26 мая в Санкт-Петербурге вручат «Национальный бестселлер» — литературную премию, которая столь же старательно пытается создать вокруг себя ореол рок-н-ролльности (открытое номинирование, модное жюри, в которое входят не одни только писатели, но и актеры с банкирами, победитель запишет альбом с рэпером Хаски), сколь не может вылезти из болота скандала, убийственного, на самом деле, для всякой премии, потому что премия — это репутация.
И «Нацбест» этого года уже запомнится нам не победителем, а выступлением Аглаи Топоровой, члена жюри премии и дочери ее основателя, против вошедшей в шорт-лист книги Анны Старобинец «Посмотри на него». «Во-первых, тексту дико мешает высочайший журналистский профессионализм автора: обычно такое пишут не о себе, а о девочке из сибирской деревни, а в конце указывают номер счета, куда перевести деньги», — начинает Аглая свой список из пяти пунктов, объясняющих, почему книга Старобинец — это «пошлость, пошлость, пошлость». Если забыли, то читайте на сайте премии. В ответ на реакцию Старобинец Вадим Левенталь, ответственный секретарь премии, обвинил писательницу в «неспортивном поведении». Кто же на критику обижается.
«Посмотри на него» — документальный рассказ о том, как писательнице Анне Старобинец пришлось прервать беременность на позднем сроке из-за несовместимого с жизнью заболевания ребенка. Причем делать это в Германии, поскольку добиться к себе человеческого отношения в России у нее так и не получилось: ни сочувствия, ни даже медицинской поддержки.
одна за другой клиники будут отвечать ей, что «такими делами» не занимаются
Человеческое отношение будет в Берлине. Там же ей дадут попрощаться с мертвым «бейби» и похоронят его на детском кладбище, куда можно прийти с цветами и игрушками. Далее у героини начнутся панические атаки, она вернется из берлинской клиники в адовы круги отечественной медицины, но убедится лишний раз, что помочь ей здесь не могут. И вся ее книга, документальный рассказ о пережитом, о том, как автор хоррор-романов «сама стала героиней хоррора», будет проникнута этим недоумением: ну как же так? Ну неужели как-то сложно относиться к людям иначе? «Вот есть немецкая система, четко ориентированная на человека. А вот российская — закрытая от человека на десять замков». У книги Старобинец вполне конкретная цель — расковырять этот, хотя бы один, замочек. К сожалению, одновременно вскрываются и другие замки, которые она предпочла бы и вовсе не трогать.
«Он называет его baby. В описании УЗИ, в протоколе вскрытия мой сын будет именоваться fetus — плод. Но в устной речи, обращаясь ко мне и мужу, сотрудники «Шарите» используют только слово baby. Потому что у них здесь проводились психологические исследования. Никто, никто на свете не знает, есть ли у плода душа. Зато по результатам исследований доподлинно известно, что женщине проще, когда ее обреченный плод называют бейби, а не фетус. Не отказывают ему в человеческих, детских свойствах». Анна Старобинец, «Посмотри на него»
Этим спорам уже больше месяца, а мы все никак не можем определиться, о чем мы тут разговариваем. Аглая Топорова предваряет разговор о книге Старобинец рассказом о своей собственной трагедии — ее трехлетняя дочь погибла за несколько часов от менингококковой инфекции. То есть начинает свою рецензию с сопоставления: чье горе больше? «Живой, улыбающийся, пытающийся освоить алфавит и катающийся с горки ребенок, — пишет она, — вообще-то совсем не то, что зародилось и живет, обращусь к творчеству Льва Толстого, в «брюхе»».
Имеет ли право на страдание тот, кто страдал недостаточно — по мнению окружающих?
Или есть ли какая-то черта, после которой нам страдать дозволено, а до которой — неприлично?
А может противники текста Старобинец считают, что нам вообще нельзя писать о том, что болит, или, словами Топоровой — «наши дела — наши проблемы». Ведь книга Старобинец ровно о том, что наши горести — не только наши проблемы. О том, как в горе ее утешают американские родительские форумы (где правилами запрещено высказывать что-то, кроме сочувствия), но не русские соцсети, где непременно кто-нибудь заклеймит убийцами тех, кто решается на аборт по медицинским показаниям. О том, что ее берлинский врач, указывая ей полку с немецкими книжками о смерти нерожденных детей, сетует, что литература у него только на немецком, но вы, мол, непременно найдете что-то на своем языке. Но на русском ничего нет. Нет книги о том, как справиться с тем, что ребенок, который растет у тебя внутри, никогда не будет жить. И раз уж на то пошло, нет книги и о том, что вчера еще твой ребенок катался с горки и учил алфавит, а сегодня его уже нет и больше никогда не будет. Нет книг о том, что болит. Разве что о том, что где-то побаливает.
Иллюстрация: Аксана Зинченко для ТД; обложка: издательство Corpus
И правда, если прийти в любой американский книжный, вы найдете в нем сотни книг о переживании травмы, любой; трагедии, какой угодно. Это важное направление современной литературы — рассказать человеку, как ему выживать, как выжили другие. Одна из последних таких книг, даже переведенная на русский язык — «План Б» операционного директора Facebook Шерил Сэндберг, рассказ о жизни после потери мужа. Как и многие американские книги о травме, это оптимистичная книга — она о том, что даже после утраты возможен «посттравматический рост». В книге Старобинец, кстати, тоже есть если не рост, то выход к свету — в конце она приезжает в Берлин, идет на могилу к неродившемуся сыну, а дома ее встречает здоровый малыш. В Берлин, правда, она едет лечить мужа от рака, но в момент публикации «Посмотри на него» у мужа еще ремиссия, он еще как будто будет жить — и уже после выхода книги сгорит от стремительного рецидива. О смерти мужа, говорит Старобинец, она книгу писать не будет. Видно потому, что там уже никакого света в конце тоннеля не разглядеть. Такая книга, без света, без посттравматического роста, тоже находится в Америке, это «Год магического мышления» Джоан Дидион, в начале которого ее любимый муж умирает за ужином — и у писательницы уйдет год на то, чтобы эту смерть осознать.
«Скорбь — это край, о котором никто не имеет понятия, пока сам там не побывает. Мы знаем, что можем потерять близкого. Готовимся испытать шок. Но не ожидаем, что шок этот окажется настолько сильным. Что горе и вправду лишит нас разума, и мы станем хранить ботинки мужа, надеясь на его скорое возвращение. Нам также не дано знать наперед то неизбывное ощущение одиночества и пустоты, с которым отныне нам предстоит блуждать в поисках оправдания собственной жизни». Джоан Дидион, «Год магического мышления»
Все это — важная часть современной культуры, особенно американской, где считается необходимым предоставить читателю литературный костыль на все случаи жизни. Ну, а у англичан, например, переживание смерти близкого стало важной темой еще раньше — как философский или даже религиозный опыт. Вспомните Барнса и его «Нечего терять», написанное после смерти жены. В 1960 году умирает любимая жена Клайва Стейплза Льюиса, Джой. О ее потере он пишет книгу «Боль утраты» — точно такой же путеводитель по стадиям горя. «Я не могу говорить о ней с детьми. Как только я пытаюсь заговорить о ней, я вижу на их лицах не скорбь, не любовь, не жалость, не страх , но самое фатальное из всех видов «непроводимости» — стыд . По их виду можно предположить, что я совершаю что-то непристойное. Они страстно желают, чтобы я замолчал».
Тут, пожалуй, самое удивительное — что мы до сих пор испытываем неловкость при выражении чужого горя, что мы всегда хотим, чтобы горе замолчало.
Но горе говорит — и это тоже тенденция времени
Мы не просто не замалчиваем больше травмы. Мы проживаем их открыто из вполне конкретной надежды на перемены. «Посмотри на него» важна именно как часть этой большой новой волны — сказать вслух о том, что с тобой было, чтобы оно не повторилось снова. Вполне может быть, что вам манера этого разговора не нравится. Что он как-то изысканнее должен быть построен, не знаю. Менее эмоционально, политкорректнее к женщинам, которые, в отличие от Старобинец, не считали своих недоношенных детей «бейби». Но он и не является литературным текстом в полной мере. Это текст-действие. И его эффективность измеряется отнюдь не в литературных премиях — он сработает только тогда, когда врач, сообщая пациентке, что ее ребенок не жилец, сумеет добавить: «Мне очень жаль».
