Территория мира

Село Балта в Северной Осетии находится на Военно-Грузинской дороге, на двух границах: грузинской и ингушской. До Грузии (КПП Верхний Ларс) 15 минут на машине, до Ингушетии — около 40. Благодаря такому соседству в селе все смешалось: национальности, традиции, кухня, браки и религия. Но главное, жители никогда ничего не делили и не воевали даже тогда, когда вокруг убивали и жгли.

В начале 1990-х произошел грузино-осетинский конфликт, а в 1992-м вокруг Пригородного района развернулась кровавая борьба между осетинами и ингушами. И, наконец, в 2008 году была российско-грузинская война.

Ингуши, грузины и осетины, которые сами уже не помнят, сколько лет живут в тесном соседстве, собрали совет и решили: «Мы всегда жили дружно, все здесь друг другу братья, поэтому пусть все воюют, а мы не будем». В результате Балта стала единственным населенным пунктом, где в сторону местных «не прозвучало ни одного выстрела».

За годы жители приграничной Балты перемешались (переженились) друг с другом, и в каждой семье есть «чужие», которые как свои. Тут можно встретить даже ингушско-грузинские и осетино-ингушские семьи, что вообще сложно себе представить в силу различия религий. Оказываясь в Балте, сложно сразу понять, куда ты попал — не то в Осетию, не то в Грузию, не то вообще в мусульманскую деревню. Женщины в хиджабах и мужчины в пестрых шапочках ходят по улицам рядом с девушками в джинсах и длинных юбках. На заборах сушатся ковры с разными национальными узорами. И из каждого дома пахнет национальным блюдом: где-то варят хинкали, где-то пекут осетинские пироги со свекольной ботвой, а над чьей-то крышей клубится плотный запах говядины — будет наваристый ингушский супчик лывжа.

Балта делится на две части — Нижнюю и Верхнюю. В Нижней, на улице Интернациональной, в основном живут осетины и ингуши. Здесь же мечеть, построенная на деньги жителей. Верхнюю заселили преимущественно грузины. Там, на холме, стоит небольшая часовня, на которую тоже скидывались всем миром.

Нормальной дороги до Верхней Балты нет. Есть каменистая насыпь, по которой несколько раз в день взбирается автобус (денег не берут). И есть «короткий путь» — тропа, скрытая кустами, по которой мне советуют взобраться наверх, чтобы сэкономить время.

Я карабкаюсь в Верхнюю Балту, поскальзываясь на сливах. Никому не нужные плоды поспели, упали на землю и запрели. Запах «забродившего сливового вина» настолько сильный, что кружится голова. И, пока доходишь до верхней части Балты, чувствуешь себя опьяневшей. Опьянение, правда, вызвано не только сливами. Село со всех сторон окружают горы невероятной красоты (за одной из них как раз начинается Грузия) — хочешь, не хочешь, закачаешься.

Яблоки и груши

В селе я никого не знаю, но все знают всех. Пока бреду вверх по тропинке, вытирая пот платочком, местные жители, включая собак и петухов, сворачивают головы мне вслед. Выбираю дом с красивым палисадником. Во дворе стоит мужчина с густыми усами. Здороваюсь и рассказываю, зачем пришла. На вопросы насчет осетино-грузинских конфликтов мужчина ответить не может (не было ничего!), но о традициях и жизни готов говорить бесконечно. Не успеваю моргнуть, как становлюсь заложником грузинского гостеприимства.

На столе, за который меня усаживает Алик Тиникашвили (по паспорту он Шота, но в селе его все называют Алик, а жена Лиля часто переходит на Леху — трансграничные издержки), вмиг появляется еда. «Вот лаваш — ты такой не ела! Попробуй хлеб, свежий! А вот ежевика — только собрали. Ешь яблочки и груши еще, обязательно. Вот настойка. Эээй, сначала понюхай, потом пей. Чем пахнет? Ну что ты, это же роза! Пей залпом. Сыр пробуй. Я тебе дам «не могу», здесь так говорить не принято! Завтра испечем тебе утром пироги на дровах. Вот кофе по-грузински. Вот кровать — оставайся. А вот моя жена, она тебе все сейчас тут покажет».

Жене Алика Лиле 55. Прыгает по горам, как девочка, в домашних бархатных тапочках. С трудом поспеваю следом. За нами тянется хвост местной детворы. Кто-то сказал им, что я их новая учительница — разглядывают с уважением, не вынимая пальцы изо рта. Пахнет травами, навозом и нормальной жизнью. Справа дикая груша, слева яблоки, падают прямо на голову. Подводят меня к обрыву — внизу река, вокруг небо. Набиваю карманы желудями, щеки — яблоками. Когда в щеках уже не остается места, Лиля заворачивает яблоки в мою майку.

Мы переходим с холма на холм в поисках святых кустов — символа грузинского православия. У каждый семьи в этих краях свой такой куст — место, куда они приходят молиться и приносить в жертву барана. Лиля не успокаивается, пока мы не обходим все кусты, а потом показывает часовню. Маленькая и уютная, внутри много икон — местные принесли, у кого что было. А у кого не было — вышили бисером. Прямо на люстре ласточки свили гнездо. Больше всего народу здесь бывает во время горского народного праздника Ломисоба.

Когда я едва стою на ногах от запахов и тяжести в желудке, Лиля ведет меня обратно в дом. На столе дыня, халва, домашнее вино, мелисса вместо чая. Темнеет. Вся толпа вдруг замирает. «Чшшш, слышишь крики? Это в горах кричат шакалы». В полной тишине слышится пронзительный вой, и я забываю, откуда приехала.

Предки Лили и Алика — из Грузии. Многие переехали сюда в поисках лучшей жизни. Сильно лучшую не нашли, но прижились и остались, разделившись с родственниками пограничным КПП.

Алик — грузин, его двоюродные братья осетины. В семье у Лили (ее девичья фамилия Павлиашвили) похожая ситуация. У Лили и Алика три взрослые дочери. Самая младшая, Льяна, учится в университете во Владикавказе на психолога. Две старшие, Ангелина и Гаяна, работают. Гаяна еще и воспитывает сына. У Тиникашвили хороший, аккуратный дом. Две свиньи, куры, сад. Сначала они кажутся зажиточными и благополучными, а потом мы знакомимся поближе.

Лиля работает воспитателем в местном детском саду. Мечтает о шубе, на которую за всю жизнь не смогла накопить. На праздники у грузин принято надевать лучшее, и зимой в часовню люди приходят в шубах. А Лиля стоит в простой курточке. У Алика никогда не было отпуска — всю жизнь он был водителем. Сейчас вышел на пенсию, но позволить себе отдых не может — жить не на что, поэтому вкалывает на стройке. Первый свой дом в Балте они с отцом самостоятельно построили из ореховых прутьев. «Обмазали глиной снаружи и изнутри и жили, — рассказывает Лиля. — Потом построил вот этот дом. Строили много лет — отец Алика работал грузчиком в карьере, какие там зарплаты! И вот мы до сих пор все достраиваем. И конца нет». Кухню Тиникашвили недавно купили в кредит. Машина Алика, старая «девятка», разваливается и гремит. За коммунальные Лиля иной месяц не платит — нечем. А когда удается заплатить все долги скопом, семья сидит на том, что выросло в огороде. Уровень жизни в Балте очень низкий. Единственный плюс границы — дополнительные рабочие места на таможне.

Несмотря на нужду, Тиникашвили, как настоящие грузины, всегда выкатывают на стол гостям все, что у них есть. И хлеб режут от души, большими кусками. Не то что они хотят закормить меня хлебом, просто грузины в принципе не признают тонкие ломти.

«Как-то я был в Москве, — рассказывает Алик, глядя, как я с трудом откусываю от толстенного куска белого хлеба с вареньем. — Зашли мы в кафе вшестером. Заказали хлеба, нам принесли шесть кусочков: такие тонкие, аж просвечивают. Мы их съели за один укус. Позвали официантку. «Принеси нам две буханки хлеба! И порежь не тонко, а по три сантиметра». Принесла. Мы первое не доели, а двух буханок нет. Попросили еще три. Люди на нас косятся, а мы понять не можем — как они живут без хлеба?»

Трудности овцевода

Раньше в Балте многие держали скот. Лиля вспоминает, как косить сено забирались в горы на фантастическую высоту, потому что в низине все было выкошено. А теперь скотину держат только самые отчаянные. Например, Давид. 26-летний парень, который, по словам местных, «живет со своими овцами и кроме них ничего не видит». Сложно сказать, кто в селе большая достопримечательность — стадо овец Давида из тысячи голов или сам Давид, который не стремится уехать в город, а пашет, как конь, на своей земле. Это именно он встречал меня на своем Черном у въезда в село.

Давид (по паспорту Дато) Кудзиев наполовину грузин, наполовину осетин. Скромный и неразговорчивый парень. Говорить особо некогда и не с кем — кругом одни бараны. Он просыпается в четыре утра и идет проверять свое стадо. И целый день в горах (у него там шалаш для ночевки) — работы много плюс регулярно за баранами приезжают покупатели. Он продает их живыми от четырех тысяч за голову. Или, по просьбе покупателя, разделывает на месте. Суперспособность Давида — умение разделать барана за две с половиной минуты, так быстро не может никто. На праздниках у него отнимаются руки — продает и режет столько, что не может сосчитать. О доходах скромного Давида с удовольствием рассказывает его брат, приехавший в гости из Южной Осетии. «Вот и скажи, зачем ему ездить в город, батрачить там на такси, на стройках этих, когда он в неделю делает столько, сколько на стройке не сделаешь? А в праздники так вообще немерено денег поднимает». На вопрос, почему у него получается, а у других — нет, Давид объясняет, что ему просто не лень пахать. Держать скот — невероятный труд, но он с детства ходил с отцом за стадом, помогал ему. И привык.

Однажды Давид продал шесть баранов ингушке Анне. Но с ними ничего не вышло. «Сначала у меня были козы и овцы, — вспоминает она. — Козы ушли вверх, потерялись. А овец напугала собака, и они тоже разбежались. Потом я у Давида купила маленьких барашков. Привезла из города сухое молоко, соски, бутылки. Манную кашу им варила. Такие были хорошенькие! Если на улице холодно, они в доме в ящике у меня жили. Как детки за мной бегали. Пока одного кормишь, другой тебе ухо дергает, третий нос… Один раз слышу, они во дворе блеют. Обычно так в дом просятся. Я не открываю, пусть гуляют, нечего. А они кричат и кричат. Ну, я вышла во двор и увидели их трупы. Они, оказывается, орали из-за того, что во двор забрались две собаки. И, пока я чай пила, их всех разложили. Как я плакала! Они кричали «мааа-мааа», как дети, а я не поняла… И все, больше я никого не завожу».

Два пирога «на хорошее»

Давид завидный жених, но невесты у него нет. Попробуй найти подходящую, когда все вокруг друг другу родственники. «Эту нельзя, ту нельзя, — хохочет он. — Все родные». По той же причине нет мужа и у красавицы Ангелины, средней дочери Алика. А вот, например, осетинке Ирине Хабаловой повезло, она вышла замуж за грузина Вано Павлиашвили, родственника Лили. По словам Ирины, в XXI веке, а особенно в добрососедской Балте, на смешанные браки закрывают глаза. «Бабушка мне говорила, что замуж надо выходить за того, кто с тобой в одной люльке родился, человека твоих традиций. Но я не послушала, вышла за грузина, — объясняет она. — Свекровь моя тоже смешанная: у нее мама грузинка, отец осетин. У нас семья современная». А вот, например, Ириной прабабушке повезло меньше: «Она была княжна. Очень красивая. За маминого деда, осетина, родители ее замуж не отдавали. Дед решил, что если прострелит ей ногу, она хромая никому не будет нужна. И прострелил. И действительно, женихи все растворились. И ее хромую за него отдали».

По словам Ирины, перейдя в грузинскую семью, она получила больше личной свободы. Начиная от возможности самостоятельно выбрать имя своему ребенку (у осетин ребенка называет старший) и заканчивая правом присутствовать на собственной свадьбе.

«У осетин строгие правила, женщине многое нельзя. А тут живешь для себя, для детей, для семьи. У нас не принято женщине рядом со свекром сидеть. Невеста не присутствует на собственной свадьбе — стоит в углу в дальней комнате, и к ней по очереди приходят гости знакомиться. А я сидела рядом с женихом. Если бы я вышла за осетина, мой муж не брал бы ребенка на руки — для нас это стыдно, ребенка в осетинской семье воспитывает исключительно мать».

Ирина рассказывает осетинскую легенду: ребенок играл возле обрыва, споткнулся и полетел в пропасть. Смог ухватиться руками за край обрыва и повис. Отец был неподалеку, но трогать его руками не мог. Поэтому наступил на его руки ногами и держал так, пока не пришла жена и не вытащила сына.

«Все меняется сейчас, конечно, — говорит Ирина. — Но границы все равно остаются».

К отношениям внутри семьи Ирина привыкла сразу, но никак не может привыкнуть к пирогам. На праздники осетины подают на стол три пирога. А у грузин принято печь два.  «Ну вот, представь, я привыкла, что на день рождения делают три пирога, а когда человек умирает — два. И тут я перешла в их семью, где мне на день рождения пекут ДВА пирога. И у меня ассоциации не с праздником, а со смертью. Никак не могу привыкнуть».

Ира преподает ИЗО в сельской школе. Ей все равно, какой ребенок национальности, но часть программы она изменила. Например, вместо «осетинского орнамента» на ее уроке ингуши рисуют ингушский орнамент, грузины — грузинский. «И костюмы мы тоже рисуем каждый свой, национальный. Дети у нас вообще удивительные, многие говорят сразу на трех языках».

Если браки между грузинами и осетинами — обычное дело, то с ингушами все намного сложнее. «Если ингушка понравится нашему парню, ее не отдадут, — поясняет Алик. — Они скорее за старика свою дочь отдадут, чем за парня другой веры. Один мой знакомый хотел жениться на ингушке, а ему девчонку не давали. Они тайно встречались, любили друг друга, и в конце концов он ее украл и потерялся где-то».

И все-таки Лиля называет несколько семей, где смешались грузины, осетины и ингуши. «Вот внизу живет семья, там у мужа две жены. Одна осетинка, а вторая — ингушка. Ходит в чупа-чупсе (так грузины называю хиджаб). Еще есть семья, где осетинка замужем за ингушем, ее не видно, не слышно».

«Я с вас ничего не имею»

Мурат Цицкиев — один из самых старших ингушей в Балте. Он живет на Интернациональной, внизу, и я спускаюсь с гор на автобусе. Провожающие меня Лиля и ее дочь Льяна предлагают угадать, в чем разница между автобусом из Владикавказа и из соседней Ингушетии. Я теряюсь, и они сами отвечают: «В местном автобусе женщины сидят, а мужчины стоят. В ингушском наоборот. Там стоят даже беременные».

У Мурата здоровенный по местным меркам дом, просторный двор. Хозяин дома отдыхает в кресле на террасе, неподалеку играют дети, рядом сидят красивые женщины в ярких платках. Как только я подсаживаюсь к Мурату, его дочь приносит стол. Мурат даже не шевелится, чтобы ей помочь. Сноха выносит из дома фрукты, сладости и чай. Перехватив мой взгляд, Мурат объясняет: «К нам рано утром приезжает машина с хлебом, и моя жена за ним ходит. Меня пару раз осетины спрашивали, почему я сам за хлебом не хожу. Я говорю: «Я не для того огромный калым заплатил, чтобы переживать за хлеб и порядок в доме». У меня все делают женщины. А я беспокоюсь о деньгах».

«В этом селе, в отличие от других, не было конфликта с ингушами, — рассказывает Мурат. — Когда все закрутилось, мы собрались селом и решили, что будем жить, как жили. Что осетины в Балте к нам ничего не имеют. Ни одного выстрела не было в этом селе ни с нашей стороны, ни с ихней! Ни один человек не пришел и ничего плохого мне не сказал. Потому что мы испокон веку тут жили. Я тут в первый класс пошел. Как я могу им что-то сказать, этим людям, которых я с детства знаю? И мы до последнего сидели дома, пока боевики уже близко не подошли. Начали гореть соседние села, люди стали оттуда убегать, и появился риск, что и сюда придут. Нам и грузины, и осетины сказали: «Что вы сидите, бегите пока отсюда, потом вернетесь!» А мой сосед и хороший друг был осетин. Я говорю: «Раз такое дело, вот тебе ключи от моего дома, береги его». Сел с семьей в машину, и уехали мы в Ингушетию».

Многие дома боевики перевернули вверх дном — искали ингушей. Многие сожгли. Дом Мурата сохранил сосед. Сказал, что он его выкупил.

«Когда все улеглось, мы решили вернуться, — продолжает Мурат. — Я приехал, люди собрались, и я у них спросил: «Земляки, вы против меня что-то имеете?»— «Нет».— «И я с вас ничего не имею». И мы остались жить тут. В Ингушетии я жить не хочу, почему я должен уезжать отсюдова? Мой отец тут похоронен, мать. Родню в Ингушетии я навещаю, мои вот полчаса назад в гостях были. Проблем нету».

По словам Мурата, в итоге потихоньку в Балту возвратились 36 домов. Недавно им удалось собрать денег и построить мечеть, Мурат очень гордится этим. «Должно быть место, чтобы обращаться к Богу. А не как осетины (как у грузин, у осетин тоже есть святые кусты), для которых каждый куст святой. Как может куст быть святым? Он не святой, он КУСТ!»

Мурат Цицкиев подтверждает слова грузин о том, что ингушские браки с осетинами и грузинами не желательны. «Раньше за такое убить могли, а теперь проще. А так, тут и кражи невест бывали, и отец отрекался от сына из-за невесты-ингушки… Тем не менее, такие семьи есть. Вот, рядом у одного жена русская. Сходите к ним. Галина женщину зовут».

С опущенной головой

Галина Цицкиева, едва ли не единственная русская в Балте, живет с мужем в красивом двухэтажном доме. На заборах сушатся ковры, на лестнице — цветы в горшках. У входа в дом растут неведомые мне растения — Галина выращивает цветы, привезенные из Батуми. Справа на ступеньках сидит мужчина. Он даже не поднимает головы. Это муж Галины.

Галине 70. У нее русская мать, отец — наполовину немец, бабка — азербайджанка, прабабка — турчанка, свекровь — осетинка, а свекр — ингуш.

Галина родилась в Челябинске, потом родителей переселили в Казахстан. Отец был не последним человеком в городе, и сама Галина тоже работала в правительстве. Деловой тон и непробиваемую уверенность в себе она сохранила до сих пор. Можно не расспрашивать мужа, чтобы понять, что хозяйка в доме она. Но так было не всегда.

Замужество за мусульманином в Галине ничто не выдает. У нее обычная одежда — свободные брюки и кофта, голова не покрыта. Когда-то она подчинялась ингушским обычаям, но теперь, по ее словам, они с мужем живут по «ее традициям».

«Я работала в главке, — рассказывает Галина. — Это сейчас я страшная, а в молодости у меня были красивые ноги. Как-то мы с сестрами пришли на танцы. И тут подходит нерусский парень и приглашает меня. Я ему резко: «Я с черномазыми не танцую!» Мы пошли домой, он следом. Я ему: «Парень, отвали!» А он молчит и идет на расстоянии. Мы кружили с сестрами, кружили, я не хотела, чтобы он узнал, где я живу. Утром я просыпаюсь, смотрю в окно — лежит во дворе, якобы спит. Я на работу, он за мной. На проходной его не пропустили. И весь день он сидел на скамейке в сквере — ждал. Вечером иду домой, он за мной. И так несколько дней. А однажды я вышла с работы — его нет. Прихожу к дому, а он во дворе с моим отцом ковыряется в машине. Стал ходить каждый день. То они с папой в карты играют, то в шахматы, то вместе куда-то едут. Однажды он заявил отцу, что хочет жениться на его дочери. А тот только засмеялся. Мне было 24, мне никто не нравился, я даже не целовалась ни с кем тогда, клянусь хлебом! А ОНО (так Галина называет мужа) мне не нравилось тем более.

Тем временем он начал общаться с моей младшей сестрой. Как-то в воскресенье мы с подружками пошли купаться на канал. Вдруг бежит сестра, кричит: «Галина, с ЗАГСа звонят, ругаются, что тебя до сих пор нет!» Оказалось, что они взяли мой паспорт и подали за меня заявление.

Я иду домой в мокром купальнике, захожу к себе в комнату, а у меня платье лежит на кровати. Белое. Ну, я решила повеселиться — надела платье, туфли на шпильках и пошла с ним в этот ЗАГС. Посмотрю, думаю, что там вообще бывает. И как-то так вышло, что нас в итоге расписали».

Зачем Галина вышла замуж, она объяснить не может. Говорит, просто заигралась, а потом было уже поздно. Можно было развестись, но строгий отец сказал: «Все, дорогая, раз вышла замуж — живи». И Галина подумала, что поживет, а там будет видно.

После ЗАГСа Галина с мужем легли спать в разных комнатах. А утром она сообщила на работе, что вышла замуж. Руководство и коллеги были в шоке, но подарили ей квартиру.

«В тот день я пришла с работы домой, смотрю на него и думаю: «Твою мать! И что же мне теперь — спать с ним, готовить ему?» И заплакала. А потом успокоилась. Сделали мы в новой квартире ремонт, переехали. Я купила две кровати. Он ко мне не лез. Решил, что я сама сдамся. Баб у него навалом было, они с друзьями гуляли — только в путь. А потом я забеременела».

Галина родила девочку Венецию. И через несколько лет уехала с мужем в Балту, к его родне. И тут свобода закончилась.

«Я делала все, как у них принято. Жены у ингушей не имеют права голоса. Ты должна ходить с опущенной башкой, в косынке. Все, что сказал муж, должна немедленно выполнять. В любую погоду носить чулки, не красить губы. Я не выходила никуда без мужа, вела себя прилично. “Он идет, ты идешь сзади, десять шагов от него ты идешь! Рядом идти — позор. Наша дом позор не надо”, — учила меня его мамка. Ребенка он маленького на руки ни разу не взял — это позор. Ты должна быть услужливой тенью. Ты кушаешь после того, как пожрут свекр, свекруха и оно. Ты не можешь сесть, пока они едят. Должна стоять в углу и смотреть, что они хотят. Они ели с общей чашки, руками все туда… Я смотреть на это не могла.

Приезжает брат его матери, я снимаю с него вонючие сапоги, мою их. И так со всеми их родными. В ответ же я видела только гадости. Сварю кастрюлю супа, бабка берет ее и выливает: «Эта кто пакушает? Эта что? Эта что!?» Надо, оказывается, было кусок мяса вооот такой кинуть, и все, весь суп. Никаких борщей, ничего из нашей кухни они не признавали. У меня тогда умерла двухлетняя дочь. Родилась с раком печени, и ничего нельзя было сделать. Так меня даже на похороны не пустили, потому что на похороны у них женщины не ходят. Я издалека наблюдала, как девочку мою мыли. И потом меня гоняли с кладбища, потому что на кладбище женщине тоже находиться нельзя. И я терпела это все. А потом нашла записку».

Как-то Галина убирала в доме и решила вымести мусор из-за печи. А вымела туго свернутую бумажку. Развернула — там гроб, крест и что-то по-ингушски. Соседка перевела, что там написано про смерть четверых.

«Третья дочь у меня родилась с циррозом печени. Так что я решила, что “смерть четверых” — это я и мои девочки. И рассвирепела. Позвала мужа и всю его породу. Показала записку и сообщила, что с сегодняшнего дня меня для них нет. Я поняла: от того, что я мою тебе сапоги, суп тебе варю, ты как меня не уважал, так и не уважаешь. Они к себе не пускают. Чтобы меня похоронили рядом с дочкой, я должна принять их веру. Потом как-то быстро свекруха умерла. Потом свекр. И вы меня извините, я не смогла заплакать».

Во время осетинско-ингушского конфликта Галина была в Балте. Когда в соседних селах началась стрельба, прибежал муж и закричал: «Бери детей, бежим!» Женщин и детей затолкали в «жигуленок» и отвезли в горы.

«Мы там сели в ущелье, обнялись с детьми и боялись дышать, — вспоминает Цицкиева. — Народу много было, некоторые бабушки умерли прямо там. Я так двое суток с детьми голодная просидела на улице. А свекр с мужем остались в доме. Свекр вырос среди грузин, осетин и ингушей, поэтому чисто говорил и на грузинском, и осетинском, и ингушском. Ему сказали повесить белую тряпку на ручку дома — это будет значить, что здесь живут осетины. И он срочно стал осетином, иначе мы бы сдохли все».

Когда показалось, что выстрелы в округе утихли, Галина и еще одна женщина-грузинка решили идти в село. Что тут от голода умирать, что под пули — разница небольшая. Шли, нарочито говорили по-русски. И встретились с ингушами, которые привезли их домой.

«За эти два дня из села ушли все ингуши. Остались только мы. И я сказала: «Катитесь все, я буду жить, как нормальные русские люди!» И стала нормально одеваться, варить борщи. Муж бузил сначала, а потом успокоился.

Сейчас жизнь Галины тиха и вполне благополучна. Нянчится с внуком, ездит к родне в Батуми, выращивает цветы. Среди ее подруг есть как ингушки, так и осетинки с грузинками. Она со всеми в хороших отношениях, а муж, которого она так и не смогла полюбить и ни разу не назвала в своем рассказе по имени, ведет себя тихо и не докучает.

За детей и дружбу

Вечером в семье Алика Тиникашвили мы учимся готовить хинкали. За ужином он достает из закромов бутылку грузинского Киндзмараули.

— А ингуши не пьют почти, — говорит Алик. — у них на праздниках один чай. Чай, чай, чай.

— Они этот чай тебе будут носить, пока ты не перевернешь стакан — это значит, что все, не могу я больше ваш чай пить, — смеется средняя дочь Гаяна.

— А еще бывает, что молодые мусульмане у нас в гостях едят свинину втихую от старших. Возьмут кусочек и съедят с удовольствием.

Алик, как старший, говорит тосты перед каждым глотком — за дружбу, за детей, за благополучие и непременно за ушедших родственников. Тост за тех, кого уже нет, сопровождается ритуалом: мы три раза обводим бокалом свою тарелку и капаем немного вина на блюдо.

Посреди ужина я выхожу из-за стола, чтобы ответить на звонок. Алик хмурит брови. А когда возвращаюсь на место и отпиваю из бокала, говорит, что вообще-то должен меня выгнать, потому что я нарушила сразу два правила: вышла из-за стола без разрешения старшего и выпила вина без тоста. «Я могу сейчас обидеться, встать из-за стола и уйти, — шутит Алик. — И тогда вы все тоже должны будете уйти, потому что если старший встал из-за стола, то трапеза окончена. Даже если вы не допили и не доели».

Мы выходим во двор и усаживаемся пить кофе прямо в саду среди взлелеянных Лилей роз. На кофе снизу по нашему приглашению приезжает и Галина. Когда она в последний раз была в Верхней Балте — не помнит. Смотрит по сторонам и только ахает: «Как у вас тут красиво!»

— Хочу, пожалуй, чтобы меня на русском кладбище похоронили, — вдруг задумчиво произносит она. Лиля бодро отвечает:

— А приходи к нам на кладбище! Сюда, наверх. Тут хорошо!