— В испанской версии больше всего бросается в глаза то, что это очень условное пространство. Такая идеальная больница, где ничего нет пугающего. Я представляю себе такую больницу в Испании, но в России — совсем не могу. Вас это не смутило, когда вы начали работать над проектом?
— Про российские больницы всем хорошо все известно. Мы могли бы пойти по пути реализма, но тогда пришлось бы снимать совсем другое кино. И мы решили, что у нас будет магический реализм. Абсолютно достоверным будет все, что касается человеческих отношений, но вот пространство будет вымышленным. Мы построили декорацию. У нас больница похожа на подводную лодку с круглыми окнами, абсолютно голубая.
— То есть вы эту условность еще больше решили подчеркнуть?
— Конечно. Мы ведь не играем в то, что эта больница существует. Мы играем в то, что есть некий выдуманный мир. Наша больница находится на берегу моря, она окружена лесом. Естественно, я понимаю, что первое обвинение будет: где вы видели такую больницу? Я, кстати, видела у нас очень классные детские онкобольницы, но среднестатистическая больница — это, конечно, ужас, кровь и слезы. Но нам было важно увести зрителя от лишних переживаний. Понимаете, у человека и так есть табу: я не буду смотреть на больных детей, я не готов. И в этом смысле наша вымышленная декорация позволяет такому зрителю перестать бояться и посмотреть все-таки эту историю.
— Мне кажется, очень важно начать этот диалог. Потому что в России люди в принципе очень боятся говорить о болезни. Слово «рак» у многих вызывает панику и желание отвернуться. Примерно такую же оторопь вызывают люди на колясках, люди с синдромом Дауна. Логика такая: слава богу, я пока здоров, пусть весь этот ужас будет подальше.
— В России нет инвалидов на улице. Кроме тех, кто попрошайничает. А почему нет? Потому что нет системы взаимоотношений. У меня, кстати, родился ребенок, когда я писала сценарий «Красных браслетов». И моя первая мысль тогда была: на хрена мне этим сейчас заниматься? Я кормлю грудью, и у меня вызывает физическую боль мысль о том, что с моим ребенком может случиться что-то страшное. Ты сразу начинаешь проецировать, с этим нельзя ничего поделать. Так люди устроены. Но нам было очень важно показать в кино, что человек может продолжать жить. Даже если болезнь победить нельзя, можно победить страх. Как это ни парадоксально, но чем ближе ты подходишь к смерти, тем меньше становится страх. Вот, например, ты боишься темной комнаты, потому что думаешь, что там привидение. А потом ты наконец заходишь в нее и понимаешь, что там никого нет. У меня год назад умирала близкая подруга от рака. И тогда я поняла, что человеку больше всего помогает откровенный разговор. Но для этого ты сам должен признать болезнь, признать смерть. Это страшно, и система отрицания в нашей стране очень сильная. И вот поэтому я боюсь, что люди не захотят смотреть наш сериал. Но он не про страх и боль. Ведь ребенок даже в больнице хочет влюбляться, дружить, выяснять отношения, хулиганить.
— Думаете, даже в наших больницах у детей все так же?
— Мы ходили на экскурсию в детскую больницу. Главврач нам показывал реанимацию. Идем по детским палатам, там все очень страшно. И вдруг появляется перед нами мальчик с перебинтованной головой. Что-то у него было очень серьезное. Врач его ловит и говорит: «Где ты вчера ночью был?» А тот такой: «Нигде». Врач ему: «Да не бойся ты, вот тут ребята будут снимать кино про таких же полоумных, как ты, которые по ночам не пойми где шляются. Ты же знаешь, что нельзя нарушать режим?» Он начинает краснеть, лепетать что-то. И я понимаю, что реально чувак подбил пол-этажа на какую-то непонятную интригу. Потом врач познакомил нас с девочкой, у которой был смертельный диагноз. Этот врач сделал ей одиннадцать операций, спас ее, она должна была скоро пойти в школу. Так вот, эта девочка была адской хулиганкой, в нее было полбольницы подростков влюблено. Она в этой больнице все и всех знала, все разруливала, с медсестрами и санитарами была на «ты». Конечно же, в больницах очень много боли, но при этом я видела там врачей, которые улыбаются, шутят с детьми, не щадят их как-то специально. «Эй ты, ну-ка ковыляй сюда!»
— Это похоже на ту интонацию, которую вы выбрали в сериале?
— Да. Мне хотелось говорить без лишнего сюсюканья, без придыхания. Без каких-то слезливых фраз. Я всегда смотрела с восхищением на волонтеров, которые приходят к умирающим детям. Они понимают, что человек болен, что он умирает. Но они не льют над ним слезы, с одной стороны, а с другой — не говорят: «Вот когда тебе будет 35, ты узнаешь…» Потому что ему никогда не будет 35. Они общаются очень адекватно. Мне кажется, что для человека, который понимает, что он может умереть, очень важно, когда окружающие понимают его чувства. Не реагируют на его страх словами: «Да брось, все будет хорошо, ты обязательно вылечишься». А говорят: «Да. Тебе тяжело. И я понимаю, как тебе тяжело. И я готов тебя выслушать». Моя подруга, которая умирала от рака, часами мне рассказывала истории, связанные с физиологией. Родителям она этого рассказать не могла, они сразу начинали рыдать. Но ей было очень важно про это поговорить. Потому что страх, произнесенный вслух, становится чуть менее страшным. Когда человек говорит тебе: «Я боюсь умирать», не нужно отвечать: «Ой, слушай, давай не будем о смерти, давай лучше вспомним что-то хорошее», нет. Нужно говорить о самом сложном. По крайней мере, я так считаю.
— У вас в истории есть смертельно больные дети?
— Да.
— Они понимают, что с ними происходит?
— Главный герой знает, что у него смертельный диагноз. Он говорит об этом. Конечно, его колбасит, у него бывают срывы. Но он очень яростно держится за жизнь.
— Актеры как-то специально готовились к роли?
— Мы им выдали коляски, чтобы они научились на них ездить, на колесах стоять, крутиться. Они должны были очень уверенно выглядеть. И они решили совершить променад в центре Москвы на колясках. Потом они рассказывали, что упахались жутко: ни одного пандуса, ни одного нормального съезда. Они долго пытались переехать трамвайные пути, получилось с трудом. Как у нас станции метро оборудованы? Хорошо, где-то есть лифт, ты заехал в метро, а дальше? Куда ты приедешь-то? В центр ты не можешь приехать — там выйти невозможно. В общем, ребята были в шоке. Приехали, прям такие: «…если бы мы были без ног, мы бы не выжили в этом городе». В такой ситуации ты практически обречен сидеть дома.
— Вы сказали, что ваша история не про смерть. Про что тогда она?
— Про то, как победить, даже если умираешь. Побеждать беду — это вообще очень важно. Потому что это не только про умирающего человека. Это про отчаяние, алкоголизм, боль, нищету. Наше кино о том, как не впасть в отчаяние.
— Что вашим героям дает силы?
— Мы все время говорили о том, что в этом возрасте человек лучше умеет приспосабливаться к обстоятельствам — и жизнь побеждает. Это такой импульс, который очень сложно загасить. В 15 лет ребенок даже с самым страшным диагнозом не может постоянно думать о болезни. Я путешествовала со своей умирающей подругой, у нее трубка из живота торчит, ей постоянно больно. Так вот, мы возим ее на коляске по Амстердаму, а у нее все время горят глаза. Она в итоге нас, здоровых людей, умотала. Мы ей говорили: «Даша, все, мы устали». А она: «Нет, надо еще пожрать тайской еды». Я ей: «Какая тайская еда? Ты издеваешься? Тебе вообще ничего нельзя». А она отвечает: «Какая на фиг разница? Я умираю. Я хочу вкусно пожрать. Отстаньте от меня. И выпить хочу! Идите все в жопу». То есть даже в такой ситуации человек цепляется за жизнь.
— И все-таки, несмотря на всю условность, насколько велик, по-вашему, шанс, что широкий зритель вашу историю смотреть не испугается? Знаете, есть такой подход: «В жизни и так столько сложностей, зачем еще эти сложности на экране. Лучше комедию посмотрю».
— На самом деле это объяснимо. В газетах, в фейсбуке, повсюду каждый день столько сообщений: этот болен, тому нужно собрать деньги, здесь больницу закрывают, здесь не хватает на лекарства, у этого дочка умерла, у того собаку сбили. Ты просто устаешь сопереживать, ты не можешь сопереживать всему. Ты думаешь: твою мать, пойду лучше пробегу кросс. Это попытка сохранить свою жизнь. Ничего в этом страшного нет, это всего лишь инстинкт самосохранения. У кого-то больше сил, и тогда он открывается больше. А кто-то, может, с ума сойдет, если посмотрит сериал «Красные браслеты». Это очень деликатные вещи. То, что точно нужно делать, — это бороться с дремучестью. Когда люди думают, что раком можно заразиться, и шугаются больных людей. Вот это надо менять. А эмоциональные связи каждый должен определять сам.
— То есть нужно просто уважать чужое право на слабость?
— Да. Как и нежелание в чем-то участвовать. Возможно, человек прекрасно понимает, что, если он только туда полезет, — все. Его разнесет на кусочки. И это его внутренняя потребность — быть закрытым. И это тоже нужно уважать.