1992 год, поздняя осень, панельная серая пятиэтажка на окраине маленького промышленного городка в Восточном Казахстане. Мне шесть, я учусь в первом классе, у меня есть свой раскладной стол у окна — целый заповедный остров в крошечной однокомнатной квартире, где мы живем с мамой. Папа ушел от нас летом. Мама теперь всегда на работе.
За окном густые снежные сумерки, я смотрю в учебник и пытаюсь аккуратно написать в тетради с косыми линиями слово «погода». У меня не получается аккуратно: все слова из упражнения разбегаются перед глазами и выстраиваются в совершенно ином порядке. Ягода, погода, дом — круглые, красные, крепкие, тяжелые. Над ними горохом рассыпаются город, ворот, шорох и порох, тихо ложатся листья, лилии, сливы, и, наконец, поднимается прилив — непременно синий. Я живу в словах, слышу, как они совпадают. Мне нравится строить из них картинки, ставить каждое на свое место, пробовать звуки на вкус — катать во рту слог, словно карамельку. Бабушка говорит, что я сочиняю стихи. Мама ругается: я медленно делаю уроки.
Когда мама ругается, мне всегда страшно. Я очень люблю маму, но от нас ушел папа, и, возможно, это из-за меня. Мне велели не спрашивать, но если мама на меня сердится — то это точно из-за меня. Или из-за стихов. Мама говорит, что нужно учить математику. Что есть хорошая профессия — экономист. Я быстро считаю, у меня способности к математике. Если, конечно, я не ленюсь и не смотрю в окно.
После уроков я беру табурет, дотягиваюсь до верхних книжных полок, достаю Цветаеву, Ахматову, Пастернака. Трогаю обложки, нюхаю страницы, читаю вслух, нараспев, не погружаясь в смысл. Слушаю, как устроен звук. Вот это — моя Марина. А это — строгая Анна Андреевна, никогда по-другому.
Бабушка любит меня беззаветно. Любое дело откладывается в пользу книг. Я приношу ей свои слова, написанные простым карандашом печатными буквами на обрывках школьных черновиков. Бабушка говорит: «Стихи». Я удивляюсь: у Пушкина — стихи. У Марины — стихи. А это просто мои слова, смотри, они слушаются меня, когда я говорю им встать по порядку.
Когда заканчивается начальная школа, всех пятиклассников распределяют в профильные классы. Меня записывают в физико-математический, это нужно для экономиста. Каждый день мы считаем на алгебре и чертим на геометрии, русский язык и литература оказываются в расписании где-то далеко после казахского и математики. В классе со мной не дружат — «продвинутым» подросткам стыдно дружить с заучкой, которая кропает стишки. Я прошу маму перевести меня в другую школу, но это невозможно: наш район на окраине, в городские школы нужно добираться автобусом, у дедушки третий инфаркт, сейчас всем не до меня.
Я много гуляю: сразу за домом начинаются сопки — ковыльные спины окаменевших медведей. Город лежит в горной ладони, русла двух рек — Иртыша и Ульбы — предсказывают мне будущее: линия жизни и линия сердца. Пока я поднимаюсь вверх, считаю камни и даю им имена, на самой высокой сопке — провожаю солнце. Моя главная мечта — отправиться за ним на запад. Я не знаю молитв, но чувствую, что меня услышат, если правильно подобрать слова. Облако алое, словно под ребра бога солнце мечом вошло обоюдоострым. Каждое слово проговариваю вслух, медленно, позволяя звуку наполнять пространство. Стекла в окнах пятиэтажек горят. В центре пожара — наши окна на третьем этаже. Кажется, мне намного больше десяти, намного меньше десяти, кажется, времени нет.
Время есть на большой перемене — укрыться на подоконнике в тупике коридора, достать черновик, закрыть глаза, превратиться в слух. Слова, которые я услышу сейчас, — о чем они? О безысходности и свободе, о безобразии и красоте, о ненависти и прощении. Слова говорят мне: «Защищайся». Меня толкает кто-то из мальчишек, тетрадку отбирают и рвут, пинают портфель. Оглушительно звенит звонок. Следующий урок — английский. Мы учимся во вторую смену, за окнами уже сумерки. Во мне — сумерки. Я не люблю английский — в нем ненастоящие слова и злая учительница. Но сейчас мне очень плохо, и я ищу помощи.
— May I go out, please?
— Of course not!
Я встаю и под пристальными взглядами изумленных одноклассников выхожу из кабинета — чтобы потерять сознание уже в коридоре.
19 лет спустя я живу в эпоху, где стихи пишут специально. Люди добровольно хотят быть поэтами. Девочки бросают работу, чтобы посвятить жизнь поэзии, мальчики перестают ходить в качалку и на футбол. У свободных микрофонов собираются толпы, стихи становятся контентом, авторы гастролируют по стране.
Почему-то мне по-прежнему стыдно. Это непреходящее чувство, от него невозможно избавиться. Каждые выходные я сажусь в машину и уезжаю в горы или к морю — смотреть, как гаснет солнечная свеча. Я не хочу следить за лайками и подсчитывать кассу, биться за тиражи или спорить с критиками. Не хочу ничего доказывать. Все, о чем я прошу — продолжать слышать голос Вселенной в своей голове. Знать, что ягода, погода, дом — круглые, красные, крепкие, тяжелые. А над ними горохом рассыпаются город, ворот, шорох и порох, тихо ложатся листья, лилии, сливы, и, наконец, поднимается прилив — непременно синий. Я живу в словах, слышу, как они совпадают. Мне нравится строить из них картинки, ставить каждое на свое место, пробовать звуки на вкус — катать во рту слог, словно карамельку.
Бабушка умерла 11 лет назад. Каждую ночь она говорит мне, что я никому ничего не должна.
В тысячах километров к западу, за столом у окна я все еще играю в слова, и, кажется, это лучшее из того, что мне позволено делать.
Мама, пожалуйста, не ругайся. Я успела выучить все уроки. Некоторые даже повторить.