Греки доброжелательны и щедры. Зайдите в любой греческий дом — и вы убедитесь в том, что я говорю правду. Пожилые тетушки усадят вас за стол, убранный, как невеста, во все белое и кружевное, и долго будут пытать — какой кофе вам нравится? А как вы его пьете — без сахара? Мало сахара? А может быть, вы предпочитаете очень сладкий?
Кофе подадут торжественно, на подносе со стаканом воды, с розеткой собственноручно сваренного варенья — инжирного, бергамотового или вишневого: это аналог русского каравая. Будут взахлеб, не перебивая, слушать ваши новости, кормить с руки кусочками свежеподжаренного бифштекса, потчевать салатом — вам так нужны витамины! Домой проводят, снабдив контейнером с бифштексом, жареной картошкой, пирогом с сыром и шпинатом, оставшимся от обеда, — ведь вам надо чем-то поужинать! Напоследок, уже на пороге, сунут в руки корзинку с десятком яиц. Отказаться нельзя: домашние.
«Дитя Олимпиады»
Когда я впервые приехала в Грецию, то сразу поняла: греки — самые гостеприимные на свете люди. Самые лучшие на свете друзья.
Поэтому меня так удивил мой однокурсник Вадик, который однажды на перекуре в университетском коридоре, сказал: «Федорова, ты путаешь теплое с мягким. Греки — лучшие друзья? Пф! Греки дружат только с греками. И то… как сказать. Не каждый грек имеет друзей. Главное для грека — это семья. Причем семья, состоящая исключительно из греков. С иностранцами они просто… просто вежливые».
Признаться, тогда Вадику я не поверила. Но и не прислушаться к его мнению я не могла: из нас всех, студентов языковых курсов, недавно приехавших в Афины, он был самый опытный. Вадик называл себя «дитя Олимпиады». Его отец посетил в 1980 году Советский Союз в составе греческой сборной. Попытки отца и матери Вадика воссоединиться после быстротечного олимпийского романа успехом не увенчались (не дали визу в капстрану — и привет!). Каждый зажил своей жизнью. Вадик не видел отца до тех пор, пока не началась перестройка и русских не начали пускать за границу. Грек-олимпиец, впрочем, оказался чутким человеком. Несмотря на наличие другой семьи и других детей, пригласил и маму, и Вадика в Грецию, признал его, сделал документы, подарил дом.
Вадик быстро освоился и стал настоящим экспертом по особенностям греческой жизни. Он знал все: где находится лучший пляж, какой кофе вкуснее, цены на аренду квартир, какая компания мобильной связи самая выгодная; был в курсе тайных троп в горах, которыми проводники за мзду водят нелегалов…
В России он успел закончить медицинский институт, и благодаря этому отец смог его устроить в частную психиатрическую лечебницу санитаром. Вадик часто рассказывал занимательные истории из жизни психов. Одним словом, для эмигранта-неофита это был незаменимый, ценнейший собеседник.
— Ты чем здесь собираешься заниматься, в Греции? — снисходительно спрашивал он у меня, жадно, как пифия, вдыхая сигаретный дым. — Карьеру сделать? Или там… замуж выйти?
— Ну, не то чтобы карьеру, — стеснялась я. — Но от хорошего предложения не отказалась бы.
— Так вот. Ни в коем случае не говори, что ты русская. Говори, что ты — гречанка.
— Как же мне быть? Я — Федорова Екатерина Владимировна. Да ты на лицо мое посмотри, Вадик! Из меня гречанка, как из попугая — диктор центрального телевидения.
— Ох, всему их учить надо, а я так устал! У нас вчера пациент ключ от палаты проглотил… Набегались… — манерно вздыхал Вадик, незаметно для самого себя наслаждавшийся наставничеством. И прочитал мне рацею — монотонно и отрешенно, как диктант:
— Катя. Говори всем, что мама твоя, понимаешь, ма-ма — была гречанкой. Ну, а папа пусть остается русским. Федоров — тяжелый случай. Лучше бы он был итальянцем, конечно… Но это не все умеют сделать. Тебе, — Вадик смерил меня искушенным взглядом, каким смотрят на людей оценщики ломбарда и следователи по особо тяжким делам, и покачал головой. — Нет, Кать, забудь. Тебе это не дано!
Альфа и омега
Выводы многоопытного Вадика о греческих обстоятельствах , хоть и казались эксцентричными, однако имели под собой реальную почву. К семье и к дружбе в Греции отношение особенное. Кровная связь — не рудимент темного средневековья, а реально действующий фактор в современных синтаксических связях общества.
На Крите и в наши времена встречаются случаи вендетты. Свекор рассказывал, как к ним в Амальяду, на Пелопоннес, переехала с Крита семья — двое взрослых, двое детей. Спасались от кровной мести. Семья — альфа и омега греческого общества. Не пригласить троюродного брата или кума на свадьбу — значит не просто смертельно обидеть целую ветвь рода, но и стать парией, совершить неодобряемый обществом проступок.
«Ты что, не помнишь Сотириса? Это же зять Апостолиса, кум Костаса! Я у него младшего крестил», — так обычно представляют в Греции знакомых. Жить взрослым детям с родителями — не позор, а доблесть, выполненный сыновний долг. Модные термины вроде «сепарации» в плодородной на все, даже на толерантность, Греции не прижились: греки уважают всякое мнение, но сами предпочитают обустраивать жизнь по старинке, без психологических ноу-хау.
Однажды за обеденным столом мой сын Вася ухватил стакан с водой и нечаянно погрузил в него палец. Я уже наладила было сыну замечание, как вдруг увидела на лицах греков… умиление.
— Знаешь, почему он так сделал? — с утвердительной интонацией спросил мой муж своего отца.
— Конечно! — расплылся в улыбке свекор. — Ведь так делала моя мама, твоя бабушка.
Истончившиеся в современном мире нити родства в Греции — по-прежнему канаты. Если ты остаешься в рамках рода, ты никогда не перестанешь быть.
— В Афинах есть одна олива, — рассказывает дедушка Васе. — Так вот. Она помнит еще Платона!
— Вроде бы ее недавно срубили? — замечаю я.
— Срубили, да. — отвечает дедушка и гладит Васю по голове. — Но она сразу же дала новый побег!
Ксенофонт и его друзья
Теплый, как мамина рука, августовский вечер. Цикады антифонно расселились на двух деревьях — и скрипучими сопрано громко исполняют заковыристую ораторию. Появляется месяц — как будто из слипшейся коробки монпансье вынули мандариновый леденец. Цикады стихают. Сентиментальный южный ветер гладит позлащенную щеку месяца.
За нами заехал наш друг — Ксенофонт. Завтра он уезжает в отпуск, поэтому решил увидеть нас перед отъездом, пожелать традиционное летнее — «хороших купаний».
«Ребята. Есть не будем. Чего наедаться на ночь, — ставит задачу Ксенофонт. — Пить тоже. Так, по стаканчику вина. Ущипнем какую-нибудь закуску. Легонькую. Колбаску там… или баранье ребрышко».
Таверна называется «Вид». Ничем не примечательная, рядовая: обычные белые пластиковые столы, накрытые клетчатым скатертями, «кувер» — пышный хлеб и кувшин воды. Кроны сосен срезаны, чтобы любоваться тем самым видом, анонсированным в названии. Ксенофонт в приподнятом настроении. Он предвкушает отличный вечер, беседу, хорошее вино, вкусную еду.
— Куда едешь в отпуск, Ксенофонт?
— Как вы знаете, я со своей родней не очень-то близок. Предпочитаю проводить время с друзьями. Поэтому и в отпуск еду с Манолисом.
Тут надо расшифровать, что означает «не очень-то близок» в переводе с греческого. Ксенофонт всю жизнь живет с родителями и, прежде чем оставить их на две недели без сыновнего попечения, купил им тур на остров Парос и забил холодильник продуктами. Ксенофонт невысок, лысоват, с конусообразным животом; конус то опадает, когда Ксенофонт садится на диету, то снова надувается, — особенно летом, когда каждый день — это праздник. Ксенофонт предельно любезен. При встрече, даже если не виделись несколько дней, обязательно скажет приятное: «О, старик, да ты посвежел, похудел, отлично выглядишь!» После пожаров он в первый же день сдал кровь для пострадавших. Но главная его слабость — друзья. У него их трое, все из детства.
Фотография Манолиса с женой Депи стоит у него на прикроватной тумбочке. Ксенофонт крестил его старшую дочку Василики: купил золотой крестик за тысячу евро и страшно переживал, достаточно ли тот изящен, — ведь Василики такая красавица! Перед крестинами он пошел к врачу, сел на диету и похудел на пятнадцать килограммов: предстояли фото- и видеосъемка, нельзя испортить Василики главный альбом ее жизни изображением толстого, некрасивого крестного. С моим мужем Йоргосом Ксенофонт встречается пореже, но эти визиты — тоже часть евангелия его жизни. Дни рождения, Пасха, Рождество, Новый год; тот случай, когда Йоргос попал в больницу — Ксенофонт всегда рядом.
Третий друг Андреас отдалился. Переехал на остров Наксос. Общаться получается нечасто. Но Ксенофонт и не думает его вычеркивать. Друг — значит друг. Нет свежих впечатлений — дружба будет питаться воспоминаниями. Чего стоит один только случай, как Андреас заснул на пляже, положив руку на грудь, проспал несколько часов, солнце развернуло тень, оставив Андреасу на память белый негатив его ладони. Да об этом можно хоть каждый день вспоминать — не наскучит. Ведь воспоминание — это самое доступное творчество, то, что делает любого человека художником своей жизни. Дружба Ксенофонта с Андреасом — самая бескорыстная из всех его дружб, ибо не приносит Ксенофонту ни пользы, ни удовольствия.
— Сколько тебе нужно времени, чтобы подружиться? — спрашивает меня Ксенофонт.
— Год… Наверное… А иногда я с первого взгляда понимаю, что человек мне нравится, и мы могли бы стать друзьями.
Немая сцена. Ксенофонт смотрит на меня с изумлением.
— С первого взгляда? Год?! Разве за год поймешь, можешь ли ты на человека положиться?
Хозяйка торжественно несет стейк. Чудовищных размеров. Такое впечатление, что здоровенного быка распластали надвое и направили к нам в тарелку, обложив холмами жареной картошки. Шок. Мы таращим глаза, у Ксенофонта на лбу вскипает испарина.
— Благо любят по причине зла, — наконец выговаривает Ксенофот. — А друзей — за ситуации, когда один в поле не воин.
Греки действительно непросто заводят друзей, но это только потому, что они точно знают, как нелегка ноша истинной дружбы.