10 мая бывший генпродюсер и экс-директор театра «Гоголь-Центр» Алексей Малобродский, обвиняемый по «делу «Седьмой студии»», потерял сознание в суде и был доставлен в больницу каретой кардиореанимации с подозрением на инфаркт. Малобродский единственный из проходящих по делу содержится в СИЗО, и 10 мая Басманный суд вновь — несмотря на повторное ходатайство Следственного комитета — отказал ему в переводе на домашний арест. Для театрального критика Виктора Вилисова это событие стало поводом поговорить не столько о Малобродском как о жертве системы, сколько о нас как об «обществе спектакля», разыгрывающегося в реальной жизни и о столкновении современного театрального искусства с классическим театром политического режима.
В первом предложении нужно сразу собрать все те вульгарные клише, которые принято употреблять в связи с «делом «Седьмой студии»» и конкретно о ситуации ее бывшего генпродюсера Алексея Малобродского: театр жестокости, театр абсурда, кафкианство, театр военных действий в гражданское время, абсурдное зрелище. Во втором предложении нужно быстро проговорить, что да, естественно, система бесчеловечна и ей все равно, кого сажать, а когда она пытается вас убить, это не потому, что против вас имеют что-то личное, а потому что по ту сторону решетки сидят уставшие, озлобленные люди, которые, как и мы, имеют дело не с человеком, а с его статистическим выражением.
Пока я пишу этот текст, Алексея Малобродского осматривают в 20-й городской больнице с подозрением на инфаркт миокарда. Пока я пишу, я вижу, что «в Кремле пожелали Малобродскому скорейшего выздоровления». «Во-первых, безусловно, мы сожалеем в связи с плохим самочувствием, мы надеемся, что (ему) станет лучше», — цитирует Дмитрия Пескова РИА Новости. Как наблюдатель, я фиксирую это в своем тексте, потому что это дополняет общую картину. Показателен комментарий к этой новости, который я вижу у себя в ленте Facebook: «Его убивают, а мы смотрим».
Алексей Малобродский в Басманном суде во время рассмотрения ходатайства следствия о переводе из СИЗО под домашний арестФото: Сергей Бобылев/ТАСС
В большой стране трудно воспринимать далекие события, как имеющие отношение к тебе лично. Между жителем России и любым происшествием всегда стоит большой телевизор. Он стоит даже между большинством из тех, кто приходит поддержать экс-директора «Гоголь-центра», и самим Алексеем вместе с судьями и сторонами процесса — все желающие в зал Басманного суда обычно не помещаются. Так вот, именно это отчуждение — одна из главных характеристик традиционного театра и нашей текущей жизни в этой стране. Спектакль в традиционном его понимании отличается тем, что между происходящим и созерцающим всегда есть не просто расстояние, но барьер. Позиция пассивного наблюдателя, с точки зрения авторитарного режима, идеальная позиция для населения. Люди платят деньги и получают подготовленное зрелище, на которое вообще никак не способны влиять. Иронично, что Алексей Малобродский в руководимом Кириллом Серебренниковым «Гоголь-Центре» все-таки имел отношение к современному театру, — то есть такому, который не продуцирует фейки для завороженных зрителей, чтобы те приходили и обливались соплями над вымыслом.
Малобродский имел отношение к такому типу театра, который пытается взять на себя ответственность влиять на реальность
Зрительская пассивность, как результат политического бессилия, — это то, с чем современный театр уже полвека безостановочно борется.
Но смешно думать, что потенциал этой борьбы и изменения реальности «власть почувствовала звериным чутьем» и потому «взялась» за него. Эта романтизация агрессора, приписывание ему какой-то внутренней интуиции не имеет ничего общего с реальностью. Живой театр в России — это локально: нет никакого театра, нет ни Серебренникова, ни Малобродского, ни театрального сообщества, которое в тоске по хоть какой-то власти пищит: «Нас мало, но мы важные». Всего этого не существует «для них», и ни за какой театр на самом деле не «взялись». Взялись за конкретных людей, заметных людей, но с большой долей вероятности — случайно. И с большой долей вероятности поняли это, но откатывать назад — как-то не по понятиям, лохи еще подумают, что силовики прогнулись.
Любой тоталитарный политический режим стремится быть зрелищным; любой авторитарный политический режим, двигающийся по пути к тоталитарному, соревнуется в этой спектакулярности с самим собой. Медийность для режима значит все, она главное измерение эффективности, провалы в медийности суть провалы в политике (но их как бы не происходит, потому что режим не допускает документации провалов). Упомянутый выше телевизор — ее основной медиум, но одним ТВ воздействие режима не исчерпывается, есть еще феномен игры. И эта игра — тотальна:
Мы вынуждены наблюдать или участвовать в этой игре постольку, поскольку наша социальная жизнь реализуется в публичной сфере
Я представляю тех, кто не следит в Facebook за трансляцией журналистки и правозащитницы Зои Световой из зала суда, кто не ставит смайлик «сочувствую» или «возмутительно», не призывает «Давайте запомним это! Возродили фашизм в собственной стране!» и не обменивается с приятелями в мессенджерах ссылками на новости про дело «Седьмой студии». Но это не значит, что я не испытываю мрачного ужаса, когда вспоминаю или читаю о происходящем с Малобродским и Серебренниковым, не значит, что мое отчаяние менее отчаянное, чем у авторов восклицаний в Facebook. Или что я не живу с середины прошлого года, держа ежедневно перед внутренним взглядом ландшафт происходящей катастрофы, как часть моей личной повседневной реальности.
Машина скорой помощи у здания Басманного суда, где рассматривается вопрос о смягчении меры пресечения экс-директору «Гоголь-центра» Алексею МалобродскомуФото: Сергей Бобылев/ТАСС
Каждый справляется с отчаянием по-своему. Кто-то делает свой вклад в медийный спектакль, устраивая бессмысленные истерики в виртуальном пространстве; их читают где надо и ухмыляются. Кто-то мрачно молчит, пережевывая злобу в себе — если вынужден переживать отчаяние вместе с другими, то хочется сохранить его в концентрированном виде, а не в размноженном и обескровленном соцсетями. Но в случае Малобродского и те и другие объединены в инфантильном бессилии: каждый второй пост о Малобродском в соцсетях с вопросом «Что делать, кто-нибудь знает?»
Мы вынуждены это наблюдать, потому что живем в обществе спектакля. Но, как театральное искусство в России большей своей частью продолжает существовать по классическим моделям, так и театр политического режима отгорожен от нас четвертой стеной, при попытке зайти за которую вы будете задержаны, арестованы и посажены. А в тюрьме вы с сахарным диабетом и ишемией миокарда можете оказаться в переполненной камере на двенадцать человек.
И здесь нужно понимать, что на ваше положение мало кто может повлиять: все, кто вам сочувствуют, могут только смотреть
Югославская художница Марина Абрамович в своих перформансах часто причиняла физический вред своему телу перед публикой. Таким образом она ставила их перед выбором: превратиться из зрителя в действующее лицо, вмешаться в происходящее и таким образом нарушить акт искусства — либо стоять, как и положено зрителю, в стороне и позволить художнице дальше калечить себя. Это своего рода переходный этап между классическим театром и современным, между фейковым насилием с сигнальными пистолетами — через реальное насилие — к миру без насилия. В современном театре никого не пытаются убить. Это, кажется, то, к чему мы должны стремиться.
