Юлия Савиновских: «Я для суда теперь мужчина»

— Конечно, мы растерялись, — говорит Женя. — Дети недавно проснулись, мы тоже со сна, а тут сразу много людей, они быстро разошлись по комнатам и начали все осматривать, кто-то говорил про прекращение договора, кто-то общался с детьми. В конце концов нам сказали: «Собирайте, мы их увозим».

На тот момент Дима прожил в приемной семье уже три года, Костя годом меньше. Никаких проблем с опекой не возникало, все сотрудники, пришедшие в воскресное утро, были хорошо знакомы Юле.

— Мне казалось, что мы вполне в контакте, — рассказывает она. — Когда берешь приемных детей, это постоянное взаимодействие. С внеплановыми проверками к нам раньше не ходили, я просто бывала в опеке, сдавала отчеты.

Я прошу Юлю вспомнить, вызывали ли какие-то ее решения или поступки недовольство органов опеки, она задумывается.

— Недовольство — нет, было один раз непонимание. Я перевела деньги Димы на специальный закрытый счет, вложив их в металл палладий. Чисто технически с этого счета деньги могли снять только они, я ими не распоряжаюсь. Объяснить свое решение опеке было довольно сложно, но в конце концов у меня получилось. За год палладий вырос в цене в три раза.

По финансовой части к Юлии претензий не было, но сотрудники опеки стали говорить про грязный пол, беспорядок и оторванные обои. Двумя месяцами позже комиссия Общественной палаты отметит, что обстановка в квартире для детей комфортная.

— А потом опека все-таки назвала настоящую причину, — говорит Юля.

«Незаконная операция»

— Они сказали, дело в том, что я сделала незаконную операцию. Я достаю медицинскую справку, говорю: какая же она незаконная, если ее сделали в больнице, на секунду отворачиваюсь — а потом вижу, как одна из них справку в сумку убирает. Я ей так показываю: давай-ка, дорогая, справку обратно мне — и она с неудовольствием мне ее возвращает.

Грудь Юлии удалили летом 2017 года. Технические подробности неоднократно обсудили на всю страну, высказывались психологи, общественные деятели и неравнодушные граждане. Но основным вопросом стало не само удаление молочных желез, а причины, по которым женщина на это пошла. Версия Савиновских: грудь большого размера мешала ей жить. Юлию не устраивал ее внешний вид, у нее болела спина, любая физическая активность давалась тяжело.

Свою версию опека подтверждала тем, что Юлия на платформе Instagram вела закрытый блог от лица трансгендера, готовящегося сменить пол. Опека сочла это доказательством ее собственных планов, Юлия утверждает, что это литературный проект, каких много в интернете.

— Ты собиралась менять пол?

— Ага, — усмехается Юлия. — Линолеум хотела новый постелить! Что значит «менять пол»? Принимать гормональную терапию? Нет, не собиралась. Сделать фаллопластику? Нет. Сменить документы на мужские? Тоже нет.

На вопрос «Вы женщина?», заданный ей на суде по оспариванию решения органов опеки, Юлия сказала: «Я не буду играть по вашим правилам!»

— Почему ты не ответила прямо, женщина ты или мужчина?

— Потому что это глупый и незаконный вопрос с непонятными критериями, а я вообще считаю гендер социальной конструкцией. Смотри — я мать? Конечно. Я жена? Разумеется. Почему мой гендер оценивается только по телу? Когда женщинам делают мастэктомию из-за онкологии, они тоже, что ли, превращаются в мужиков?

— Когда тебе еще раз зададут этот вопрос на апелляции, как ты ответишь?

Юля набирает воздуха, но вместо нее отвечает Женя, до этого в разговоре не участвующий и даже к нему вроде бы не прислушивающийся:

— Она ответит, что она женщина, — он поворачивается к нам от камина, куда подкладывает дрова, и с нажимом повторяет: — Что она женщина, как это и есть на самом деле, да, Юля?

— Вот видишь, у нас тут капец какой патриархат на самом деле! — Юля смеется и обнимает Женю.

Домик на дереве

Женя молчаливый и спокойный, он не любит социальные сети, много работает — инженер по образованию, Соков проектирует коттеджи и координирует их строительство. В семейном доме он тоже многое сделал своими руками, и это ему нравится больше теоретических споров о гендере. Живо участвует в разговоре он только тогда, когда речь заходит о домике на дереве, который семья планирует построить для детей на своем участке.

— В судебном решении написано, что ты состоишь в браке с мужчиной…

— Бред! — коротко говорит Женя.

Он познакомился с Юлией, еще когда учился в институте, они вместе играли в онлайн-игру Lineage, разговорились в чате, встретились, но сложилось все не сразу. Женя уехал на военные сборы, а вернувшись, набрал Юлин номер.

— А почему потом-то набрал, если сразу не сложилось?

Женя поднимает глаза, широко улыбается: «Захотелось!»

Тем же словом он отвечает на вопрос, почему они взяли приемных детей. Юля говорит подробнее, рассказывает, как посмотрела фильм Ольги Синяевой про детские дома «Блеф, или с Новым годом», как сидела в базе ночами, как была поражена детским домом вживую:

— Я зашла, смотрю на них всех и думаю: Господи, вас бы по карманам рассовать и вытащить отсюда, это просто невозможно же! Димас и Костян были в детском доме для детей-инвалидов, там вообще одна дорога — сначала делают овощем, а потом психоневрологический интернат, всё, без шансов.

Вообще-то Юля и Женя собирались брать из детского дома только одного ребенка, но анкет, высмотренных на сайте для будущих приемных родителей, было две. Сначала взяли Димаса, а потом не выдержали и забрали Костяна.

Про них Жене тоже интереснее говорить, чем про удаление Юлиной груди, но он все-таки отвечает на вопрос «Как ты оцениваешь решение жены?» более развернуто, чем обычно:

— Мне все равно. Я душу свою слушаю. Моя душа мне ничего плохого не говорила.

Как у всех

Пятилетний Максим деловито ходит по дому в красной кепке, ищет свою игрушку. Юля выуживает потерянную пластиковую фигурку из коробки, но Максим решительно отказывается:

— Это не мой миньон, это Димаса!

По словам Юли, адаптация приемных детей в семье прошла и просто, и непросто одновременно. Кровные дети восприняли появление новых членов семьи легко и быстро с ними сдружились, но заболевания Димы и Кости требовали постоянной реабилитации и врачебного наблюдения. В заключении опеки написано, что дети «педагогически запущены» — и это очень возмущает Юлю и Женю. Когда один из детей попал в семью, он не говорил и неадекватно реагировал на окружающую действительность.

— Ты никогда не узнаешь, что с ними делали в детском доме, — обычно ироничная и жесткая, Юля отворачивается, вытирает глаза. — Мы с сыном сидели первые три недели в обнимку на горшке, например, он в туалет сходить не мог, орал от ужаса — я не знаю, может быть, его били там за это, может, еще что-то. Таких мелочей набирается миллион, это и есть адаптация, ты все время разруливаешь последствия того, что сделал детский дом, и вытаскиваешь своего ребенка.

Одного из детей нужно было гипсовать — когда Юля и Женя забирали мальчика, он не ходил: был неправильно вывернут сустав. Две недели гипса, сняли, массаж, две недели гипса, сняли, массаж — Юля носила сына на руках, в коляску посадить было нельзя. Все остальное время постоянная разработка стоп, упражнения, реабилитации. Незадолго до изъятия мальчик пошел.

— Про одного из сыновей нам очень хороший невролог сказал: забудьте свои иллюзии, мама, не будет все как у всех, про школу забудьте тоже, — рассказывает Юля.

— Ну да, коне-ечно! — саркастически тянет Женя, — Они скажут. Вытянем мы их, и школа будет, и институт, все будет. Все будет, как у всех!

Женя абсолютно уверен, что дети вернутся в семью. Максим и Саша думают, что их братья в специальном круглосуточном детском саду, откуда скоро приедут. Саша волнуется, когда Юля расстилает постель, и говорит: «Это же Димаса подушка, мама! Это подушка Димаса, а он где спать будет, когда приедет?»

Готовность к диалогу

Юлия перечисляет всех, к кому она обращалась за помощью для возвращения детей. Это длинный список: уполномоченные по правам детей, Следственный комитет, общественные деятели и регионального, и федерального масштаба. Перед министерством социальной политики Свердловской области Юлия стояла в одиночном пикете и собиралась голодать, но выяснилось, что министр Андрей Злоказов спешно ушел в отпуск.

— Мы с ним встречались, он говорил «будем сотрудничать, готовы к диалогу, обязательно разберемся» — и ничего, ни-че-го, никакой реакции, — говорит Юля. — Одна встреча с ним, две с его замом, совершенно бесполезная история.

В пресс-службе министерства социальной политики отвечают, что, во-первых, они не обсуждают личные дела граждан, а во-вторых, Андрей Владимирович опять в отпуске. В отделе опеки и попечительства управления социальной политики по Орджоникидзевскому району Екатеринбурга на просьбу о комментарии дважды бросают трубку, а потом на повышенных тонах требуют не занимать линию. В региональном Следственном комитете предлагают запросить комментарии через центральный аппарат, но потом сообщают, что «ничего нового» по делу Савиновских сообщить они не могут.

Готов комментировать только председатель Екатеринбургской городской думы Евгений Ройзман.

— Я знаю об этом деле с самого начала, считаю его бредовым чисто по-человечески, но по закону это вообще абсурдно, — Ройзман раздраженно машет рукой. — Каждый божий день детей бьют, насилуют и убивают, в детдомах в том числе — про Челябинск слышали? А тут они будут забирать детей из совершенно нормальной семьи на основании обычной хирургической операции.

Я спрашиваю Евгения Ройзмана, кто из властных структур должен контролировать это дело, — полномочия самого Ройзмана, избранного главы города, сильно ограничены и носят скорее представительский характер. Евгений Ройзман говорит, что он лично готов поручиться на суде за Юлию и Евгения, если им вернут детей.

— Тут можно придумать любые формы, — добавляет Ройзман. — Психологическое сопровождение, усиленный контроль, поручительство. Но не нахождение детей в детском доме. Я очень разочарован действиями нашего детского омбудсмена Морокова, который никак не способствует тому, чтобы детей вернули домой. Детский дом — это прямое нарушение их прав, куда уж прямее!

Уполномоченный по правам ребенка Свердловской области Игорь Мороков изначально поддерживал Юлию, затем его позиция стала уклончивой, он ссылается на «некоторые обстоятельства, не подлежащие разглашению», препятствующие возвращению детей в семью. Сейчас омбудсмен тоже в отпуске, но я прошу его прокомментировать свою текущую позицию в мессенджере. Мороков долго набирает сообщение, отправляет и тут же его удаляет, я не успеваю прочитать. Других комментариев от детского омбудсмена на момент публикации статьи не последовало.

Некоторые обстоятельства

Не отвлекаясь от разговора, Юля ловит Максима и сажает его к себе на коленки. Мальчик хотел бы ходить босиком, поэтому он снял и куда-то спрятал свои носки. Пол холодный, поэтому, придерживая сына, женщина открывает шкаф и достает оттуда пару Сашиных шерстяных носков розового цвета:

— Во-от, крушишь скрепы, — смеется Женя. — Нарушаешь ребенку чувство гендерной идентификации! Надеваешь ему девчачьи носки!

Слова «гендер» или «трансгендер» Женя произносит иронично. Поймав мой взгляд, говорит: «Да, конечно, мы теперь про это шутим, что теперь, все время плакать, что ли?»

— Я ж для суда теперь мужчина, — добавляет Юля. — Не интересны суду мои свежие справки от гинеколога, где написано, что я женщина. Не интересно им, как я исполняла свои обязанности опекуна, они в суде прямо вот ртом своим говорили, что хорошо исполняла, нет у них ко мне претензий. Претензии есть только к нравственной стороне вопроса.

В закрытом судебном деле Савиновских есть еще одна справка, около двух недель назад обнародованная в региональной прессе. В ней написано, что основанием для проведения орган-удаляющей операции явилось заключение врачебной комиссии от 3 июля 2017 года, которой поставлен диагноз «транссексуализм». Юлия отказывается комментировать и появившийся документ, и прохождение комиссии. Ее адвокат Алексей Бушмаков на аналогичный вопрос показывает вторую экспертизу (имеется в распоряжении редакции. — ТД), сделанную месяц назад по запросу Следственного комитета. В ней написано, что поставленный ранее диагноз «транссексуализм» следует считать неподтвержденным. «У Савиновских Ю. В. не выявлено психического расстройства, которое бы определяло ее неспособность к адекватному обеспечению индивидуальных потребностей детей и могло создать опасность для их жизни, здоровья и воспитания».

Бушмаков говорит, что первой экспертизы как таковой и не было — по его мнению, роль в суде играет полноценная и подробная комплексная судебно-психиатрическая экспертиза, сделанная на текущий момент. Ее приобщат к делу до 12 марта, когда будет подана апелляционная жалоба.

В свое время Бушмаков вел громкое дело блогера Руслана Соколовского, обвиненного за так называемую «ловлю покемонов в храме» по нескольким статьям Уголовного кодекса, в том числе и по статье 282 о «возбуждении ненависти либо вражды, а равно унижению человеческого достоинства». Я спрашиваю, какой подход для Бушмакова в деле Савиновских основной — чисто юридический или скорее правозащитный.

— Я бы рад говорить только в юридическом ключе, а еще больше рад был бы, если бы дело Юли рассматривали именно в законной плоскости, — отвечает адвокат. — Но если суд выступает вообще за ее пределами? Судья отвергает доводы Савиновских о том, что она жена и мать, заключает, что не верит, что Юля не собирается совершать с собой никаких трансформаций. Что, в суде надо землю есть, чтобы твоим словам поверили? Как это вообще можно доказать? Как можно отказывать в возвращении детей домой на основании какой-то потенциальной опасности от мифической возможности смены пола?

Бушмаков говорит, что в случае проигрыша в апелляции будет подаваться кассационная жалоба в Верховный суд России, а потом в Европейский суд по правам человека.

Рядом с домом

Телефон в доме Савиновских ловит сигнал, только если приложить его к окну, с интернетом еще хуже. Юле все-таки удается загрузить страницу с базой детей для потенциальных усыновителей — она показывает на ней Диму и Костю.

— Я каждый день смотрю, — говорит она. — И даже не знаю, чего боюсь больше. Увидеть, что их кто-то взял в семью, или знать, что они каждый день находятся в этом аду, представлять, как они себя там ощущают.

Саша подбегает к маме и заглядывает в телефон, тычет пальцем в картинку и кричит: «Димаааас!»

— Теперь они его хоть переодели, он сначала вообще в женской был футболке какой-то, еще неизвестно, кто ту гендерную идентификацию ему нарушает, — Юля показывает старый скриншот из той же базы. На нем мальчик одет в розовую полосатую футболку с рукавами-фонариками. Сейчас снимок переделали.

Рассмотрение жалоб на местное судопроизводство в Европейском суде по правам человека по самой ускоренной процедуре занимает около года, до этого тоже потребуется время на судебные процедуры в России, в случае если суд откажет в апелляции.

Навещать Диму и Костю в приюте бывшим опекунам запрещено. Они ездили к ним два раза, мальчики не хотели отпускать Юлю и сильно плакали, психолог учреждения счел, что такие встречи им не полезны.

— Вот приют, с одной стороны детский сад, куда Костян ходит, с другой стороны — куда Димас, — говорит Юля и криво улыбается. — Это не так далеко от нашего дома.

Я спрашиваю, ходила ли она смотреть на детей уже после того, как им запретили общаться. Нет, говорит Юля, она просто не хочет их мучить и «зарабатывать себе дешевую репутацию на их здоровье», она боится, что дети ее увидят и расстроятся, а она не сможет ничего сделать, даже к ним подойти. «Не ходила, — повторяет Юля. — Но это не значит, что я не помню, что они тут, совсем рядом, каждый день. Каждый день».