На чердаке
Самым сложным было спрятаться так, чтобы ночной сторож по прозвищу Нечистая Сила ничего не заподозрил. Едва занятия в Московском училище ваяния и зодчества заканчивались, Левитан тихо, чтобы увлеченные сборами товарищи не заметили, выскальзывал из класса и бежал на чердак. Там, забравшись в проем под окном и закрывшись для надежности старым пыльным холстом, Исаак и проводил ночь. Конечно, Нечистая Сила, если пребывал в благостном расположении, мог и на чай пригласить в свою сторожку, и даже предложить переночевать под неряшливым и уютным куском овчины. Но наивно было планировать такую роскошь заранее: скорее всего, сторож находится в своем обычном мрачном настроении и, глядишь, выгонит. Тогда придется до утра бродить по улицам, стараясь на попадаться на глаза городовому… Нет уж, надежнее так, за холстом. А утром, отряхнувшись, Исаак снова шел на занятия. И никому не жаловался. Жаловаться имеет смысл, если вслед за жалобой последует помощь. А помощи юноше ждать было неоткуда.
Мать умерла, когда Левитану-младшему было 15 лет, отец — спустя два года, заболев тифом. Исаак тогда тоже переболел, но справился; врачи не сообщали ему о смерти отца, пока тот окончательно не восстановился. Отец стремился дать Исааку, его старшему брату и сестрам лучшее. Увы, бедный еврей, бывший станционный смотритель, а позже репетитор, мог дать не много. Исаак родился в местечке Кибартай в Литве, но позже семья переехала в Москву. Илья Абрамович мыкался по бесконечным подработкам, пока окончательно не подорвал здоровье.
После смерти родителей финансовое положение Левитанов окончательно развалилось. Не помогало даже то, что Исаак и его старший брат, тоже художник, были освобождены от платы за обучение «как показавшие большие успехи в учебе» и «ввиду крайней бедности» (при этих словах гордый Исаак густо краснел). Денег не хватало катастрофически, каждый из Левитанов оказался сам за себя. Сестры вышли замуж, брат скитался по приятелям, сам Исаак облюбовал чердак дома Юшкова. Приятели по училищу, зная о бедственном положении Левитана, то и дело затаскивали его в гости поесть и переночевать. Константин Коровин вспоминал: «Ложась спать, Левитан не снял синюю суконную курточку, застегнутую до горла. Я видел, что у него не было рубашки. Я снял шерстяную блузу, и мне было неловко, что у меня есть рубашка». Даже покупка ужина у Моисеича превращалась в мучение: сначала Исаак ждал, пока вся очередь рассеется, а затем, отчаянно краснея, просил буфетчика отпустить ему в долг пеклеванник с колбасой и стакан молока. Разумеется, молодой художник брал все заказы, которые подворачивались, делал даже рисунки с надгробий. Подработка не мешала Левитану оставаться одним из лучших учеников в классе Перова. И тут талантливого еврейского юношу заметил Саврасов.
У автора легендарной картины «Грачи прилетели» была в училище странная репутация: он не следил за дисциплиной, не ругал, не отчитывал. Саврасов и среди учителей слыл чудаком: по словам Коровина, на преподавательских собраниях вечно говорил «все как-то не про то — то про фиалки, которые уже распустились; вот уже голуби из Москвы в Сокольники летают». Видимо, в Левитане Саврасов разглядел ту же наблюдательность и связь с природой, которая была свойственна ему самому. Если Левитан, увлекшись на натуре, не приходил в класс, Саврасов только переспрашивал: «Опять его нет? Это ничего, он там думает…»
И вот первый успех: на ученической выставке передвижников в декабре 1877 года представлены «Вечер» и «Солнечный день. Весна» Левитана. Вскоре 17-летний Исаак, не веря глазам, читал в «Русских ведомостях»: «Солнечный свет, деревья, зелень, строения — все это написано просто мастерски, во всем проглядывает чувство художника… Нет сомнения, что задатки господина Левитана весьма недюжинного характера». Начали поступать заказы на картины, финансовое положение стало выправляться. Впервые за многие годы Левитан чувствовал себя почти счастливым. Как оказалось, преждевременно.
Первое изгнание
2 апреля 1879 года Александр II, отказавшись от сопровождения охраны, совершал обычную прогулку близ Зимнего дворца. Здесь его и подкараулил народник Соловьев, выпустивший в императора несколько пуль. Неудачное покушение стало отличным поводом «очистить» большие города от евреев (при том, что Соловьев евреем не был). Лицам иудейского вероисповедания предписывалось покинуть Москву.
Вместе с братом и сестрой Исаак поселился на даче около полустанка Салтыково. Теперь Левитанам приходилось добираться до училища на поезде.
Наконец, занятия окончились. Больше всего каникулам рад был Исаак — у него не было даже приличной одежды, в которой можно посещать занятия, только старая красная рубаха да дырявые брюки. А после того, как лодка, в которой Левитан надумал рисовать с натуры, перевернулась, намокли и испортились последние штиблеты, остаток лета Исаак проходил в опорках на босу ногу.
Однажды вечером, когда проливной дождь не позволил дачникам выйти из дома, Левитан оказался на Никольской платформе один на один с последним поездом в Нижний Новгород. Картина приближения поезда в дождливых сумерках так захватила Исаака, что он за несколько дней написал «Вечер после дождя». Брат отвез картину в Москву и вернулся с баснословным гонораром — 40 рублей! Исаак тут же обзавелся новыми ботинками, сюртуком, брюками и сорочкой. Кроме того, заручившись поддержкой в училище, Левитан добился разрешения на проживание в Москве и снял меблированную комнату в доме на Лубянке.
На этом судьба не перестала раздавать подарки: картину «Осенний день. Сокольники» купил для своей коллекции меценат Третьяков. Вот только любимый учитель Левитана не мог в должной мере разделить его успех: еще с конца 1870-х Саврасов пристрастился к алкоголю. Постепенно его отстранили от преподавания, а в 1882 году и вовсе уволили. Исаак перешел в класс к Поленову, но по Саврасову скучал невероятно. Как-то он сказал приятелю Косте Коровину: «Художника не любят — он не нужен. Вот Саврасов — это великий художник. И что же?.. Все против, он чужд даже своим». И, помолчав, добавил: «Мне говорят близкие… ты все пишешь серый день, осень, мелколесье, кому это надо? Это скучно, это Россия — не Швейцария, какие тут пейзажи?»
Снова и снова звал Левитан спившегося, опустившегося Саврасова оценить свои картины в надежде, что тот вернется к искусству. То ли профессоров училища злила эта привязанность Левитана к отвергнутому ими художнику, то ли другие причины руководили ими… Позже Паустовский напишет, что «талантливый еврейский мальчик раздражал иных преподавателей», так как еврей, по их мнению, «не должен был касаться русского пейзажа — это было делом коренных русских художников». Как бы там ни было, в 1883 году дипломная работа 22-летнего Левитана на большую серебряную медаль была советом преподавателей училища отвергнута. Лишь в 1886 году Исаак получил от своей alma mater формальное благословение — и то не звание классного художника, а всего лишь диплом внеклассного.
Дружба с крокодилами
Дождь лил несколько дней кряду, заставляя обитателей Бабкина — Чеховых и компанию — скучать, изредка вступая в скучные словесные перепалки, начинавшиеся не из-за чего и ни к чему не приводящие. На третий день из соседней деревни пришлепала по лужам жена горшечника. В разговоре обмолвилась, что у нее гостит московский художник Левитан. Отужинали, снова сели скучать. Вдруг Антон Чехов встрепенулся.
— А знаете что? Пойдем сейчас к Левитану!
Видно, скука и правда была велика, так как и Антон, и Иван, и Михаил Чеховы быстро собрались, натянули резиновые сапоги и ступили в мокрую насквозь темноту. «Было дико в такую пору видеть, как из мрака к фонарю протягивались лапы столетних елей и кустов, а дождь лил, как во время Ноева потопа: в локоть толщиной», — вспоминал Михаил. Избу горшечника в кромешной тьме отыскали по битым черепкам, раскиданным вокруг, и, не постучавшись, толпой вломились внутрь. Напуганный Левитан под яростный лай не менее напуганной собаки Весты вскочил с постели и направил на вошедших револьвер. Сощурился, всмотрелся, узнал. Но не сразу сменил гнев на милость:
— Черт знает что такое! Какие дураки! Таких дураков еще свет не производил!
Тем летом в Бабкине дружба между одногодками Исааком и Антоном укрепилась. Они и прежде общались: Исаак учился вместе с Николаем Чеховым, более того, Николай писал на его картине «Осенний день. Сокольники» женскую фигуру, но только летом 1885 года стали близкими друзьями. В этот период Левитану особенно нужна была поддержка: в апреле он впервые пытался покончить с собой — промахнулся.
Вообще, художник со времен своего тяжелого детства отличался меланхоличным нравом, который с годами приобрел форму затяжной депрессии. Как отметил Коровин, «Левитан был разочарованный человек, всегда грустный. Он жил как-то не совсем на земле…» В общем, семья Чеховых оказалась поблизости как нельзя кстати. Левитан перебрался во флигель Бабкина, поближе к Чеховым. Поражал их своим распорядком дня: художник вставал до рассвета, чтобы успеть зарисовать утренний туман. Чеховы немедленно откликнулись стихами.
А вот и флигель Левитана,
Художник милый здесь живет,
Встает он очень-очень рано
И тотчас чай китайский пьет.
Позвав к себе собаку Весту,
Дает ей крынку молока.
И тут же, не вставая с места,
Этюд он трогает слегка.
Работа спорилась, флигель быстро перестал вмещать все написанное Исааком. (Чтобы отблагодарить Чехова за теплый прием, Левитан подарил ему картину «Река Истра».) По вечерам компания развлекалась домашними театральными постановками или чтением запрещенной царской цензурой прессы. За то, что Левитан всех величал крокодилами, сам он получил прозвище Левиафан. Только один раз общая атмосфера была нарушена — когда Левитан сделал предложение сестре Чехова Марии, чем потрясающе ее смутил.
Увидев, что сестра не может принять решение, Антон честно сказал: «Ты, если хочешь, можешь выйти за него замуж, но имей в виду, что ему нужны женщины бальзаковского возраста». «Мне стыдно было сознаться, что я не знаю, что такое “женщина бальзаковского возраста”, — вспоминала спустя годы Мария Чехова. — И, в сущности, я и не поняла смысла фразы Антона Павловича, но почувствовала, что он в чем-то предостерегал меня». Предложение было мягко отклонено, и постепенно счастливая жизнь в Бабкине восстановилась. А вскоре Левитан встретил женщину бальзаковского возраста.
Попрыгунья
Полицейский врач Дмитрий Кувшинников и его жена Софья Петровна жили в казенной квартире в Малом Трехсвятительском переулке. Софья Петровна умела создать творческую обстановку буквально из ничего. Так, роль штор исполняли рыбацкие сети, а сидели гости на самодельных диванах — пустых ящиках из-под мыла, задрапированных матрасами и коврами. Сама хозяйка мелькала между гостями в каких-то невообразимо ярких, с налетом цыганщины, нарядах, которые очень шли к ее смуглой коже и темным вьющимся волосам. Очарование хозяйки и ее радушие (стол у Кувшинниковых ломился от многочисленных угощений) привлекали в дом врача множество гостей, среди которых встречались выдающиеся люди: Репин, Ермолова, совсем юная Щепкина-Куперник. Сюда же приходили и Чеховы, зашел и Левитан…
Исаак Ильич (художника все чаще называли по имени-отчеству) всегда нравился женщинам. «У Левитана было восхитительно благородное лицо, — писал Михаил Чехов. — Левитан был неотразим для женщин, и сам он был влюбчив необыкновенно». Собственно, едва ли кто-то удивился, когда между 28-летним художником и 41-летней женой полицейского врача начался роман. Если что и удивляло, так это то, как бурно он протекал, без всякой скрытности от мужа — бесхитростного доктора Кувшинникова. Как и прежде, до Левитана, Софья Петровна при гостях подбегала к мужу и громко провозглашала:
— Дмитрий! Кувшинников! Дай я пожму твою честную руку! Господа, посмотрите, какое у него благородное лицо.
Летом Левитан и Кувшинникова поехали на этюды: среди увлечений Софьи Петровны числилась живопись, и она в ней немало преуспела. Сначала пара остановилась в селе Чулкове, которое из-за названия понравилось им заочно. Но здесь, по воспоминаниям Софьи Петровны, творчества не получилось: «Очень уж дико отнеслось к нам население, никогда не видавшее у себя “господ”. Они ходили за нами толпой и разглядывали, как каких-то ацтеков, ощупывали нашу одежду и вещи…» Тогда Левитан и Кувшинникова стали подниматься вверх по Волге, пока не приплыли в Плес. «Художник и здесь оказался невиданной птицей… На базаре сообщались о нас все новости, что едим, куда ходим и так далее. Но как-то это скоро все затихло».
Решено было остаться. И вот следующие несколько недель то на одном, то на другом склоне реки торчали огромные зонты из белого холста, которые «промывали с синькой, чтобы устранить горячее освещение, проникавшее сквозь зонт на этюд». В то лето и следующие пара еще неоднократно возвращалась в Плес на этюды, здесь были написаны «Вечер. Золотой Плес», «После дождя. Плес», «Золотая осень. Слободка». Посмотрев на привезенные Левитаном из путешествия картины, Антон Чехов сказал ему: «Знаешь, на твоих картинах даже появилась улыбка».
Художник обзавелся, наконец, собственной студией с большими окнами на север — подарок мецената Саввы Морозова.
Первая же поездка за границу, во Францию и Италию, окончательно убедила Левитана в том, что ни один другой пейзаж не вдохновляет его так, как среднерусский. Да и Крым не воодушевлял художника, даже несмотря на то, что, по словам Поленова, «ни Айвазовский, ни Лагорио, ни Шишкин, ни Мясоедов не дали таких правдивых и характерных изображений Крыма, как Левитан». Третьяков скупал практически все картины Левитана, критики все чаще называли его ведущим русским пейзажистом, особенно после появления «У омута» и «Тихой обители». Снова все шло слишком, как-то подозрительно гладко…
И действительно: в первом номере журнала «Север» за 1892 год был опубликован рассказ Антона Чехова «Попрыгунья». В персонажах рассказа легко угадывались Софья Кувшинникова, ее муж-доктор и Левитан. Написал ли этот рассказ Чехов, потому что ему не нравилось то, как Кувшинникова открыто обманывает мужа, или просто так, из писательского долга, — это неважно. Главное, что после публикации рассказа дружба Левитана и Чехова резко оборвалась. Художник не мог простить литературного предательства друга.
Впрочем, обижаться было недосуг — подоспела другая беда. По приказу императора все евреи должны были покинуть Москву до 14 июля 1892 года. И главный пейзажист империи не стал исключением.
Новое изгнание
Самый тяжелый пейзаж Левитана, увековечивший дорогу, по которой ссыльных гнали на каторгу, — «Владимирка» — был начат за пару месяцев до того, как самому художнику предстояло стать изгнанником.
Разумеется, к «делу Левитана» подключились все друзья и поклонники художника, были задействованы все возможные связи. Удалось получить временное разрешение на проживание в Москве. Увы, без возможности выезда. И снова бесконечное хождение по инстанциям, выбивание права на жизнь и свободу передвижения: не может пейзажист не выезжать из города летом. «Вся эта канцелярщина, стеснения, хлопоты доводят меня минутами до бешенства, — делился Левитан в письме. — Мне кажется мое дело бесконечным». Даже визит в студию художника великого князя Сергея Александровича с супругой не ускорил дела. И если самого Левитана еще удалось отстоять, то его сестер и племянников выселили.
Все эти волнения и хлопоты плачевным образом сказывались на здоровье художника. Он все чаще прибегал к советам врачей, старался не волноваться. Но волнения сами преследовали Левитана: драма разыгралась в имении Ушаковых, куда художник и Софья Петровна приехали погостить летом 1894 года. В это же время там как раз гостила жена петербургского чиновника Анна Турчанинова с дочерьми. И вот уже Левитан, Кувшинникова и Турчанинова составляют треугольник. Свидетельницей драмы стала среди прочих Щепкина-Куперник: «Левитан хмурился, все чаще и чаще пропадал со своей Вестой (собакой) “на охоте”. Софья Петровна ходила с пылающим лицом, и кончилось все это полной победой петербургской дамы и разрывом Левитана с Софьей Петровной…»
Через полгода после исчезновения из жизни художника Попрыгуньи состоялось примирение с Чеховым: в январе нового, 1895 года та же Щепкина-Куперник чуть не силой привезла художника к писателю. Обнялись, вроде помирились. Но Чехов по-прежнему позволял себе подтрунивать над страстностью Левитана. Например, вручая ему книгу «Остров Сахалин», подписал ее: «Милому Левиташе даю сию книгу на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров». Левитан, впрочем, тоже не терялся. «Ах ты полосатая гиена, крокодил окаянный, леший без спины с одной ноздрей, квазимодо сплошной, уж не знаю, как тебя еще и обругать!» — так светски начинал одно из своих дружеских писем Чехову художник. Но они хотя бы снова общались.
Над вечным покоем
Самым сложным было подняться по лестнице так, чтобы сердце ничего не заподозрило. Не получалось; едва оказавшись в мастерской на втором этаже, Левитан тяжело опускался на стул и, пытаясь справиться с дыханием, принимал валериановые капли.
Первые симптомы заболевания сердца появились еще в середине 1880-х, но Чехов диагностировал расширение аорты лишь в декабре 1896 года. Диагноз никак не вязался с образом жизни Левитана: он много времени проводил на воздухе, не имел вредных привычек… в конце концов, ему было всего лишь за 30! Но годы волнений оставили след не только на психике, но и на теле.
«Я выслушивал Левитана: дело плохо, — жаловался Чехов в письме архитектору Шехтелю. — Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука “тук-тук” слышится “пф-тук”». Теперь, если Исаак Ильич ехал за границу, он ехал не рисовать, а лечиться. «А ведь немцы — хитрый народ и, пожалуй, обезьяну выдумали! — докладывал Левитан Чехову с курорта Бад-Наухайм. — Знаешь, их ванны действуют; черт их знает, что там в них, ибо вода как вода, а сердце делается лучше, покойнее». Целительного действия ванн хватило ненадолго: весной 1898 года художник тяжело заболел тифом. Но и на сей раз удалось обмануть смерть, выправиться.
Радость Левитана была связана не только с выздоровлением. Его, уже академика, попросили возглавить восстановленный пейзажный класс в училище. Исаак Ильич из последних сил ринулся в работу: заказал десятки кадок с деревьями и заполнил ими пейзажный класс, потом заказал цветов — каждый день студенты-пейзажисты будто попадали в оранжерею. Преподавателем Левитан был терпеливым, никогда не повышал голос, поправлял тактично. Если видел, что кто-то из учеников пишет малярными красками, давал деньги на более дорогие масляные; если замечал, что ученик бледен, обязательно осведомлялся о здоровье и незаметно снабжал чем-то вкусным — собственное голодное детство не забывалось. По словам одного из студентов, «Левитан умел к каждому из нас подойти творчески, как художник». Неудивительно, что ученики, среди которых был, например, Михаил Ларионов, отвечали Левитану уважением и любовью.
Но преподавательская деятельность Исаака Ильича была недолгой. Уже весной 1900 года в ответ на просьбу учеников приехать к ним на этюды на дачу художник ответил запиской: «Я не совсем здоров. Вероятно, на дачу больше не приеду. Желаю вам всем хорошенько поработать. До осени. Левитан».
В мае Анна Турчанинова, не отходившая от постели больного, написала Чехову: «…температура каждый день поднималась до 40, вчера 41, упадок полный. Мы совсем потеряли голову… Что-то будет, ужас закрадывается в душу…» 22 июля в 08:35 утра Левитана не стало. Ему было 39 лет. За несколько минут до смерти художник попросил задернуть шторы: «И солнце — обман».