Молиться, трудиться, забыться

Тогда я тоже примеряла на себя ее историю и думала, что в некоторых случаях монастырь — это выход.

На пороге собора нас встречает мать Софрония — невысокая, хрупкая женщина с чистым, сияющим на фоне черного тканного обрамления лицом. Мне кажется, что монахине в лучшем случае тридцать лет. Но на самом деле 46, по образованию она врач-терапевт, и для монастыря это большая удача. Софрония — правая рука настоятельницы игуменьи Рахили. В ответ на мое удивление по поводу возраста Софрония улыбнулась: «Мы здесь все моложе выглядим, чем на самом деле. Но на внешние виды не обращаем внимания. Сейчас у нас служба, после крестный ход, потом обед и ваше послушание в трапезной, затем можно поработать в храме, в коровнике…»

Я на все соглашаюсь.

Антон и скорбочки

Служба идет несколько часов. Я прислушиваюсь, но слов священника не понимаю. Однако стараюсь не выбиться из общего настроения: крещусь, когда все крестятся, кланяюсь до земли, читаю «Отче наш» и украдкой рассматриваю прихожан. Среди бьющих поклоны замечаю уткнувшегося головой в мраморный пол мужчину. Это Антон. Он тоже трудник. Антону 25 лет. Парень разговаривает вслух и живет в выдуманном мире: называет себя то казаком, то поваром, то провидцем. Говорит, что был на «Битве экстрасенсов», совершил непоправимую жизненную ошибку, а потом пришел сюда — замаливать грехи. В монастыре Антона любят: кормят, в пол-уха слушают то бесконечное и непонятное, что он говорит, и дают несложные послушания. Антон здесь, потому что в другом месте быть собой и не бояться получить от мира оплеуху он не может.

После службы выстраиваемся на крестный ход. Нас человек десять: женщины, двое детей и мужчина в возрасте. На крестный ход каждый приносит свою печаль: одни просят о работе, другие о здравии, третьи о чем-то очень личном. Дорога вокруг монастыря долгая: по пахнущему теплом асфальту соседней стройки, по берегу реки, потом тропой через кусты боярышника и терновника, над которыми, как два указующих в небо перста, возвышаются заводские трубы. У монастырского источника замечаю человека — совершенно мокрого и в одних плавках, хотя на улице едва ли шестнадцать градусов наберется. Отстаю и спрашиваю, что его сюда привело? Мужчину зовут Владимир. Семь лет они с женой не могли зачать ребенка, а после того, как окунулись в эту воду, все произошло…

Мать Серафима оборачивается, смотрит на меня подслеповатыми глазами. Мне становится стыдно, что отвлекаюсь во время крестного хода, догоняю шествие и прячу глаза. Серафиме семьдесят лет. В монастырь она пришла в сорок. Работала бухгалтером, замужем не была, детей нет. Почему ушла от мира, растолковать внятно не может: Господь призвал.

«Господь скорбочки нам дает для духовного воспитания и мне давал,— объясняет она, избегая подробностей. — Сестра ушла в монастырь первой, а потом я. Сейчас в живых почти никого из родных не осталось».

Саша и искушение

Уже тридцать лет Серафима готовится к жизни небесной. Но пока есть жизнь земная, монашеская. И чтобы ограничить ее от мирской, на дверях всех хозяйственных и жилых помещений монастырского подворья стоят кодовые замки. Даже на коровнике.
Убранство последнего задевает меня за живое: ковры на полу, остатки недорогой мебели середины прошлого века — шкафы, тумбы, стулья. Все это прихожане за ненадобностью приносили в храм. А послушница Саша тащила в коровник — решила, что если застелить цементный пол коврами, будет и теплей, и красивей, и чище. К тому же ее мама работала на ковровой фабрике: ткала плюшевые покрывала и дорожки…

Получается, что коровник делится на две части: человеческую, в которой обитает большее время суток Саша, и коровью, где живут Марта, Петунья, Малышка, Мурка, Зорька и Жданка.
Саша мне нравится: она с удовольствием говорит о буренках, обнимает их за шеи, чешет большие рогатые головы. Коровы облизывают Сашу и кивают головами — соглашаются со всем, что она для них делает. Потом послушница показывает тетрадочку, где на зеленой обложке написано: «для каров любимых кармилиц». На клетчатых листах, заходя за поля, большими праздничными буквами: «Малышка отелилась 24 февраля 2017 года… Зоря радела 25 ноября 2017 г…»

— Русский язык, наверное, был не самым любимым в школе? — спрашиваю без иронии, предчувствую у Саши непростую судьбу.

— Мне школа вообще не нравилась. Я и учиться после нее не пошла. Работала в рыбном цеху, жарила котлеты. А потом…

Саша рассказывает мне то, что я давно жду от монахинь — очень человеческое, личное. Я записываю этот эпизод, но вдруг Саша просит все, что она сказала, «вытереть».

— Почему?! Ты никого не убила, не растлила, то, что ты мне рассказала, вызывает сочувствие, понимание и объясняет, зачем ты здесь.

Но Саша смотрит на меня полными мольбы глазами. И я обещаю выполнить ее просьбу. Потом пишу о том, как она впервые пришла на службу, как увидела белые, почти фарфоровые, лица монахинь, как захотела быть одной из них. Когда Саша собирала чемоданы, ее родная сестра «горько-горько плакала». Саша раньше не знала, что так можно плакать. Но все-таки уехала и живет здесь уже 12 лет. Сейчас ей 38.

— Такой большой срок, а ты все еще послушница. Почему?

— Воля Божья, не готова, — отвечает Саша.

— Веселая слишком? Открытая? — перечисляю то, что на виду, и чем Саша сильно отличается от других обитателей монастыря, чем напоминает меня сегодня.

— Несмиренная. И искушений у меня много. Бывает, смотришь на мирских людей, думаешь всякое…

— Ну, какие искушения? Платье надеть красивое хочется? Выйти на прогулку в город?

— Нет, нет… Мне, например, хотелось бы на самолете полетать. Я ни разу не летала. И с парашютом прыгнуть…

Потом Саша спохватывается, продолжает уже как по написанному:

— Но в мире все тяжело: обман, ложь, страдания и мучения. В монастыре люди стараются исправить себя, стать лучше. Я здесь этому учусь: никого не осуждать, плохого не говорить. Мы готовимся к жизни вечной. Я уже так много наговорила… Вот оно и есть — искушение…

Саша мнет передник и просит отпустить ее обратно, к коровам и коврам.

Люба и композиция

Во время обеда в трапезной многолюдно. Монахини едят в отдельной комнате, миряне в помещении рядом с кухней. Два стола с пластиковыми стульями. Мужчины и женщины вместе. Мужчин сегодня немало: на территории монастыря идет большая стройка. Обед обильный и вкусный: постный борщ, икряники, жареная рыба, макароны, салат и хлеб. Каждый берет из большой кастрюли, сколько хочет. После обеда можно выпить чаю с конфетами или поесть арбуз.

За столом замечаю женщину, лицо которой мне кажется знакомым. И тут же озарение — Люба! 15 лет назад мы работали вместе в книготорговой фирме. Люба была художником, рисовала гуашью рекламные плакаты для книжных магазинов области. Компьютер не признавала, появление ИНН восприняла как шифровку дьявола. А когда Люба решила избавиться от телевизора (черно-белого агрегата из середины 70-х), я его приняла. Благодаря истории с телевизором Люба меня и вспомнила.

— С тех пор я его так и не смотрела, и новости не слушаю, и в интернеты ваши не хожу! — Люба рада встрече, обнимает меня, смеется.

— А как же вы живете?

— Есть такая хорошая газета «Православный крест». Все что надо, я оттуда узнаю. И на работе хочешь-не хочешь, главные новости услышишь. Я все там же работаю! А по выходным в храме. На праздники в паломничествах. Тихо! Матушка идет! А мы с тобой разболтались… Сделает замечание! — И шепотом добавляет. — И вот еще— подруга твоя, как ее?

— Алина, фотограф.

— Пусть она меня не снимает!

— Почему?

— Мне не нравится, как она выстраивает композицию…

Я вдруг вспоминаю каморку, в которой раньше работала Люба. Все стены были увешаны снимками спортсменов: штанга, гребля, легкая атлетика. В молодости Люба была спортивным фотокором. И кажется, на стене у нее висело немало наград.

— Люба, вы же были лучшей в фотоделе? Так ведь?

— Когда это было? Мне уже семьдесят! — Люба хихикает, качает головой и уходит в храм чистить подсвечники. На пороге задерживается. — Ты сильно изменилась, совсем другая была, совсем!

Люба права.

Роза и грязная вода

После обеда получаю послушание: вымыть два мешка картошки. Сажусь на низкий стульчик у огромной кастрюли с водой. Рядом две трудницы. Картошку моем сетками. Они легко очищают грязь и не травмируют кожуру клубней.

Между делом представляюсь и пытаюсь поговорить с женщинами. Но женщины не хотят, отзывается только Роза. Она в прошлом корректор. Через минуту находим общих коллег и друзей. Роза расслабляется и рассказывает о главном сама.

«У каждого свой путь к Богу. Когда у меня с дочкой случилось… Пришлось обратиться к Господу. Дочка совсем не разговаривала, лежала. Не ходила, не говорила. Психическое. А я не верила. Священника пригласила… Произошло чудо… Это три года назад было. Я в храм начала ходить. Сейчас, слава Богу, все прошло. Бог есть! И он помогает. Незримо, но конкретно».

Вода в чане после картошки черная-черная, хорошо бы ее сменить. Мы с Розой берем огромную кастрюлю, отливаем часть воды в ведро, трудница тянет его на улицу. Мне хочется ей помочь, но в трапезную входит Анна, она забирает меня на разговор, которого я ждала с самого утра и который должен помочь ответить и на главные вопросы.

Призвание Анны

Послушница Аня в монастыре живет уже девятый год. Я видела ее еще в храме, на клиросе, там Аня от меня убежала. Теперь пришла сама, призналась, что я — ее послушание.

— Спрашивайте, — я вдруг замечаю, что Аня высокая и очень красивая. С таким лицом она бы могла украсить обложку любого модного журнала, фигуры под глухим платьем не видно, но по тонким запястьям рук догадываюсь, что и с этим все более, чем хорошо. О своих мыслях, конечно, молчу.

— Как вы… такая… выбрали этот путь?

— До 13 лет я жила обычной жизнью. Даже некрещеной была. Родители невоцерковленные, им это казалось необязательным. В поселке, где я жила, открылась воскресная школа. И туда пошли все — от шести до 16. Я начала ходить, потом захотела принять крещение. Маму в курс не вводила, думала — насобираю денег, и сама. Покрестилась. Крестная мне досталась очень взрослая, она меня и привела к Богу, взялась за мое воспитание. Такой возраст сложный — 13-14 лет. Слава Богу, смогла удержаться в храме.

В словах послушницы я слышу то, что когда-то было у меня: ощущение лишнего в миру человека. Поэтому хочу спросить о друзьях, о душевной близости с родственниками, но не спрашиваю — боюсь спугнуть.

— Из всех детей в церковно-приходской школе, можно сказать, я осталась одна. Когда закончилось обучение, перешла в храм, потом стала задумываться: как жить дальше, выходить замуж или уйти в монашество?

— А были предложения выйти замуж? — вопрос об Аниной внешности не дает мне покоя.

— Нет. Я сама по себе стеснительная. Даже ни с кем никогда не дружила. Видела, что нравлюсь. Со мной пытались знакомиться. В паломнической поездке даже, помню, искали мой телефон. Но я тогда для себя уже все решила, держалась.

К нам подходит женщина, спрашивает о графике работы свечной лавки, послушница переключается, выдыхает и продолжает уже спокойнее…

— В монастырь я приехала впервые паломницей и осталась на три дня на новогодние праздники. Смотрела, работала, ходила на службы и поняла, что это мое. Вернулась уже весной, когда диплом надо было сдавать.

— Какая тема диплома?

— Я программист, а о чем писала диплом, уже и не помню, — Аня впервые смеется. Тихо-тихо, как будто извиняется. — Вот, после защиты приехала в монастырь. Думала продержаться недельку. Потом еще недельку, слава Богу. И пошло время, пошло. Но было непросто. Я не знала, что такое внутренняя борьба, работа над собой, над искушениями.

— Какими?

— Первое — это тоска по родителям. Когда стоишь на службе, а тоска такая, что рыдать хочется. Потом бабушка тебя гвоздит: «Ах ты, такая-сякая, бросила нас!» О самой себе много нового узнаешь: оказывается, ты умеешь и завидовать, и раздражаться… Очень большая работа. Но все прошло, и я думаю, что это единственно верный для меня путь. Призвание Господне.

Страдалец Игорь

Мы спускаемся к монастырскому кладбищу. На одной из могилок, а их тут немного, вижу надпись: «Игорь Безродный» — еще один человек, которого в монастырь привела судьба. На табличке — ни сана, ни каких-то особенных уточнений. Чуть позже настоятельница монастыря игуменья Рахиль расскажет мне, как однажды в больнице увидела пациента, который выжил в автокатастрофе. Это был Игорь. Нижняя часть тела у него была атрофирована, верхняя искалечена — врачи проводили операцию за операцией. Больного никто не навещал. Как потом выяснилось, некогда Игорь был состоятельным человеком. Но беды сыпались одна за другой: вначале без вести пропала его мать, потом мошенники отобрали квартиру. Родственников не было. Монахини взяли шефство над Игорем: носили еду и книги, вели душеспасительные беседы. Потом в палату попал со сломанной ногой православный священник — Игорь принял православие…

«Он очистился неимоверными страданиями, — говорит игуменья Рахиль, и глаза ее увлажняются. — Но очередную операцию уже не пережил. А нам не хотелось закапывать его в общую могилу. Забрали из морга, привезли и похоронили рядом с нашими монахинями. Как страдальца».

Двадцать сестер

Солнце садится на крышу торгового центра за полчаса до вечерней службы. Мать Софрония торопится в храм и торопит меня, потому что день мой как трудницы уже закончился.

В диктофоне 26 записей, но ответа на главный вопрос там нет. Поэтому я задаю его Софронии.

«Принято думать, что в монастырь приходят от беды. Бывает и такое. Молодые девушки, женщины. Говорят: “Решила, что мне нужно к вам, не сложилось, ничего в миру не держит, хочу молиться, трудиться и забыться”. Но мы отговариваем: “Не твой это путь, подумай”. Три года здесь можно жить и работать для того, чтобы разобраться в себе. Была у нас прихожанка, поссорилась с мужем, ребенок был взрослый. Мы приняли. Пожила здесь и поняла, что была не права в своем поступке. Вернулась домой, попросила у мужа прощения, потом звонила и говорила, что у них все наладилось. Так что нет — от горя монашеский путь не избирают, — вздыхает Софрония. — Приходить сюда надо, когда призывает Господь».

Поднимается ветер, он треплет одежды монахини. Софрония смотрит на меня выжидающе, и я понимаю, что пора идти. По дороге встречаю матушку Рахиль. Прошу благословения на этот текст и все-таки опять спрашиваю о важном.

«В Ростове больше миллиона человек, а у нас всего двадцать сестер, — глаза настоятельницы улыбаются. Видно, что этот вопрос ей задают часто. — Если вы думаете, что мы других не принимаем, то нет. Двери открыты — пожалуйста. Но каждый ли может войти в эти двери? И нужно ли ему это? Этот вопрос должно задать прежде всего самой себе, потому что никто, кроме вас, на него не ответит…»

Когда я вышла за ворота монастыря, последние солнечные лучи застревали в неровных зубах жилых многоэтажек. Было ветрено и прохладно. Двадцать лет назад, когда я сюда пришла впервые, погода была совершенной другой. И монастырь мне казался понятней и ближе.