «отлично». Даже Трифильев по органике с восторгом расписался дважды… и грянула война».
Война
Оставалось сдать основы марксизма и сопромат; Инга зубрила под грохот зениток — бомбили город. Сейчас она вспоминает, что после экзаменов простилась с институтом и Днепром: в городе началась паника, предприятия эвакуировались, семьи уезжали к родственникам в Сибирь и Среднюю Азию.
«Немцы подошли к Днепропетровску, мы эвакуировались всем институтом, и я попала вместе с группой своих студентов в Самарканд. Нас там не очень хорошо приняли, потому что русских не очень-то привечали, но мы там задержались».
Отдельные воспоминания у Инги связаны с эвакуацией на судне, где она работала помощником повара. По дороге и в портах судно бомбили, и в Новороссийске она решила сойти на берег, чтобы найти институт своего профиля и продолжить образование. Судно отправилось дальше, но вскоре в него попала бомба, и его «разнесло в клочья».
В конце октября 1942 года Инга приехала из Новороссийска в Краснодар и поступила в Институт виноградарства и виноделия на третий курс, а уже в декабре вместе с другими студентами рыла противотанковые рвы для города. Но рвы города не спасли — Инга вспоминает, что после возвращения из Грузии в июне 1943 года она не узнала разрушенный Краснодар.
«После освобождения Краснодара я училась, защитила диплом. У меня была такая тема: сконструировать коньячный завод производительностью миллион бутылок в год в селе Прасковея (Ставропольский край — ТД). После окончания учебы меня как жителя Крыма — а родилась-то я здесь, в поселке Нижнегорском, который раньше назывался Сеитлер, — послали сюда. Я попала к Александру Егорову, знаменитому массандровскому виноделу. Он знал букеты и вкусы тысячи разных марок, мог отличить и рассказать нам все нюансы каждого сорта. Диплом у меня был отличный — правда, коньяки. Но это ведь тоже производство, и я с удовольствием приняла заводик, который мне Егоров посоветовал».
На первом месте работы винодел поселилась рядом, в крохотной квартире — «правда, с плитой». Война продолжалась: во дворе завода стоял брошенный танк.
«Время было ужасное. Ничего не было, все ободранное. Оборудование было еще тогда старинным: ручные прессы, дробилки, это было только начало виноделия».
Татары
В Ялте, частью которой является и Гурзуф, жива память о депортации крымских татар в 1944 году: на автовокзале, от которого мы выезжаем к дому Инги Голокоз, два года назад установили мемориальную плиту. Инга стала свидетелем выселения.
«В войну среди рабочих у нас было много крымских татар, их тогда еще не выгоняли. Они, украинцы, русские не конфликтовали, жили дружно здесь в Краснокаменке, Никите, Массандре, Партените, всех этих поселках. Их выслали, не посчитавшись ни с чем, так и остались пустые дома».
Вместо высланных татар на завод пришли переселенцы.
«Переселенцы позанимали дома, поспалили все, что можно было спалить, — это было безобразно, их ненавидели за это,— мрачно произносит Инга Голокоз. — Палили, так как дров не было, для печи надо было идти в лес — а что идти, когда все перегородки и сараи деревянные? Раз — спилил, разбил и затопил. Тяжело было, когда татар прямо подчистую вывезли, не считая ни слез, ни мольбы, а они ведь эту землю вручную копали, удобряли, опрыскивали, смотрели за ней. Переселенцы все портили, и мы их не любили. Видимо, несладко им было на своей родине, хоть они и не признавались. Делали разные пакости, многих потом сажали, лишали благ, но так они и остались».
Победа
«Я уже работала на заводе. По радио во всеуслышание прозвучало «Победа!» — и мы решили поехать в Ялту встречать эту Победу», — улыбается винодел.
В Ялте у Инги жили тетя и двоюродный брат. Взяла бочонок вина, вышла на дорогу — голосовать.
«Машин тогда было мало, ходили редко, и мне попалась с кузовом, загруженным доверху дровами, перетянутыми веревкой. С трудом я взгромоздилась на самый верх и счастливая, в предвкушении великого празднества в кругу друзей и родных, поехала в Ялту, — пишет Инга Голокоз в книге-дневнике. — Люди в Кизил-Таше, Ай-Даниле, Массандре высыпали на трассу, смеялись, обнимались, пели, кидали вверх шапки, встречая нашу машину, кричали громко «Ура!» — и перегораживали дорогу. В Ялте все тоже ликовало, на одном из поворотов я с криком «Ура!» не удержалась на дровах и упала на дорогу, разбив коленки. Осмотрительный шофер снял с дров мой бочонок и умчался, кажется, в Алупку, а я, сидя на дороге, расплакалась <…> Тетушка перебинтовала колени и уложила меня на раскладушку. В сумерках пришел брат, изрядно навеселе по случаю великого праздника, и, не разобравшись, со всего размаху приземлился на раскладушку — как раз на злополучные мои коленки…»
Букет
После войны вся работа на виноградниках велась вручную — от опрыскивания и перекопки до сбора, вспоминает Инга Голокоз. Ситуация с оборудованием изменилась только в 50-х, когда появились первые электропрессы и электропомпа.
«Однажды Александр Егоров, пробуя мускаты Красного камня, заметил не свойственный именно этому вину яркий букет. Цитрон — мандарин и лимон, корочка: как будто кто-то специально туда накапал, так оно благоухало. Часто он сам удивлялся — откуда берется этот божественный букет? Не то земля, не то воздух особенный, не то веление свыше. И он выделил мускат с этого участка в отдельную марку — «Мускат белый Красного камня».
За время работы на заводах комбината (теперь ФГУП ПАО) «Массандра» Ингу не раз переводили из одного винподвала в другой — работала в Артеке, Партените. Вскоре Егоров послал Ингу в совхоз-завод «Гурзуф», где она стала делать новый мускат.
«Сам он по себе золотой, полный, маслянистый, глубокий, необыкновенный, — с удовольствием произносит Инга. — На международных дегустациях он всегда привлекал, удивлял. Я вкус этот муската лунным называла».
Но и его приготовление — сложная работа со множеством условий. Важно, чтобы в ягоде перед дроблением было около трети своего сахара, часть сока должна забродить: вину необходим собственный спирт. Виноград снимали в начале ноября: на пике сахара, но не заизюмленный — иначе на смену цитрону придут изюмные тона.
«Участок в районе Краснокаменки около озера — тот мускат: есть другие, с медом, с розой, а цитрона нет. Егоров это вино изобрел, а я в нем возродила жизнь. Он нюхал, писал, говорил: я производила, зная, что это чудо. И высокие международные награды за него (Кубок «Супер Гран-при», три кубка «Гран-при», 22 золотые и серебряная медаль — ТД) были очень приятны. У меня сейчас есть знак от Голицына (золотая медаль Льва Голицына — ТД) за хорошую работу, для меня это высшая награда — он ведь в свое время тоже виноделие возрождал. Его вина до сих пор в коллекции Массандры лежат, там и мой мускат есть».
Цитрусы и кипарисы
В 50-е годы, при жизни Сталина, было дано указание сажать на Южнобережье цитрусовые, вспоминает Инга Голокоз.
«Завезли саженцы, рыли траншейки, удобряли, сажали, поливали. Приобрели тысячи соломенных матов, укрывали саженцы на зиму, возились с ними, как с малыми детьми. Они не прижились, они замерли. Лимонные рубли вылетели в трубу, траншеи зарыли».
На смену этому проекту пришла вырубка кипарисов — «дерево смерти, и быть им лишь на кладбище. Затем кто-то пустил слух, что в гуще их ветвей живут и множатся москиты, бич для отдыхающих, особенно северян».
Полвека спустя кипарисы выросли вновь, а Инга придумала тост о том, что человек должен быть подобен этому дереву: жить долго, приносить пользу, гнуться, но не ломаться под ударами.
Попытки развести плантации лавра благородного тоже не увенчались успехом: собранный урожай некуда было деть, так как приоритет продажи был у Грузии.
Мы говорим уже больше часа, и в комнату заглядывает дочь.
— Мама, ну как ты? Держишься, не устала?
— Держусь!
«Моя младшая дочь, врач, меня кормит-поит, ругает-хвалит», — с гордостью говорит Инга. Средняя, Тамара, планировала стать виноделом, но сменила профессию; старшая, Галина, была пианисткой, но заболела и умерла. «Я ее называю Баркаролла, она мне всегда играла «Баркароллу» Чайковского, и уже потом, когда она умерла, я если где услышу отрывочек оттуда… — до этого уверенный и твердый голос Инги начинает дрожать. — Вспоминаю и своего отца: очень грустно, что и он не увидел и не успел».
Смерть и суд
В 1956 году у Инги Голокоз обнаружили открытую форму туберкулеза. Помогли операции и немного — коньяк: его рекомендовали, потому что он «подсушивает» плевру (оболочка, покрывающая легкие, внутреннюю поверхность грудной клетки — ТД), объясняет дочь Инга, которая работает врачом здесь же, в Гурзуфе.
После возвращения винодела на завод произошло ЧП: два рабочих прыгнули в чан с мезгой (выжатая ягода — прим.ред.) без лестницы и противогаза, нарушив технику безопасности, один из них погиб. В своей книге Инга Голокоз вспоминает, что накануне не отобрала расписки по технике безопасности у рабочих.
«Рабочий Морозов просто прыгнул в чан, — пишет винодел. — В прыжке он выдохнул воздух, вдохнул углекислый газ и упал носом в мезгу. Его дублер, испугавшись, тоже прыгнул в чан и тоже вдохнул сполна CO₂. Рабочие цеха, услышав, что эти двое молчат, также полезли в чан, но уже с лестницей. Самый высокий из них, бондарь Павел Громыко, поднял задохнувшегося второго, а не первого, и его, вытащив на воздух живого, но с безумными глазами, стали откачивать. Первого же, Морозова, вытащили вторым, он был совсем синий и не подавал признаков жизни».
Инга Голокоз вспоминает: она была внизу, когда услышала крики; взлетев на лестницу, увидела на земле Морозова и бондаря Громыко и бросилась оказывать первую помощь с еще перебинтованным крест-накрест после операции плечом.
«Я с Павлом начала делать Морозову искусственное дыхание: «И раз, и два, и раз, и два», нажимали на грудь, я вдыхала ему в рот, но ничего не помогало, — продолжает винодел. — Вскоре прибыла скорая помощь из гурзуфского военного санатория с кислородной подушкой, вкололи ему камфару. Но… он был мертв, а второй оклемался. До конца сезона никто не выбирал выбродившую досуха мезгу из чана № 10 Е—500 декалитров, а потом пришла жена и с криком припала к чану. Сцена была душераздирающей; у нее осталось двое детей».
Ингу Голокоз судили. За нарушение техники безопасности виноделу грозило от двух до пяти лет, но она попала под амнистию.
Трезвость и развал
Феноменально хорошие и плохие годы пришлись на 60-70-е. Изумительный, неповторимый, звездный — так описывает сезон 1966 года Инга Голокоз: тогда удалось переработать 1721 тонну винограда с высоким содержанием сахара.
После отправки виноматериалов на выдержку на винзаводы Голокоз оставляла немного вина от лучшей партии, выдерживая материал в бочках годами, — это место, где шли дегустации для студентов, гостей-виноделов, называлось «коллекцией» и хранило мини-ассортимент завода. Вина 1966 года, пополнившие коллекцию, впоследствии доставали для дегустации высоких гостей, в том числе и руководства предприятия, вспоминает винодел.
Однажды пришли люди в милицейской форме: попросили показать, где находится коллекция, записали количество бутылок и ушли, а вскоре начальник Инги потребовал уволить ее за сокрытие вина, «приготовленного для хищения». Оправданий не слушали, Инга получила другую должность, но продолжала носить в душе обиду из-за несправедливости.
1978 — «год ужаса» — один из самых неудачных сезонов: из-за дождей и жесткого сухого лета ягоды гнили, не успевая набрать нужный сахар.
В восьмидесятых новое испытание — Агропромышленный комитет Крыма и совет добровольцев общества борьбы за трезвость начали на полуострове антиалкогольную кампанию.
«Виноградники застраивали, в первую очередь, уникальную полосу вдоль моря. За 20 лет у совхозов Ялты 75 отчуждений, — пишет Голокоз. — Похоронен сырьевой район черного муската под дом отдыха имени Коровина. Черного муската с кофейно-шоколадными тонами больше не будет! 41 гектар муската белого Краснокаменки отводят под жилой массив, прощай, легендарное вино…»
Только за 1985-1986 годы в Крыму выкорчевано 15 тысяч гектаров виноградников. В ответ, по словам винодела, люди стали скупать сахар и гнать самогон. «Бормотухи» делали из дешевого сока, добавляя дрожжи в сахар, «смех и горе: безалкогольные свадьбы, похороны, Новый год без шампанского».
«В 90-е было сложно, хотя мы не разорялись и нас не закрывали, — качает головой Инга Голокоз. — Земля нас выручала. Хоть и каменистая, глинистая, тяжелая, но какие давала сахара».
Через год после распада СССР задачей совхоза, в котором работала Инга Голокоз, стало выживание. Из-за затяжной весны виноград не набрал сахара, в виноградниках началось воровство: давили и вывозили сок, выносили ягоды, ели прямо на участках.
«Ужас! Беспредел. Никому не подчиняются: «Наша власть!» Сторожам в лучшем случае подносят взятку — бутылку, в худшем грозят расправой, и те молчат. В «Ливадии» наняли для охраны сторожевых собак. Говорят, был случай — изуродовали вору лицо».
По словам Голокоз, проблемой стало и состояние завода: в тоннелях течь, потолки в потеках, скользко, опасно ходить, обнажилась арматура потолков, вода заливает электропроводку — «готовность же завода к сезону принята с оценкой «хорошо»». В результате за год переработали около четверти объемов предыдущих сезонов. К концу десятилетия ситуация ухудшилась.
«Беспредел в стране, беспредел в виноградарстве и виноделии: нет удобрений, химикатов, денег; с лучших земель у моря и крутых склонов согнали новые хозяева — санатории, жилой фонд; отсутствие рабочей силы… — ужасается Голокоз. — Душат налоги, нет продажи продукции, в России бешеная цена на спирт, совхозы в долгах. Сбор начинается в августе вместо середины сентября, из-за чего безденежье <…> Совхозы меняют вино на солярку, удобрения, уголь, бензин».
Делать вино
«Я закончила работать на заводе в 1998 году. Завод рядом с домом, поэтому когда ушла, когда первую свою ногу сломала, выходила в сад на своем ходунке и прислушивалась, — улыбается Инга, поглаживая край одеяла. — Слышу, мешалка работает: значит, мезга перемешивается. Грохот — значит, в дробилку суют виноград, косточки «др-др-др». Если подогреть надо — пар пустили по змеевикам. Все слышала, все чувствовала — это вино в крови».
Сейчас за окном тишина знойного дня, изредка прерываемая стрекотом кузнечика или случайной птицей. Как правило, основной сезон приходится на сентябрь, октябрь, часть ноября, но точное начало определяют работники совхоза: берут пробы сахара — какой собрать, какой подождать. Остальной год уходит на подготовку. И исторические перемены — передача Никитой Хрущевым Крыма Украине, развал СССР, события 2014 года — на обычную жизнь завода не повлияли.
«Когда мы на Украине работали, отношение к нам было помягче, подружественнее. А так все равно, был Камень и остался Камень, — говорит Инга. — И эти, и последние события на нас и заводе тоже никак не отразились. Мы люди маленькие: ну, поменялось начальство наше, заводиков — подчинялись одному, потом стали подчиняться другому».
А задача все та же — стараться делать лучшие вина.
«Приезжайте, генацвале, угостим вас цинандали», — допевая песню о столетнем Вано, Инга пропускает строку «потому-то в нашем крае век за возраст не считают»: забыла. О возрасте она в разговоре не упоминает, а на вопросы о жизни отвечает афоризмом из своей же книги: «Жизнь — это то, что мы больше всего стремимся сохранить, но меньше всего бережем».