В 1997 году Юрий Дмитриев вместе с Ириной Флиге и Вениамином Иофе нашли место захоронения первого соловецкого этапа, 1111 человек. Но впоследствии оказалось, что на том же урочище захоронено гораздо больше людей: заключенные Белбалтлага, сосланные в Карелию и просто жители окрестных деревень: звонари, плотники, кладовщики. О том, что их родные не сгинули в далеких лагерях, а лежат рядом, в двадцати — сорока километрах, местные жители узнали только тогда. И вернули себе отнятую память.
Таисия Федоровна Макарова, Медвежьегорск
Утром мы ушли в школу, а папа собирался на работу. Он был завскладом, работал через дорогу от дома. Так больше мы его и не видели: пришли домой — а его нет, забрали прямо с работы. Вечером того же дня у нас дома был обыск. У мамы была шкатулка, она туда складывала письма старших дочерей, они жили в Петрозаводске. Они [следователи] всю ее перетряхнули, а больше у нас и не было ничего, кровати, да и все.
Медвежьегорск
Фото: Анна Иванцова для ТД
Это был 37-й, мне было десять лет. Помню, что всех забирали, дом у нас был в центре, и рядом была остановка автобусная. Утром идешь, и слышно одни только слезы и плач. Люди идут на работу и плачут ревом: у всех забрали кого-то.
Вечером дома тоже были одни слезы: к нам приезжала папина сестра, мои старшие сестры из Петрозаводска приехали. Всего нас у папы было шестеро, и без него совсем горько жить стало. Тяжело.
Мы его искали, мама ездила в Медгору, сестры писали, но ничего нам не сказали. Один раз только передачку приняли, мы передали сапоги: уже потаяло все, а его в валенках забрали. Так больше и ни слова. Мы в Повенце жили, и когда мимо нашего дома заключенных вели на канал [в поселке Повенец располагаются первые шлюзы Беломорско-Балтийского канала. — Прим. ТД], мы садились у дома на скамейку и смотрели: вдруг папу увидим. А их много было, они шли, и шли, и шли. Никого мы не увидели, и мамочка наша так и умерла, не зная, где же он лежит. Так мы ничего о нем не слышали и не знали.
Таисия Федоровна на территории гостиницы «Медвежонок» в Медвежьегорске
Фото: Анна Иванцова для ТД
Только когда раскопки начались у нас на Сандармохе [в 1997 году Юрий Дмитриев с коллегами обнаружил массовое захоронение расстрелянных неподалеку от станции Медвежья Гора, там захоронено порядка девяти тысяч человек. — Прим. ТД], мы узнали, что он там. Заглянули в «Поминальную книгу» [книги со списками репрессированных жителей Карелии, которые составлял в том числе Юрий Дмитриев. — Прим. ТД] и нашли его фамилию. Все плакали, все. Поехали на Сандармох с сестричкой Раей, туда, идем по лесу, и как будто нас притянуло к какому-то месту. Там и поставили ему памятник.
Когда я узнала, что папа там, стало обидно. Не дали ему жить! Ведь если бы он был жив, у нас была бы совсем другая жизнь, мы бы выучились все… Но теперь мы хотя бы знаем, где он, можем к нему прийти. Я думаю, тогда искали вредителей, а забирали невинных людей. А они ни в чем не были виноваты и могли бы жить и жить.
«Осужденных к высшей мере наказания привозили на машине в предназначенное для этого место, то есть в лес, вырывали большие ямы, и там же, то есть в указанной яме, приказывали арестованному ложиться вниз лицом, после чего в упор из револьвера в арестованного стреляли».
Из следственного дела Михаила Матвеева, капитана госбезопасности, руководившего расстрелами на Сандармохе
Ночью пришли за нашим, в дверь постучали. Он сразу понял, что это за ним: у нас дом был в деревне, туда даже дороги толком не было, только пешком идти, кто это еще может быть ночью? Он, еще когда его в первый раз арестовали и отпустили, сказал маме: «Даша, если ночью придут, это за мной». Так и было. Мама рассказывала, что у нас из деревни тогда всех мужиков позабирали, остался один конюх Яша, самый непутевый из всех.
«Приступив к операции в Медгоре, я столкнулся с тем, что имевшаяся в 3-м отделе ББК оперативная машина в пути следования с людьми к месту приведения приговоров в исполнение выходила из строя на очень оживленной дороге, где приходилось стоять по несколько часов. В пути следования были случаи, когда репрессированные кричали, что их везут на расстрел, и для того чтобы предотвратить возможные эксцессы со стороны осужденных, я предложил Шондышу сделать деревянные “колотушки” как холодное оружие».
Нас осталось пятеро у мамы, все девчонки: с 28 года, с 32 года, с 34 года, я с 37-го и Валя с 39-го. Мы с ней были уже от другого отца. Когда война началась, мне было четыре, а самой младшей два. И нас эвакуировали в Заонежье.
И там мы стали голодать. Младшая, Валя, тогда умерла: лежала в доме на лавке, протянет руку и говорит все время: «Дай-дай-дай». А мы с сестрой тоже лежали, опухшие, как две чурки, уже умирали. Тут наша хозяйка заболела, мама стала за ней ухаживать, и она разрешила дать нам из-под сметаны простокваши. Так мы и выжили.
После войны вернулись мы домой. Без мужа маме было очень тяжело: ее отправляли на лесозаготовки, и мы всю зиму с сестрой одни, ей одиннадцать, мне восемь. В школу я ходила в солдатских сапогах, которые в доме у нас нашла. Один только раз мама пошла попросить, чтоб нам дали ткани какой, одежду нам пошить. Ей тогда сказали: «Ты рот закрой. Твой муж знаешь где? И ты там будешь».
«Сам изолятор, где подготовляли людей к отправке на расстрел, не соответствовал действительности. Стены в изоляторе были деревянные, и малейший крик мог отразиться на лицах, сидящих в изоляторе, осужденных к вмн, и такие условия работы нас заставляли бояться малейшего крика».
Про него мы ничего не знали. Я четыре класса закончила, пошла работать, мама отдала меня в няньки в Медвежью гору. Учиться дальше не получилось. Потом пошла работать на [Беломорско-Балтийский. — Прим. ТД] канал. Про него уже тогда говорили, что на костях он построен.
А в 50-х пришла бумага, что умер наш Федор в Норильске от брюшного тифа. А с ней прислали 100 рублей: мама нам тогда эти деньги на четверых сестер разделила и каждой дала по 25 рублей. Я купила себе штапель на платье.
А потом оказалось, что ни в какой Норильск его не повезли. Нам в 90-х всем, у кого родители расстреляны, раздавали «Поминальные книги». Там мы его и нашли, да не только его, а и всех наших, деревенских. Там и брат его, и у тетки муж, Горбачев. Я, конечно, потрясена: то говорили, что он где-то там в Норильске умер, а оказывается, вот он, рядом лежит! На сорок километров отвезли и расстреляли.
Празднование Дня города Медвежьегорска
Фото: Анна Иванцова для ТД
Я думаю, за это ответственно высшее руководство страны. Гибли ни в чем не повинные люди. Наш плотником был, так за что его? Дровни вязал. Просто вредительство: всех мужиков позабирали перед войной.
«В конце ноября или в начале декабря м-ца 1937 г. в комнате связывания рук, когда один осужденный устроил большой эксцесс, я, боясь, что его крик донесется до изолятора, в котором находилось свыше трехсот человек, приговоренных к вмн, и они могут устроить бунт, нанес ему один удар колотушкой».
Мои дедушка и бабушка по материнской линии, Александра Дмитриевна и Иван Федорович, жили в Калининском районе. В 37-м дедушку забрали. Мы о нем больше ничего не слышали. Я только слышала, что к бабушке как-то раз приходил ее бывший сосед и рассказывал, что видел его в 1941-м на южном направлении в штрафбате. Так он там и сгинул. У бабушки было пятеро детей, она понимала, что ей одной с ними не выжить. Поэтому она решила поехать в Ленинград и оставить детей на вокзале, чтобы их устроили в детский дом.
Тамара Семеновна
Фото: Анна Иванцова для ТД
Старшего она оставила с собой, грудного ребенка отдала бездетной семье, а остальные попали в детский дом. Потом война началась, старшие сыновья были в армии, маму мою она забрала к себе, а младшая девочка эвакуировалась с детским домом из Ленинграда, и поезд попал под обстрел. Маму и бабушку эвакуировали в Сибирь, и там мы прожили до 1953 года, потому что колхозникам не давали паспортов. В 1953 году Сталин умер, нам дали паспорта — и мы уехали в Карелию.
Бабушка замуж еще раз так и не вышла, все повторяла, что лучше ее Ванечки никого нет. Но говорить что-то об этом боялись, всю жизнь боялись, и когда я ее просила, говорила: «Бабушка, давай попробуем найти», она отвечала: «Не вороши. Я боюсь того времени». Я его в списках искала, так и не нашла.
Набережная Онежского озера в Сосновке
Фото: Анна Иванцова для ТД
События тех лет я до сих пор не могу осознать. Еще перед самой войной к моей бабушке пришел ее сосед. Упал к ней в ноги и говорит: «Александра Дмитриевна, прости меня. Это я донес на твоего Ваню». А донес из зависти просто: дедушка у меня был умница, работник, на все руки мастер. За это и погорел. Вот как это объяснить? Сосед пришел, каялся, прощения просил. Но она сказала: «Бог тебя простит, а я прощения тебе дать не могу».
А на Сандармохе место всегда было нехорошее. Даже когда еще не было открыто ничего и мы ничего об этом не знали. Как-то раз мы с мужем поехали на велосипедах за грибами. Заехали далеко и попали туда [на Сандармох. — Прим. ТД]. Стали собирать грибы, а мне стало не по себе. Говорю мужу: «Эдик, поедем отсюда поскорее. Мне тут жутко».
Александра Алексеевна Басалаева, Пиндуши
У меня оба деда репрессированные. Папин отец был сапер, служил в лейб-гвардии в Семеновском полку, в саперной бригаде. Получил два Георгиевских креста: один первой степени, один четвертой степени. Он был в колхозе бригадиром, и кто-то на него донес: его обвиняли в том, что погибла лошадь, и за это его отправили на десять лет в лагеря в Коми. Он выжил, но вернулся весь больной.
Пиндуши
Фото: Анна Иванцова для ТД
Мамин папа был кулак: две десятины земли, лес. Ночью приехали и забрали его. На него донес председатель колхоза, и его расстреляли, лежит он под Ленинградом. Мне мама рассказывала о своем отце, моем дедушке, которого расстреляли, говорила, что он был замечательный хозяин, чистюля, умница… Рассказывает, но добавляет: «Саша, никому не говори». И говорила еще так: «У истории завязаны глаза. Но придет время, и все откроется. Придет время, люди узнают, что творилось в 1937—1938 годах».
Сама мама, Аполлинария Кирилловна, в войну работала продавщицей на станции Идаль и рассказывала мне: «Очередь стоит, а кто-то из людей просит: “Полина, дай на завтра хлебушка!” Она говорит: “Не дам. Ты съешь разом, а потом у тебя не будет”. Ей начальник так и объяснил: “Даже если плачут, мол, дай! Ты сама реви, а не давай». И мама, и папа уехали из деревни, потому что очень тяжело было в колхозах, у обоих всего по четыре класса образования.
Александра Алексеевна на лавочке во дворе своего дома в Пиндушах
Фото: Анна Иванцова для ТД
Когда я в 97-м узнала о Сандармохе, я была потрясена. Теперь езжу туда каждый год пятого августа. Кладу цветочки к какой-нибудь могилке и вспоминаю обоих дедов. Я не понимаю, за что расстреливали ни в чем не повинных людей. Я писала в ФСБ, мне прислали оба дела, одного деда и второго. Ведь это смешно читать! Какой-то смешной поклеп. Сталин объявил тогда, что обостряется классовая борьба, вот и начали хватать просто крепких мужиков, у которых было крепкое хозяйство.
Дедушка и бабушка Александры Алексеевны. Дедушка Кирилл Иванович Колотушкин был репрессирован и позже расстрелян
«Однажды в пути следования грузовая машина с людьми испортилась и встала в деревне Пиндуши. В это время один из осужденных стал кричать, что могла услышать проходившая публика. Для того чтобы не расконспирировать нашу работу, нужно было принять соответствующие меры, но стрелять в машине не было никакой возможности, завязать полотенцем рот также нельзя было, так как арестованные лежали сплошным покровом на дне кузова, и я, чтобы усмирить кричавшего осужденного, железной тростью как холодным оружием проколол осужденного насквозь, тем самым прекратил крик».
Так сложилось, что оба моих родителя стали брюховчанами. Прабабушка по отцовской линии рассказывала, что ночью к ним постучались и на черном вороне увезли прадеда. А ее с двумя сыновьями выслали сюда, в Карелию. Они оба были финны. Петр Федорович и Анна Давыдовна Раутанен, жили в Ленинграде, в Токсовском районе. По маминой линии мой дед тоже был репрессирован: в войну попал в плен, потом его из концлагеря освободили американцы, а в СССР его тут же арестовали и тоже выслали в Карелию.
Елена
Фото: Анна Иванцова для ТД
Прабабушку я хорошо помню. Она прекрасно говорила на финском и всегда выделялась: владела несколькими языками, шила себе совсем другие платья, нашивала туда необычные рюши, внешность у нее была совсем другая…
В 1956 году прабабушке прислали лжесвидетельство о смерти: написали, что прадед умер в 1942 году от абсцесса легких в Кировской области. А на самом деле его расстреляли почти сразу после ареста. Это мы уже узнали, когда подняли архивные документы. Я думаю, что история моей семьи — это одна миллионная того, что было в стране. Люди прошли через ад. О Сандармохе мы хотя бы знаем, а сколько еще может быть вдоль канала таких же захоронений, которые никто никогда не найдет?
Церковь Рождества Пресвятой Богородицы
Фото: Анна Иванцова для ТД
У нас в Брюхове стояла полуразрушенная деревянная церковь: ее еще в 30-х закрыли, но службы и алтарь тут были до 1942 года. Потом она долгое время стояла в запустении, разрушалась, и у нас сердце обливалось кровью. Сейчас мы ее восстанавливаем. И эта церковь, и Сандармох, это все одна эпоха. Мы восстанавливаем разрушенное, занимаемся прошлым, чтобы у наших детей было будущее.
Михаил Матвеев — капитан госбезопасности (до революции — подручный слесаря). В 1937 году руководил расстрелом 1111 заключенных первого соловецкого этапа. По итогам работы награжден, но в 1939 году арестован. Вместе с ним арестовали сотрудников отделения НКВД Беломорско-Балтийского канала Шондыша и Бондаренко. Завели дело о превышении служебных полномочий и «негуманном» обращении с заключенными. На допросах и в суде арестованные энкавэдэшники рассказали, как именно проводились расстрелы. Матвееву дали 10 лет лагерей, но уже в 1941 досрочно освободили, и он продолжил службу в НКВД. Умер в 1971 году.
Урочище Сандармох. Слева: столб-голубец (распространенный на Севере вид памятного знака) Федора Павловича Багрова (1895—1937). Справа: растения, выросшие у поклонного креста
