Первое, что сделает Соня, когда выйдет на улицу, — у высокого серого забора сломает зубную щетку. Потом поднимет голову, посмотрит на застрявшие в пружинах колючей проволоки невесомые облака, обернется и побежит — именно побежит — жить.
Так представляет мама Сони, Ольга Чекалина, осужденная женской колонии № 18, так она хочет. Но на самом деле будет иначе.
Соня выйдет из пропускного пункта вместе с бабушкой, посмотрит по сторонам, увидит большие машины, длинную улицу, вереницу незнакомых нарядных людей. И заплачет. Потом бабушкиными руками она сломает у забора любимую зубную щетку, но жить не побежит. Будет упираться, проситься обратно за высокий привычный забор и кричать: «Мама!»
Соне скоро три года. Она родилась в тюрьме.
Местный рай
«Вы только не пишите, что рожают осужденные в колонии, — начальник пресс-службы ГУФСИН России по Ростовской области подполковник внутренней службы Борис Марухян не любит неточностей. — Рожают они в азовском роддоме. Но под конвоем. Такой порядок».
Исправительная колония № 18 находится на окраине Азова. Пока едем, минуем фиолетовые островки шалфея, замечаем в степи цаплю и парящих над Доном чаек. Если не знать, куда ведет дорога, можно подумать, что на территорию заповедника. Упираемся в нежно-зеленый забор — такие раньше можно было увидеть вокруг поселковых администраций. За забором двое качелей и песочница — это для детей, которые приходят к родным на свидания. Рядом высокие порожки и голубая дверь с трафаретной надписью: «ЛКПП проход не более 3х человек». ЛКПП — это людской контрольно-пропускной пункт. Первая дверь, разделяющая мир на до и после.
В узком, обрамленном решетками помещении сдаем вещи, документы и телефоны. Проходим на следующий пункт досмотра, тут проверяют с металлоискателем и отправляют в аллею, где по обеим сторонам глухой высокий забор, а небо лежит на мотках усаженной ежами проволоки.
Третья дверь последняя. За ней огромный тюремный двор, по которому ползут в свои норы гуттаперчевые зелено-черные змеи. Так выглядят издалека колонны арестанток, идущих на работу. Зеленая униформа и черные платки — форма одежды «весна-осень». Белые косынки положены только сотрудницам пекарни и дома ребенка. Туда мы и идем.
«Я, когда только пришла сюда работать, десять лет назад, думала: зона, страшно. А оказалось, нестрашно: обычные женщины, с обычными проблемами, ну вот случилось так… Жизнь-то не заканчивается, работают, растят детей, собирают липу», — рассуждает начальник воспитательного отдела женской колонии № 18 Виктория Пономаренко.
Дом ребенка работает в колонии № 18 с 2008 года, а год назад здесь открыли комнаты для совместного проживания мам и детей. И по здешним меркам место это считается раем. Тут живут 46 мам и 47 детей, у одной мамы двойня. Работает детский сад, есть своя столовая, прачечная. Комнаты — каждая на три семьи. Обслуживающий персонал: педиатр, логопед, психолог, воспитатели, няни и санитарки. Во дворе, если не поднимать голову и не видеть злополучную проволоку, тоже рай. Качели, бесконечные вереницы полотенец, простыней и пеленок, потом деревья, кустарники и цветы, цветы, цветы.
«Больше никогда»
В длинном коридоре казенного дома я встречаю Соню и Олю Чекалиных. Оля с дочкой переехала в дом ребенка в день его открытия и знает тут все. Показывает по-хозяйски: личные шкафчики с фамилиями, стульчики с инициалами, баночки-скляночки, игрушки.
Потом мы идем в столовую. Оля и Соня садятся передо мной, и старшая начинает рассказывать. Говорит канцелярским языком, как на суде — так привыкла.
«В места лишения свободы я попала десять лет назад. В 2008-м совершила свое, — это слово она выделяет интонацией, — преступление, о чем сожалею. Мне было 23 года. Статья особо тяжелая, сижу за убийство. Спустя семь лет после отбывания срока в моей жизни появился молодой человек, с которым меня познакомила подруга. Приезжал вначале на короткие свидания, потом состоялось длинное, таким образом у меня появилась дочка. Сейчас я не с этим человеком. Но думаю, что у него… У нас… Нет у нас будущего. Через месяц Соню заберет мама».
Ольга мрачнеет и смотрит куда-то за мою спину. Я обращаю внимание на ее маникюр. Он с росписью. Спрашиваю, кто на зоне делает такую красоту? Ольга расслабляется, улыбается — говорит, что ей хочется быть примером для дочки и маникюр она научилась делать сама. После разговор идет легче.
«Я жила со своим гражданским мужем, — решает объяснить она про самое страшное. — Работала в магазине продавцом. Это далеко, в Саратовской области. В тот день мы собирались ехать к моим родителям. Знакомиться. Опоздали на поезд. Гражданский муж говорит: “Пошли к моим друзьям, переждем”. И мы пошли. Там выпивали. Муж сидел в комнате. Не сидел, лежал уже — много выпил. Музыка громко играла, я пошла на кухню. За мной его приятель. Начал домогаться. Сильно домогаться, я звала на помощь, но муж не слышал. Тогда я схватила первое, что оказалось под рукой, — нож… Испугалась очень. Поэтому ударила сильно. Вот… Потом меня закрыли. Здесь я родила сына, Кирюшу. Сын от гражданского мужа, но дороги наши с мужем после того случая разошлись. Сыну уже десятый год. Раньше же не было дома ребенка, поэтому малыша забрала мама».
Я делаю в уме несложный подсчет и понимаю, что, когда Ольга отбивалась от насильника, она была уже беременна.
«Теперь мама заберет и Соню. Я выйду через три года, дочке будет шесть лет, сыну тринадцать. Он знает, что я его мама, дома висят фотографии, мы созваниваемся, иногда разговариваем по скайпу. Кирюша меня ждет».
Соня на руках Ольги кивает и произносит: «Кирюша».
К лицу Ольги будто приклеена тонкая, еле заметная нитка шрама — напоминание о прошлом, которое Ольга хотела бы забыть. Соня очень похожа на мать, но личико у нее чистое. Оля думает, что такой ее дочь будет всегда.
— Я очень жалею о том, что произошло, — еще раз повторяет Ольга. — Если бы была возможность отмотать время назад, я бы не опоздала на поезд, не пошла бы в гости, не пила бы и вообще ничего такого бы не было… Здесь я работаю на производстве. Это очень однообразная, муторная работа. И пока шью мешки, думаю о том, как жила, сколько ошибок сделала. Главная, конечно, случилась в тот страшный день. Но и до этого не самых лучших дней было немало. Для себя я решила, что, как только освобожусь, все пойдет по-другому. Мама у меня умница, уверена, что детям обо мне говорит только хорошее. Значит, когда выйду, этот образ нужно будет поддержать. Начать все с чистого листа. Тем более что от прежней жизни ничего не осталось — даже друзья рассосались.
— А здесь есть подруги?
— Подруги? — Ольга вскидывает брови. — На зоне не может быть дружбы.
«Больше никогда» говорят все 728 женщин, которые сегодня отбывают наказание в колонии № 18. И щетки ломают все, но начать заново получается далеко не у каждой. Особенно если садятся за наркотики.
Красная нить
По той самой наркостатье сидит Женя Бербеко. Она местная знаменитость, мать двойняшек Миши и Даши. О беременности узнала уже в колонии, а о том, что будет двойня, — за две недели до родов. Мы с Женей ровесницы, и у нас обеих на руках красные веревочки. У меня на счастье, у Жени от больного сустава.
«Я не верила, что помогает, — улыбается Женя вымученно, будто извиняется. — Но тут есть женщина знающая: сама повязала, молитву прошептала — и сустав прошел. У меня руки распухли от стирки. Пока детям не исполнился год и два месяца, я сидела с ними в общей тюрьме, там о стиральных машинках речи не шло. А у меня же двое — пеленки бесконечные. Малыши мои еще и спали в разное время, как выдержала, сама не знаю. Сейчас им уже два года и восемь месяцев — легче. Но все равно после работы прихожу и как белка в колесе — покормить, помыть, уложить. А днем, пока я на “пропилене” (пошив мешков), они с воспитателями».
Миша и Даша виснут на матери. Даша держится крепко, боится отпустить. Миша другой — три минуты рядом, а потом ищи его свищи по чужим комнатам.
Женя высокая, стройная, у нее выразительные черты лица — если сделать правильный мейкап, будет похожа на звезду немого кино. Но пока у нее «сделаны» только брови.
— Я их простым карандашом вывожу, так-то рисовать не умею, а брови получаются хорошо, все думают, что татуаж, — радуется она тому, что я заметила. — Наверное, я и рисовать бы могла, если бы жизнь как-то по-другому повернулась… Мама умерла от рака в 1990 году. Мне тогда было десять лет. Отец пил. А я пошла по наклонной, хотя в техникуме выучилась, даже работала в транспортной компании товароведом и логистом. Но это вначале, потом плотно села на наркотики — употребляла и продавала. Гражданский муж был, он тоже сейчас сидит, закрыли нас вместе. У меня срок восемь лет, у него восемь с половиной.
— Когда выйдешь, будете жить вместе?
— Не думаю, — мрачнеет Женя. — Тут я многое переосмыслила. Как там говорят? Кому война, а кому и мать родна? Я бы с наркотиками сама не завязала, детей бы не выносила и не смогла бы растить, если бы употребляла как раньше. Так что Господь послал мне и испытание, и спасение. Все те трудности, что сегодня есть, — это плата за прошлое, а дети — награда и надежда на будущее. Мне же 38 лет — кто-то родить в этом возрасте уже не может, а мне повезло. Но есть и боль. Больно оттого, что сидеть еще пять лет. На это время администрация колонии должна пристроить детей в приемную семью. Потом я выйду. Жилье у меня есть, но родных — никого. Как поднимать двоих детей, где искать помощи? Хочется же жить нормально, как люди… А как люди, я и не жила никогда. Малышей жалко, я их очень люблю, и когда думаю, что через несколько месяцев их у меня заберут, тоска такая, хоть вой.
Даша слезает с колен матери, бежит к брату. Женя остается одна, поправляет местами поседевшие, плохо прокрашенные волосы, не знает, куда деть глаза и руки.
«Дя-дя!»
Подходит время обеда. Мамы, которые остались в доме ребенка (их восемь), садятся с детьми вдоль столов. Семнадцать грудничков воспитатели и нянечки кормят отдельно. Из детских имен, что висят на двери яслей, бросаются в глаза Изабелла, Глафира и Шукрона. Шукрона в переводе с таджикского — «благодарность».
«Деток полностью обеспечивает государство», — объясняет врио начальника дома ребенка при колонии № 18 Ольга Евтушенко, она водит меня из комнаты в комнату. Здесь все напоминает больничные палаты или корпуса детского оздоровительного лагеря. Только таблички с именами и статьями осужденных на кроватях возвращают в реальность. «Питание у малышей специализированное, если у кого-то аллергия, меняем рацион. Пойдемте посмотрим музыкальный зал».
Мы выходим в коридор и вдруг слышим звонкое, с надрывом: «Дя-дя! Дя-дя!» За Борисом Марухяном бежит малыш ростом чуть выше колена. Это Никита — главный фанат дядь.
«Мужчины у нас редкость, поэтому если они появляются, то сбегаются все, а Никита приходит в неописуемый восторг, теперь будет ходить за нами хвостиком», — разводит руками начальница.
Никита тут же хватает подполковника за большой палец, шествует важно и оглашает весь коридор: «Дя-дя!» Чтобы все знали, как ему сегодня повезло. Борис смущенно улыбается, у него самого дома две маленькие дочки, поэтому не отводить виновато глаза не получается.
На особом положении
Никиту перехватывает Ирина Попкова — по внешнему виду санитарка, по факту — осужденная, которая находится здесь на особом положении. Это особое положение Ирина получила благодаря отличному поведению и постоянным прошениям о том, чтобы работать не на производстве, а в доме ребенка, там у нее годовалый сын. Администрация колонии пошла Ирине навстречу.
У Ирины на голове скрученная из косынки повязка с кокетливым бантиком, на безымянном пальце левой руки татуировка — такой же бантик, примета жизни до. Ира легко идет на контакт, даже больше: она очень хочет поговорить, потому что ей не хватает общения.
— Для меня самое страшное, что я переживаю здесь, — это остановка в развитии. Нет интернета, нет свежих лиц и эмоций. Родители передают мне мешками журналы. О моде, о новинках в мире технологий, подруги пишут письма о том, что происходит там, за воротами. Но все это не то, — Ирина пережимает двумя пальцами нос, глотает воздух, сдерживает навернувшиеся слезы.
— Она у нас талантливая, в самодеятельности участвует, — пытается выровнять линию общения Евтушенко. Но линия не выравнивается, Ира плачет навзрыд.
Потом мы стоим в ее комнате и долго разговариваем — Ира хочет убедить меня, что она ни в чем не виновата. Я на зоне не в первый раз и точно знаю, что из уст заключенных правдивую историю от не очень правдивой отличить сложно, но сейчас, в эту минуту, верю Ириным слезам, и это, наверное, главное.
— Я окончила аграрный университет в Волгограде, работала ветеринарным врачом. Родители у меня хорошие, уважаемые люди в нашем городе. Папа полковник полиции. Такая вот ирония судьбы. И, как часто бывает с хорошими девочками, я влюбилась в плохого парня. Он не работал, жил не пойми на что. Однажды попросил мой телефон и карты. У меня было их две — студенческая и та, на которую родители деньги переводили. Сказал: его карта заблокирована, нужно сделать важный перевод. Пароли я дала. Не вникала в подробности, не до того было — у меня диплом на носу, работа. А потом у меня в телефоне появились странные приложения закрытые — тоже как-то спустила с рук. Однажды мы вместе с парнем вышли из торгового центра, нас схватили, потащили в машину и уже там показали распечатки с моего телефона — оказывается, с него делали переводы на какие-то космические суммы. Взяли нас сотрудники наркоконтроля. Дальше как в страшном сне… Я думала, что папа поможет меня спасти, и он старался, включил все свои связи, но максимум, что получилось, — из положенных пятнадцати лет мне дали девять. Около полутора лет, пока шло дело, я была под подпиской о невыезде. Вернулась домой, окончила университет, познакомилась с парнем, вышла замуж, забеременела. А потом был суд, после которого меня сразу увезли в колонию. Срок беременности тогда был четыре месяца — здесь я и родила. С мужем отношения больше не поддерживаю. Ребенка хотела отдать родителям, но муж не дает разрешения. Сейчас папа пытается решить вопрос, если все получится, я буду счастлива. Не хочу, чтобы сын запомнил эти стены.
— О чем ты думаешь здесь?
— Жалею обо всем, что произошло, что связалась с тем парнем. Когда нас везли на анализы, он мне сказал: «Прости». Я опешила. Что такое «прости»? Разве можно простить человека, который разрушил твою жизнь? Мне всего 25 лет, а сидеть еще семь с половиной. И все эти годы, которые я могла бы работать в ветклинике, профессионально совершенствоваться, я буду здесь мыть полы. Когда думаю об этом, слезы душат. Вот опять… Можно я пойду? Пора убирать после обеда.
Другие истории
После обеда в доме ребенка тихий час — малышей укладывают в одинаковые деревянные кроватки. Мы с сотрудниками выходим на воздух. Он на окраине Азова такой чистый, что ноги подкашиваются. На детской площадке щебечут птицы, в высокой траве стрекочут кузнечики.
— Какие-то образцово-показательные истории материнства, так не бывает, — сомневаюсь я в услышанном.
— Не бывает, — соглашается Ольга Евтушенко. — Очень много обратных ситуаций. Просто эти женщины готовы были с вами поговорить. Есть множество других случаев, где осужденная здесь показывает себя хорошей матерью: говорит, что исправилась и хочет пересмотреть свою жизнь. А когда выходит, сдает ребенка в детдом или забывает о том, что, пока она досиживала срок, ее малыш жил в приемной семье. Недавно увидели одну мамашу из наших в интернете. Выставила в «Одноклассниках» фото своей новой семьи. Дети от первого брака, маленький от третьего, а второй девочки, которую она здесь родила, будто и не было. Потом узнали, что та так и осталась в приемной семье. Мать вышла в декабре, а в марте написала отказ от дочери. Зато фотку вывесила. Стоит у памятника, счастливая и с цветком…
Весна в этом году на Дону дождливая и длинная — цветов много. Даже на зоне, там, где раскинулось футбольное поле, поднялись дикие маки. А чуть дальше поля — тюремный магазин, где женщины на деньги, заработанные на производстве, покупают сигареты, чай, печенье и щетки. Те самые щетки, которые ломают у ворот и в которые верят больше, чем в себя и Божий промысел.