Отношение к Довлатову в России сложилось как-то стремительно. Мало кому известный беллетрист-эмигрант вмиг стал популярным после того, как в 1989 году, в разгар перестройки, в журнале «Звезда» появилась его повесть «Филиал». В него влюбились сразу и навсегда. Влюбились до такой степени, что попробуй теперь назвать Довлатова не великим — огребешь. Думается, про феномен Довлатова еще будут говорить, будут его изучать — даже не его творчество, но ту скорость и готовность, с какой в России сделали из него классика.
Герман-младший уловил очень хороший момент для создания фильма о Довлатове — это удобный и правильный персонаж. В меру диссидент, не принятый советским литературным официозом, непростительно рано ушедший из жизни, при этом — не ярый антисоветчик, не Буковский, не злостный пропагандист. Непременная и не опасная часть душевного бытования средней интеллигенции, той самой, что выходит протестовать только на санкционированные митинги, целуется и фотографируется с друзьями, а потом идет пить кофе в ближайшую кофейню, чтобы поругать власть. Символ тихого протеста со стороны. Фильм поддержал Минкульт и даже каким-то образом Никита Михалков, чье имя фигурирует в финальных титрах среди заслуживших благодарность от создателей картины. Правда, Герман-младший не хочет распространяться о том, в чем состояла помощь Михалкова. Да и ладно — хорошо, что помог, остальное неважно.
Кадр из фильмаФото: WDSSPR
Режиссер не пытается сделать биографическую картину — перед нами лишь несколько эпизодов из предпраздничной недели в начале ноября 1971-го. Германа-младшего, как ни странно, вообще мало интересует фигура главного героя — неудачливого литератора, чуждого всякому официозу, страдающего от невостребованности, от разлада с женой, от невозможности вписаться в этот ледяной советский быт.
Герман всегда снимает фильмы, похожие на сны, пытаясь с помощью этих чуть туманных сновидений передать вкус и атмосферу эпохи
Герман всегда снимает фильмы, похожие на сны, пытаясь с помощью этих чуть туманных сновидений передать вкус и атмосферу эпохи, о которой рассказывает. Тут он по мере сил наследует отцу, которые создавал гениальные фрески, ставя на службу фильму каждый миллиметр пространства. Наследование Герману-старшему — очень болезненная тема в творчестве Германа-младшего, и видно, как в своих работах он пытается преодолеть стилистическую генетику, понимая, что ничего подобного тому, что сделал отец, никто и никогда даже отдаленно не повторит. Тем не менее раз за разом он снимает картины-ощущения, картины-ауры, картины-запахи, настаивая на самоценности неосязаемого, не в состоянии вырваться из семейной традиции.
Герои же здесь интересны лишь в той степени, в какой они сумели вписаться в общую картину. Авторам не слишком интересно и не слишком важно, действительно ли хороший писатель Сергей Довлатов. Предполагается, что для каждого он свой, а для создателей фильма он — рассказчик и часть режиссерского пазла. Более того, если не знать, кто такой Довлатов, то после фильма с одноименным названием узнать это так и не суждено. Мы не услышим ни единой строчки из его произведений, ни одного названия его отвергнутых рукописей, никто в фильме не скажет про него ни слова.
Кадр из фильмаФото: WDSSPR
На коммунальной кухне и в эстетских арт-студиях, где пахнет водкой, куревом и стихами, герой ничем не выдаст своей принадлежности к литературе. Довлатов в фильме, вроде бы живой и даже с неплохим порой набором реплик, тем не менее как-то бестелесен и символичен. Скорее всего, это как раз оттого, что кусочек пазла сам по себе редко бывает интересен.
если не знать, кто такой Довлатов, то после фильма с одноименным названием узнать это так и не суждено
Сербский актер Милан Марич, найденный после выматывающих многочисленных проб в белградском театре, внешне не так уж и похож на своего героя — разве что крупный темноглазый брюнет, но в роли нежного сердцем и ироничного языком литератора смотрится очень органично. Если говорить об актерском составе «Довлатова», то Милан Марич на пару с Артуром Бесчастным (Иосиф Бродский), помноженные на Данилу Козловского (играющего фарцовщика Давида), — самое удачное из «человеческого», что есть в картине.
Отдельно — о Козловском. Тем, кто не видел его в театре у Льва Додина, и в голову не придет, что это блистательный актер. «Легенда № 17», «Духлесс», «Викинг» и прочая гламурно-патриотическая шелуха — вот был его невеселый актерский путь в кино. Наконец-то нашелся кинорежиссер, сумевший показать, что Козловский — не глянцевый красавчик, способный сниматься лишь в бессмысленном кино, но настоящий драматический актер. Его Давид — не менее, если не более, трагическая фигура, чем Довлатов или Бродский. В конце концов оба получили признание, а Давид, не признанный официозом художник, оказывается заложником собственного упрямого неприятия советской власти «до полной гибели всерьез». Снявшиеся в «Довлатове» известные актеры Антон Шагин, Светлана Ходченкова (маленькая, но удачная роль актрисы), Елена Лядова выполняют здесь совсем уж вспомогательные функции оттенков всего полотна, придуманного Германом-младшим.
Кадр из фильмаФото: WDSSPR
В фильме есть одна очень удачная сцена, лучшая, наверное: Довлатов выходит во двор журнала, отвергнувшего в очередной раз его рукопись, и видит, как рукописи таких же литературных изгоев собирают в стопки и раздают школьникам на макулатуру. По дворовому асфальту разбросаны страницы с не увидевшими свет произведениями довлатовских друзей и его самого. Как по кладбищу, ходит Довлатов по двору, выискивая знакомые строчки на выброшенных страницах и здороваясь со знакомыми именами. Как всегда у Германа, все словно в легкой дымке, витает запах сиюминутной драмы и будущей трагедии. Эта сцена — главная в картине. В ней — и трагедия огромной страны, растранжирившей, похоронившей, изгнавшей свой культурный запас, и грустная символика, заставляющая представить себе сентиментальную прогулку по кладбищу, где на могильных плитах сплошь знакомые имена. Она очень искренно печальна, эта сцена, как бывает в минуту печали искренним человек, знающий, что на него никто не смотрит. Но как только он начинает ловить на себе взгляды — сама собой появляется поза. Так и с «Довлатовым»: фильм словно знает, что его смотрят, и пытается что-то продемонстрировать, разъяснить, где-то покрасоваться.
Приметы удушливой советской эпохи легко превращаются в интеллигентские штампы — вроде монологов редакторов журналов и многотиражки, где работал Довлатов, о необходимости создавать светлое и писать о тружениках-нефтяниках. Сколько уже мы видели таких теток с халами на головах в кино, говорящих лозунгами, растянутыми на унылых панельных пятиэтажках! В фильме-сне, фильме-ауре, какой попытался сделать Герман-младший, такие разжевывания совсем не ко двору — они разрушают соткавшуюся было атмосферу, над которой так усердно трудились художники фильма. Как не ко двору и неоправданно долгие закадровые тексты — то от авторов, то вроде как от самого Довлатова, в которых зрителю растолковывают то про Бродского, то про Хармса, то про Мандельштама.
Кадр из фильмаФото: WDSSPR
Елена Окопная, художник картины, стала лауреатом берлинского «Серебряного медведя за выдающиеся художественные достижения». Это действительно титанический труд — собрать артефакты того времени, грамотно перемешать их, вдохнуть в них воздух времени и выложить на экран в виде самодостаточной стихии. Вот только, кажется, авторы слишком увлеклись самой атмосферой, этой привлекательной аурой душного зла, немного подзабыв о людях, словно проявив излишнюю осторожность. Атмосфера — она ведь всегда безопаснее, чем живые люди-не-памятники, которые что-то и сболтнуть могут неровен час.
Интересно, что, рассказывая о временах наступившей на горло стране цензуры, авторы делают это по возможности ласково, обходя острые углы, стараясь никого не раздражать — словом, включают самоцензуру. А самоцензура — вещь для художника куда более опасная, чем цензура. Рассказать о том, как загнобили целое поколение русских писателей, без злости и горечи можно только под действием самоцензуры. Думается, если бы авторы «Довлатова» не рассчитывали на государственные деньги, фильм бы получился более ярким и независимым, а главным героем стала бы не пресловутая «атмосфера», а человек в ней.
