Когда «Лето» оказалось в Каннах, один из самых частых вопросов, адресованных Лили [Лили Идов — соавтор сценария и супруга Михаила. — Прим. ТД] и мне российскими журналистами, звучал так: «Майк, Цой, Ленинградский рок-клуб — разве это не сугубо локальная история? Что в ней могут понять иностранцы?» Нам, наоборот, с самого начала казалось, что костяк фильма — зарисовка о внутренней свободе на фоне внешней несвободы и о том, как завтрашний мейнстрим рождается из сегодняшнего авангарда, — понятен всем и легко считывается разными людьми в разных странах. Похожую картину можно было снять и об американском захолустье 1960-х, и о депрессивной фабричной Англии 1970-х. Как ни странно, именно сейчас в кинотеатрах идет прекрасный полумюзикл Джона Кэмерона Митчелла «Как разговаривать с девушками на вечеринках», действие которого как раз разворачивается на заре британского панк-рока и в котором есть на удивление схожие с «Летом» моменты (даже сцена с помидором!).
Убеждать собеседников в универсальности нашего сюжета, впрочем, приходилось на свой страх и риск, так как это неизбежно наводит на гораздо более сложный вопрос: «Хорошо. В таком случае кто мог бы стать героями “Лета” в России наших дней?» (В этот момент в глазах большинства журналистов отчетливо читалась надежда, что я скажу что-нибудь про Оксимирона.)
Ответ давался нелегко — увы, никто из нынешних музыкантов стать героем аналогичного фильма не может. Нет, дело не в том, что мы не видим истинных масштабов наших современников из-за близости к ним (я был слишком мал, чтобы слушать Цоя летом 1981-го, но, поверьте, к лету 1988-го с масштабом явления все было предельно ясно даже двенадцатилетним). И не в ностальгии: нынешние российские музыканты в массе своей ничуть не хуже, чем в 1980-х, а если совсем честно, то и лучше: наслышаннее, в разы техничнее, не так сильно привязаны к западным образцам.
Просто сама музыка потеряла судьбоносное значение — люди больше не пользуются ей как системой опознавательных знаков «свой — чужой». В продвинутых молодежных кругах стало не просто возможным, но абсолютно стандартным слушать рэп, рок, условный топ-40 (диктующийся YouTube, конечно), электронику и немного джаза и классики — расклад, непредставимый еще двадцать лет назад, когда разница между респектабельным «роком» и постыдной «попсой» иногда высчитывалась по крохотным деталям аранжировок. (Странно даже думать, например, что «волосатый» рок когда-то противопоставлялся диско как пример искренности. Сквозь нынешнюю оптику очевидно, что он-то как раз был музыкой переобувшегося патриархата, а диско — куда более прогрессивным явлением, впитавшим в себя и черный фанк, и квир-культуру, и передовые технологии.)
Эта былая закостенелость, кстати, обыгрывается в «Лете» — когда Виктор готовится к своему первому выступлению в рок-клубе, Майк ужасается его предложению выступать под драм-машинку. Когда Виктор резонно замечает, что его любимый Боуи не чурается диско, Майк в сердцах бросает: «Да играй ты хоть Duran Duran» — внезапно выясняется, что даже у этого поборника свободы во всем, включая брак, есть свои непреодолимые идеологические устои. И что будущее — за людьми вроде Виктора, просто-напросто не замечающими этих условных границ.
Но вслед за всемирным перемирием воюющих музыкальных фракций пропадает и необходимость ходить под флагом одной из них. Кроме того, почти вся музыка, произведенная на свет за всю историю цивилизации, доступна в любой момент любому обладателю телефона. Ей бессмысленно хвастаться, ее невозможно жаждать. Поэтому внимание людей постепенно переходит с музыки на виды искусств, которые несут в себе неповторимый опыт и подразумевают некое физическое взаимодействие.
