Он прожил всего 48 лет и половину жизни провел в заключении, никого при этом не убив и ничего не украв. Любой бы при таком раскладе считал себя неудачником — любой, но не Марченко. Он считал, что выполнил главную задачу своей жизни — «рассказал всем о том, что видел и пережил». Его книги «Мои показания» и «Живи как все», изданные на Западе, убедили многих в преступности советского строя и необходимости перемен.
Казалось, Анатолий Марченко обречен на безвестность, неприметное существование в недрах огромной страны. Он родился в январе 1938 года в городке Барабинске Новосибирской области. Отец Тихон Акимович — помощник машиниста на Транссибе, мать — уборщица на вокзале. Оба неграмотные – когда от сидельца-сына приходили письма, их читали родителям соседи. Отучившись восемь классов, он бросил школу и поехал по комсомольской путевке на строительство Новосибирской ГЭС. Там получил специальность бурового мастера, отправился на другие стройки. Но долго на одном месте не задерживался: начальство не любило Марченко за привычку спорить и «качать права». В Караганде, где строили ГРЭС, и вовсе произошла беда: в общежитии, где он жил, случилась драка между рабочими и ссыльными чеченцами, пустившими в ход ножи. Анатолий в драке не участвовал, вроде даже спал, но милиция арестовала его вместе со всеми, кто не успел убежать. Плохая характеристика с работы решила дело: он получил два года, стандартный срок по «хулиганке».
Отсидев в Карлаге год, Марченко бежал. Почему не дождался недалекого уже конца срока, объяснил потом: невыносимо было сидеть ни за что, а потом жить с клеймом уголовника. Они с приятелем Анатолием Будровским решили бежать за границу и направились в сторону Ирана — без денег, без документов, подрабатывая по пути где придется. В октябре 1960-го пограничники задержали их в сорока метрах от границы. Дальше была ашхабадская тюрьма и новый суд, на этот раз по более тяжелой статье 64 — «измена родине». Будровскому, который свалил всю вину на друга, дали два года, Марченко — шесть (он утешался тем, что могли и расстрелять). Его отправили в мордовские лагеря, где в «либеральные» хрущевские годы сидело большинство осужденных по политическим статьям. Публика была самая разная: украинские и прибалтийские националисты, бывшие власовцы, сектанты и такие «предатели родины», как Анатолий. А заодно и уголовники, решившие стать «политиками» — у тех якобы условия отсидки были легче. Для этого сочиняли листовки против власти или просто татуировали на лбу «раб Хрущева».
По словам Марченко, блатные жестоко просчитались: хотя в политическом лагере и не гоняли на лесоповал, работа была почти такой же тяжелой, как и условия жизни: «Одежда одна и для работы, и в камере после работы, грязная, мокрая, потная. Кое‑как своим собственным телом высушивает зэк за ночь свою одежду; не успел высохнуть — уже утро, подъем, снова на работу… посылки, передачи здесь вообще запрещены. В ларьке можно купить только зубную пасту, щетку и мыло, а чтобы купить курева — пиши заявление начальству, а там начальство посмотрит. Никаких продуктов с воли сюда не попадает ни грамма». Да, зэков теперь избивали редко, но донимали издевками, оскорблениями, лишением самого необходимого. А «если ты осмелишься ответить — вот и злостное хулиганство, сопротивление представителям надзора, рапорт начальству, суд и приговор — по Указу вплоть до высшей меры».
Жизнь была такой невыносимой, что многие пытались избежать ее с помощью членовредительства: «Выкалывают себе глаза, засыпают их стеклянным порошком, вешаются; ночью под одеялом вскрывают себе вены — и если сосед не проснется, подмоченный кровью, вот и освободился мученик». Другие, чтобы освободиться пораньше или получить льготы, становились стукачами. Третьи кончали с собой — обычно с помощью охраны, бросаясь в притворное бегство. Однажды на глазах Марченко таким «обычным способом» свели счеты с жизнь сразу трое:
«Часовой кричит с вышки:
— Не лезь, стрелять буду!
— Сделай милость, избавь от счастливой жизни, — отвечает зэк и лезет дальше. Долез до верха, до козырька из колючей проволоки и запутался в ней. В это время автоматная очередь с вышки, он упал на козырек, повис на заборе. Тогда полез другой — он спокойно ждал своей очереди. Короткая очередь — и он упал вниз, под забор. За ним третий — тоже свалился рядом со вторым».
В 1966 году в Мордовии оказались жертвы самого громкого политического процесса тех лет — писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль, посмевшие опубликовать за границей свои произведения, не прошедшие советскую цензуру. В лагере Марченко познакомился с Даниэлем, который произвел на него большое впечатление: «Ум, громадные знания, писательский талант, остроумие, оригинальность — все поражало и восхищало меня. Таких людей я прежде не встречал. Я старался общаться с Даниэлем при любой возможности — на работе, в бараке, на прогулке. Я чувствовал, что и его очень волнует то, что рассказываю я». Писатель и подал ему мысль — описать все увиденное в книге. Через полгода Марченко был освобожден и уехал в старинный город Александров, где работал грузчиком, а по вечерам писал. В 1967 году книга «Мои показания» оказалась в самиздате, а потом вышла в Париже. В предисловии автор писал: «Главная цель этих записок — рассказать правду о сегодняшних лагерях и тюрьмах для политзаключенных, рассказать ее тем, кто хочет услышать. Я убежден, что гласность — единственное действенное средство борьбы с творящимся сегодня злом и беззаконием». Марченко писал, что разоблачение «культа личности» внушило многим мысль о том, что в стране воцарилась справедливость. А ведь «сегодняшние советские лагеря для политзаключенных так же ужасны, как сталинские».
Многие в это не верили, но многие поверили — особенно те, кто сам столкнулся с «гуманностью» советского правосудия. Высоко оценил книгу Марченко Александр Солженицын. С подачи Юлия Даниэля Марченко познакомился с московской диссидентской средой и с семьей писателя. Позже супруга Даниэля Лариса Богораз стала женой Марченко. 22 июля 1968 года выступил с открытым письмом об угрозе военного подавления «пражской весны» и тут же был арестован за «нарушение паспортного режима» (после отсидки он не имел права больше суток находиться в Москве). Статья 196 была легкой, и посадили Марченко всего на год. В день суда, 21 августа, советские войска и правда вторглись в Чехословакию, а 25 августа Ларису Богораз за участие в знаменитой «демонстрации семерых» на Красной площади отправили на четыре года в ссылку.
На сей раз Марченко попал в Ныробский лагерь в Пермской области, на самый край цивилизации. Теперь он был уже не рабочим пареньком, а известным диссидентом, что имело свои плюсы: лагерное начальство не решалось ни избить его без причины, ни бросить в карцер. Зато удалось «намотать» ему еще два года за «распространение клеветнических измышлений» — как раз тогда в Париже вышла его книжка. Освободившись, Анатолий приехал в иркутский поселок Чуна, где жила в ссылке Лариса. После окончания срока они поселились в Тарусе — тихом городе писателей и художников, где Марченко провел лучшие годы своей бурной жизни. Он работал над второй своей книгой — «Живи как все» (она так и осталась незаконченной). В 1973 году у них с Ларисой, уже официально ставшей его женой, родился сын Павел. Счастье было недолгим: скоро Марченко стали приглашать в КГБ и открыто говорить: «Уезжайте, а то опять посадим». Он наотрез отказался, особенно когда узнал, что чекисты хотят отправить его в Израиль по приглашению несуществующих родственников: «Я никуда не поеду — пусть уезжают сами. Я здесь живу».
Такая неподатливость взбесила власть: в феврале 1975-го Марченко был опять арестован за «нарушение правил надзора». «Был бы человек, а статья найдется», — мрачно шутили тогда. Приговор был сравнительно мягким: четыре года ссылки в уже знакомую забайкальскую Чуну. Там с ним жила Лариса, приезжали ее сын Александр с женой, внук Миша, родители Анатолия. Когда срок кончился, супруги хотели вернуться в Тарусу, но их дом спешно снесли, уплатив мизерную компенсацию. На эти деньги удалось купить домик в рабочем поселке Карабаново недалеко от Александрова. Марченко работал в котельной, писал новую книгу, а еще строил дом — с кабинетом для работы, с детской, с котельной и водопроводом. Изучал книги по строительству, чертил, выписывал материалы из райцентра. Ему, вечному скитальцу, хотелось построить собственный дом — первый в жизни. В этом помогали приехавший из Барабинска отец и жившие у него освободившиеся политзэки — иногда в маленьком домике ютилось по десять человек, всех надо было принять и накормить. Скудных средств не хватало, сроки постройки дома отодвигались. Супруги ссорились: Анатолию казалось, что Лариса мало помогает ему, занимаясь детьми и родителями, жившими тут же неподалеку. Она жаловалась: «Я не могу вынести его грубости и упреков. Дом застилает все — его разум, его любовь к нам…»
Недреманное око власти между тем не оставляло его в покое. Незаконченный дом объявили «нелегально построенным» и угрожали снести. Позже угрозу исполнили, взорвав прочное кирпичное строение динамитом, превратив его в руины. Еще до этого Марченко снова был арестован. Он регулярно печатался в самиздате, выступил с письмом-протестом против ссылки Сахарова в Горький. После этого его снова заставляли уехать в Израиль, Лариса уже колебалась — там можно спокойно жить, работать, вырастить сына, построить дом… Но Анатолий был, как всегда, непреклонен. Жена грустно говорила подруге Флоре Литвиновой: «Еще говорят, что их «там» учат психологии… Ему поставили ультиматум, а на ультиматум он не может ответить иначе. Он не может покориться».
В марте 1981 года Марченко вернулся домой из Москвы и с вокзала заехал к родителям жены. Там, на лестнице, его и взяли. В сентябре Владимирский областной суд осудил его — в шестой раз — по статье 70 УК РСФСР («антисоветская агитация и пропаганда»). В последнем слове на суде он сказал: «Раз этот государственный строй считает, что единственный его способ сосуществования с такими, как я, это держать их за решеткой, ну, тогда, значит, я буду вечно, до конца дней, за решеткой. Я буду ваш вечный арестант».
На этот раз срок оказался серьезным — 10 лет в лагере строгого режима и пять лет ссылки. Его отправили в 35-ю пермскую политзону недалеко от станции Всехсвятская. Сидевший с ним диссидент Вячеслав Долинин вспоминал, что у них в бараке было очень холодно и Марченко, когда работал в котельной, «по ночам перекрывал задвижку на трубе, подающей горячую воду в отопительные батареи «ментовского поселка». В результате все тепло доставалось бараку». В конце концов замерзающие сотрудники охраны поймали «диверсанта» и посадили на 15 суток в ШИЗО. А скоро он убедился, что стал знаменит на весь мир: в лагерную библиотеку попал свежий номер «Техника – молодежи» с романом британского фантаста Артура Кларка «2010: Одиссея два». Там описывался совместный полет русских и американцев к Юпитеру, причем советские космонавты по недосмотру редакции сохранили фамилии известных диссидентов, которые им дал автор. Рядом с Ковалевым, Орловым, Якуниным там был и Марченко. Скоро крамолу обнаружили, продолжение романа печатать запретили, а его нежданный «герой» был избит охранниками. Да так сильно, что он, давно испытывая проблемы со слухом, оглох почти совсем.
Скоро его перевели в другой лагерь (где, кстати, сидели в то время упомянутые Юрий Орлов и Глеб Якунин). А осенью 1985 года за «систематические нарушения режима» отправили в строгорежимную Чистопольскую тюрьму. В стране уже началась перестройка, но до политзон она пока не добралась. Посетителей к Марченко не пускали, и его единственным способом общения с внешним миром остались голодовки. Он объявлял их трижды: в последний раз бессрочно, в августе 1986-го. Через месяц, когда он похудел на 12 кг, его начали кормить насильно, через шланг. В письме Генеральному прокурору СССР он жаловался, что шланг забивается кусками питательной смеси и фельдшер дергает его, причиняя боль с целью прекратить голодовку. Марченко требовал освободить не только его, но и всех политзаключенных в СССР — в то время их оставалось несколько сотен. Делать это власть не собиралась, но, очевидно, на какие-то уступки пошла, опасаясь за жизнь узника, о чьей голодовке к тому времени узнали и в Москве, и на Западе. В тюрьму отправили комиссию из центра, которая, как водится, бодро отрапортовала, что заключенный Марченко чувствует себя хорошо — возможно даже, что он поправился на два килограмма. Многое у нас меняется, но репрессивная система остается неизменной.
28 ноября, на 117-й день голодовки, Анатолий Тихонович согласился прекратить ее, но его здоровье уже было непоправимо подорвано. Его срочно отвезли в больницу — но не городскую, чтобы не было огласки, а местного часового завода. Врачи не смогли ничего сделать, и вечером 8 декабря Марченко скончался от острой сердечно-легочной недостаточности, вызванной истощением. 11 декабря приехавшие родные похоронили его на городском кладбище. А 16 декабря генсек Горбачев позвонил ссыльному Сахарову в Горький и пообещал ему освободить всех политзаключенных. Посмертно требование Марченко было исполнено, и в одном из первых после прибытия в Москву интервью опальный академик подчеркнул его заслуги. Их имена снова соединились два года спустя, когда Европарламент посмертно наградил Марченко только что учрежденной премией Сахарова — вместе с другим знаменитым политзаключенным, Нельсоном Манделой.
В ту пору радостных ожиданий родные и друзья диссидента надеялись, что он погиб не напрасно. Его пасынок Александр Даниэль, ставший известным правозащитником, говорил: «Толина судьба удивительная и уникальна. Он последний погибший по 58-й статье. А ведь перед ним были миллионы, он — замыкающий в этой шеренге. И очень хочется, конечно, чтобы он был действительно самым последним». Как мы знаем, этого не случилось. Но и сегодня судьба Анатолия Марченко служит примером — для одних пугающим, для других вдохновляющим — того, что человек может быть свободным в условиях тотальной несвободы. Быть не как все.
В «Новом издательстве» только что вышел трехтомник прозы Анатолия Марченко «Мы здесь живем».
