Чумработница третьего разряда

Панаевск — небольшой, но обжитой. Основные поселенцы — ненцы и ханты. Возле подъездов кирпичных двухэтажек (там в том числе квартиры оленеводов, которые им выдало государство после выхода на пенсию) стоят деревянные сани со шкурами, на многих спят собаки. Несколько магазинов — за самую маленькую бутылочку коньяка неизвестного происхождения, доширак и крабовые палочки (выбор еды невелик) я отдаю 740 рублей. Школа, детский сад, поликлиника. Ничего необычного, кроме того, что по улицам ходят люди в красивых расшитых ягушках и малицах с закрытыми лицами, а на расстоянии вытянутой руки — бесконечная тундра с мутно-розовым ледяным солнцем.

Практически все оленеводы, живущие в Панаевске, работают в местном животноводческом совхозе. Оленеводческих бригад восемь, в каждой по четыре-шесть оленеводов — в зависимости от поголовья. На одного оленевода сейчас приходится триста голов — это много.

В начале декабря среди оленеводов суета — собираются каслать по тундре до места зимовки, где останутся до весны. Закупают продукты и бензин, делают прививки и обследуются в местной поликлинике.

Печень с кровью

Роберта и Зою, оленеводов из четвертой бригады, я ловлю на выходе из магазина. В пушистой шапке и расшитой ягушке с белым воротником Зоя похожа на принцессу из какой-нибудь зимней сказки. Они едут в чум завтра на три дня и соглашаются взять меня с собой.

Сегодня они ночуют в доме родителей Роберта, оленевода Ефрема и чумработницы Екатерины Климовых — те уже на пенсии, в тундре бывают весной и летом, а зимой отдыхают дома. Зоя и Роберт скидывают верхнюю одежду прямо на пол в прихожей — чумная привычка.

Екатерина родилась в тундре — в ее время, как сейчас, в больницы не ездили. С десяти лет она помогала матери по дому — принести воды, дров, прибрать. Когда вышла замуж за Ефрема, обязанности не сильно изменились — та же работа в чуме, только в двойном объеме, потому что уже взрослая.

И тогда, и сейчас в обязанности чумработницы входит содержание чума в тепле и порядке, воспитание детей, пошив одежды для всей семьи. Женщины встают в шесть и ложатся ближе к полуночи, когда муж уходит на ночное дежурство в тундру.

Зоя с сыном дома в ПанаевскеФото: Евгения Волункова

«Сейчас молодым немного проще — есть снегоходы, бензопилы, генераторы — у нас в чуме по вечерам светит лампа и работает телевизор. А в мое время ничего этого не было. Брались с мужем за разные концы пилы и пилили дрова. А я потом еще колола», — рассказывает Екатерина.

Зоя сидит на полу в блестящем длинном платье, волосы убраны в платок (так положено рядом со старшими), и играет с полуторагодовалым сыном Максимом. Он топает по комнате в мягких кожаных чижиках, которые сшила ему Зоя. Перед выходом на улицу на чижики надеваются кисы — «сапоги» из оленьей шерсти. Это единственная и самая теплая обувь тундровиков. Максим уже был в тундре и завтра поедет туда опять. К холоду и работе детей приучают с малых лет. Видимо, поэтому всем здесь тепло, кроме меня.

Перед поездкой в чум надо поужинать. Меня приглашают к столу, где собирается вся семья. На столе — сырое оленье мясо, порезанная на куски сырая печень и глубокая тарелка с кровью. Оленеводы макают печень в кровь, потом в соль и с аппетитом жуют. Кровоточащее мясо срезается с костей большим ножом.

«Садитесь, чего стоите? — приглашает Зоя. — Все свежее!»

В прихожей у меня валяется рюкзак с печеньками, и я вежливо отказываюсь.

Выжить в минус 40

«А почему ты приехала зимой, а не летом?» — спрашивает Зоя, когда мы мчимся в ледяную ночь на снегоходе. Точнее, мчится ее муж Роберт, а мы с ребенком бултыхаемся в санях. «Хотела, — ору ей сквозь закостеневший от мороза бафф, — рассказать о вашей самой тяжелой части жизни». А про себя думаю, что дура и точно тут умру. Я укутана в трое штанов, все свитера, теплую куртку и меховой гусь. И у меня все равно все застыло на ветру. Зоя заботливо кладет руку в варежке из оленей шерсти мне на колено. Сквозь щель между бровями и переносицей вижу снег, тьму и звезды россыпью. Холодная красота, от которой больно. Нижние ресницы примерзают к верхним, разлепить глаза нечем — руки вцепились в сани. Через час доезжаем до чума. Внутри температура минус 40, как на улице, и пять покрытых инеем тундровых собак. Зоя снимает ягушку и голыми руками бросает ледяные дрова в печь, труба которой уходит под «потолок» и выходит наружу. Отдирает бересту, ранит пальцы. Я стою у печки и не могу пошевелиться. «Скоро вспотеешь», — улыбается она. Через полчаса я недоверчиво раздеваюсь до свитера и двух штанов. В чуме пахнет дровишками, оленями, оттаявшими собаками и выжившими людьми. Собаки ложатся вокруг печки, я нагло втискиваюсь между ними.

Чум размером с комнату в крохотной однушке. Толстые жерди, увешанные оленьими шкурами, сплетаются наверху. На полу грубые, толстые, широкие доски — распиленное дерево. Помещение делится на две части — левую и правую. Левая сторона принадлежит родителям Роберта, спать на ней нельзя, это как вторая комната. А правая принадлежит молодым. Я могу спать рядом с ними. Зоя вспоминает, что в ее детстве один чум делили четыре семьи — у каждой был свой угол, отделенный занавесками. Так что сейчас у них очень просторно.

И еще в конце чума есть «святое место», где нет досок, но есть песок. Там стоят кастрюли и баки с водой. Женщине нельзя через него перешагивать — плохая примета, могут заболеть олени. С неприятностями оленей связаны почти все тундровые приметы, потому что стадо — самая большая ценность тундровика-оленевода. Здоровый олень — счастливый и сытый оленевод. Их берегут пуще себя и не оставляют от них ничего. Весной срезают панты — молодые мягкие рожки, в крови которых много полезных веществ. Килограмм пант стоит около двух тысяч рублей. Мясо оленя — 190-210 рублей за килограмм. (Прошлой осенью на мясе Роберт заработал за 14 голов около 50 тысяч.) Продают, разумеется, только своих, частных оленей. Совхозное «мясо» забирает совхоз. Шкура идет на изготовление одежды, обуви, подстилок, обустройство чума. Мясо съедается или обменивается на рыбу.

РобертФото: Евгения Волункова

Когда становится совсем тепло, Зоя достает из угла стол, разливает чай, режет замороженную рыбу. Я с собой привезла паршивый коньяк и крабовые палочки — Зоя, Роберт и Максим никогда их раньше не пробовали. Коньяк с палочками прекрасно заходят в мороз. После ужина Зоя убирает со стола и готовит кровать. В середину чума, по направлению к печке, разворачиваются подушки, на которые мы только что облокачивались. Обнажаются оленьи шкуры — это «матрас». Семья спит вплотную друг к дружке, сняв кисы, но оставив чижики. Укрываются ягушками и малицами, в которых и ходят. Я ложусь ближе к выходу в куртке и чижиках. Зоя укрывает меня пледом и теплым ватным одеялом.

Пока греет печь, засыпаю. А уже в три часа ночи просыпаюсь от невыносимого холода. Чум остыл, ощущение — будто лежишь на улице. Невыносимо хочется писать, но мысль о том, чтобы вылезти из-под одеяла и выйти на мороз, кажется бредовой. Промучившись до рассвета, все-таки выползаю на улицу. И каменею: со всех сторон медленно, словно призраки, из розово-синего неба на меня надвигаются северные олени.

Это потом Зоя, хохоча, расскажет мне, что олени любят соленую мочу. И приходят утром к лагерю, чтобы полакомиться. Причем некоторые не церемонятся и вмешиваются прямо в процесс — тогда приходится обороняться палкой. А некоторые, как белый красавец Падвы, рассчитывают на хлебушек. У Роберта в стаде есть несколько оленей, которых он вырастил сам. На таких, говорит он, «не поднимется рука, пусть умирают своей смертью». У Падвы умерла мама. Роберт принес олененка в чум и выкормил — приносил ему ягель и даже варил уху. Падвы привык к людям и полюбил хлеб — его покрытый инеем белый нос долго исследует мои руки на предмет угощения. Ничего не найдя, Падвы поворачивается задом и теряет ко мне интерес.

«Оленей становится все меньше, они умирают, — рассказывает Роберт прежде, чем отогнать их от чума на место пастбища. — Меняющийся климат их губит. Весна наступает поздно, а зимой может все растаять, а потом резко замерзнуть. Олени едят ягель и не могут выковырять его из замороженного снега. Голодают, слабеют. Мы почти никого давно уже не запрягаем — жалко. Гоняем стадо снегоходами и собаками. Так что вся моя зарплата, все двадцать тысяч с копейками, уходит на бензин».

Роберт готов говорить об оленях бесконечно. Это не просто еда и способ выжить — это друзья. Каждого оленя (на нем 300 совхозных и еще свои) он знает лично — узнает по рогам, ушам, морде. И понятия не имеет, что с ними делается на забое. Говорит, когда отводит оленей на забой, сразу уходит. А потом просто получает деньги.

«А в моем селе, — влезает в разговор Зоя, — оленям отрубают головы. Да! Моя мама сама видела!» Роберт морщится и выходит из чума, запихав в карман несколько кусков хлеба.

Любить в тундре

Зоя и Роберт познакомились по интернету. На фото профиля Зоя была в красивой ягушке, Роберт не устоял. Три месяца они не вылезали из телефонов, потом встретились на Дне оленевода (Зоя из другого района). Увидев Зою живьем, Роберт окончательно потерял голову. Вернувшись в Панаевск, посадил родителей в сани и, не объяснив, куда едут, помчался свататься. Зоя, как и многие, родилась в чуме, но до 15 лет жила в поселке с бабушкой и ходила в школу. В восьмом классе из тундры прикатила мама и забрала дочь — в чуме потребовалась помощница. Больше школу Зоя не видела.

Свадьбу играли в двух чумах: чуме Зои и чуме Роберта. Расписались в Панаевске. И все, началась у Зои жизнь чумработницы. Роберт, по словам Зои, дарил ей цветы, которые рвал в тундре и помогал по хозяйству, когда было время. Но первое время она все равно плакала по родным. А потом привыкла и перестала.

На Зое держится весь чум. Когда мы просыпаемся рано утром, она первым делом растапливает печь (я при этом трясусь под одеялами и не могу от холода даже пошевелиться). Потом, натолкав в чайник лед со снегом, ставит его на печь и уходит на улицу пилить срубленные деревья. В хозяйстве имеется бензопила, это сильно облегчает задачу. Когда бревно распилено, Зоя берет топор и колет дрова. Завозит их в чум в санях, аккуратно складывает у печки. Каждый раз, когда она заходит и выходит, в чум залетает ледяной, практически видимый воздух.

Зоя и РобертФото: Евгения Волункова

Завтрака нет — попив чай с печеньем и хлебом, Роберт уезжает с собакой и оленями. А Зоя принимается за обед — варит кашу с оленьим мясом. Потом дает смесь Максиму. Потом с ним играет. Потом идет за водой — по сугробам через три холма.

Когда она возвращается, на улице слышится гул мотора снегохода. «О, Робик приехал», — говорит она, давно научившаяся отличать мотор их «Бурана» от других. После обеда надо помыть посуду. А дальше время отдыха — пошив одежды. Зоя шьет кисы, варежки, малицы, ягушки. В общем, все то, что и другие чумработницы. Подготавливают оленьи шкуры для шитья они тоже сами.

«Мы с Робиком практически не ругаемся, — говорит Зоя. — Не о чем ругаться. Все дни одинаковые, обязанности у нас четко поделены. А если и поссоришься, то ведь даже из чума не выйти. Куда тут пойти-то? Так что живем спокойно».

Самое тяжелое, по словам Зои — разбирать и собирать чум. Однажды она разбирала его на восьмом месяце беременности. И после сразу поехала рожать.

В период каслания (скоро нужно будет пройти 200 километров до леса) чум разбирается и собирается раз семь. Причем в собранном виде он стоит дня два, а потом бригада снова отправляется в путь.

На зимовке тундровики будут стоять до конца зимы. А весной двинутся обратно.

«Мужчина в тундре без женщины не выживет»

Окончательно согревшись у печки, я вылезаю на улицу и заглядываю в соседний чум, над которым призывно клубится иссиня-серый дымок. Там собираются пить чай две сестры — Лиза и Яна. Лиза закончила школу, поступила на фельдшера, но не доучилась — как и Зою, мать без разговоров забрала ее помогать в чуме. А Яна смогла доучиться и стать чумовым фельдшером — обслуживала бригады по вызову, пока ее ставку не сократили. Яна замужем, вокруг бегают ее дети. И, хоть официально она работала фельдшером, успевала еще выполнять все задачи чумработницы. У Лизы тоже муж и трое детей.

Девушки предлагают сесть ближе к огню. И сразу заявляют: да мы уже все не чумработницы. Мы все уже уволены. По их словам, они только несколько раз успели получить повышенную зарплату в качестве «официальных» чумработниц. А потом их отправили в отпуск с предписанием после уволиться по собственному желанию.

— Раньше мы получали пять-семь тысяч рублей, — рассказывает Яна. — А с января зарплата выросла до 18-20. И вот теперь нас просят уволиться. Мол, колхоз бедный, оленей мало, столько чумработниц не нужно.

— А как нам жить? — спрашивает Лиза. — Зарплата мужчин вся уходит на бензин. Они же на снегоходах гоняют оленей, и в деревню ездить за продуктами надо, нам же никто их в тундру не подвозит. Мы нищие. Натурально…

Помолчав, Лиза добавляет:

— Когда меня уволят, я все равно останусь с мужем и буду ему помогать. Они — дирекция совхоза — это знают, поэтому и убирают ставки так спокойно. Мужчина в тундре без женщины не выживет. Женщина — это вода, это дрова, это теплая одежда. Вот мы сейчас за водой ходили, с дровами и водой еле поднялись обратно. Нарубить в лесу деревья, принести на себе, напилить, порубить и принести домой… Почему женщины, всю жизнь пашущие в тундре, не могут получать достойную зарплату?

Я не могу ответить на этот вопрос, и мы переходим на женские темы, выпроводив на мороз мужчин.

Я спрашиваю о мечтах и косметичке. Как они соблюдают гигиену? Как мужчина выбирает себе жену? Как они отдыхают, в конце концов, ведь невозможно вот так целыми днями!

— У меня нет косметички, — смущенно говорит Лиза. — Есть ножницы и крем для рук. У нас кожа от мороза сохнет, трескается и старится. Я стараюсь мазать кремом — по рукам же сразу возраст видно!

— У меня тоже — ножницы и крем, — подхватывает Яна. — Все. Это вы мужчин на «земле» косметикой завлекаете, а у нас выбирают по мастерству. У кого ягушка красивее расшита, платье интереснее, дом в порядке. Ну, и на родителей смотрят еще — богатая невеста или не богатая. А разводов у нас в тундре практически не бывает. Это в поселках люди от скуки ерундой маются, а мы работаем и живем всю жизнь с одним человеком крепкой семьей.

По словам женщин, вопросы гигиены все решают по-разному. Кто-то моется раз в неделю, кто-то — раз в месяц.

— Топишь снег, греешь, потом ставишь в углу тазик, мужа просишь выйти… Ну и моешься. Ничего особенного, — говорит Яна. — Раньше варили чагу — проводили обряд очищения во время месячных. У некоторых хантов до сих пор обычай — когда месячные, им надо на улице раздеться полностью внизу — снять кисы, ватники. Стелят под ноги еловые ветки и подмываются чаговым отваром. Когда я молодая была, помню, мама (она у меня хант, а папа — ненец) следила, чтобы я этот обряд очищения не пропускала. Холодно, а что делать? Если не соблюдаешь обряды, оленям будет плохо.

У Максима — самые красивые сани в бригадеФото: Евгения Волункова

— Я мечтаю о том, чтобы нас не уволили, — отвечает Яна на следующий вопрос. — Хочу дожить до пенсии, набрать стаж. Некоторые женщины даже без зарплаты готовы работать, лишь бы стаж шел. Мы ж не дикари какие. Как нам потом на пенсии жить?

Лиза долго не может ответить на вопрос о мечте. А потом говорит:

— Не о чем мне мечтать. Не мечтается, знаете…. Я иногда сяду в угол, когда мужа нет, поплачу от усталости. Тут же как: устал — не устал, все равно работаешь. Поплачешь — вроде легче становится. И живешь дальше.

И Лиза, и Яна называют отдыхом время, которое они проводят за шитьем. Что-то красивое, узорчатое сшить — это отдых.

Еще радостно, когда в ванну ложишься в поселке. Счастье такое! Приезжаешь опухший от холода, там отходишь. Но в поселке хорошо два-три дня, потом уже скучно, хочется обратно в чум.

Некоторые мастерицы живут и работают в поселке и шьют ягушки, малицы и прочее на продажу. Но тундровички говорят, что проще самим «зашить» одежду, чем покупать. «В магазине купишь кисы — зарплата месячная ушла. А хорошая ягушка в тысяч сто оценивается».

И у Яны, и у Лизы, и у Зои ягушек по несколько штук. «Не носить же одно и то же!» Несколько «на выход», несколько рабочих.

Магию одежды чумработниц я ощущаю на себе, когда, чтобы я перестала наконец стучать зубами и подвывать от холода, Зоя дает мне свою нарядную ягушку с белым воротником, песцовую шапку и новые расшитые кисы. Стоит мне выйти из чума, как оленеводы разом поворачивают головы в мою сторону. Один кричит: «Какая красивая, я за тебя дам сто голов оленей!» Сто голов оленей мне не надо, но внутри становится теплее. Впрочем, дело в оленьем мехе, а не в эмоциях. Тяжелая национальная одежда ненцев реально защищает от мороза. И я оживаю.

Когда разговор доходит до секса, мужчины уже возвращаются в чум. Женщины умолкают и хихикают, отвечают мужчины.

— Как, как? — передразнивает оленевод Андрей. — Тихо, боком.

— У нас же занавесками закрываются. Так что секс в тундре есть. А бывает, молодые вдвоем остаются, тогда вообще никаких проблем, — улыбаясь, говорит Яна.

Как бывший фельдшер, она еще рассказывает, что лечиться чумработницы стараются сами, в чуме. Потому что мужа одного ведь не оставишь.

— Ангину, ОРВИ, отравления сами лечим. Только в крайнем случае соглашаемся на больницу — туда нас отвозит санавиация. Если случай терпит, например, перелом у кого-то, то вертолет за человеком не прилетит. Будут ждать, когда наберется некоторое количество больных взрослых. Перелом, типа, можно потерпеть. У одного мужчины был перелом ключицы, я его лечила чем могла, и перелом неправильно сросся. Там же хирург нужен! Он неделю ждал санавиацию, и потом ему ломали все, делали операцию.

— Контора не несет за нас ответственности, — продолжает медицинскую тему Зоя, когда я вкатываюсь в чум (войти, грациозно откинув тяжелый полог, у меня никак не выходит) и передаю свой разговор с Яной и Лизой. — Весной мы подписываемся, что, если что, за нас совхоз ответственности не несет. Затопчет меня олень, отрублю себе руку топором, что угодно — сама виновата, хотя это же производственный случай должен быть? Я эту бумагу не подписывала, а потом узнала, что кто-то вместо меня расписался.

Важенка

Вечером Роберт уезжает в тундру на дежурство — всю ночь он будет следить, чтобы олени никуда не разбежались. Он будет сидеть в санях, ездить на снегоходе. Один в ночной тундре, без крыши над головой и без костра.

— Как? — единственный вопрос, который я ему задаю.— Как можно не замерзнуть там ночью насмерть?

— Ну, я же не просто так ему теплую одежду шью, — смеется Зоя. — Я даже не переживаю за него. Он уезжает, я дела доделаю и ложусь спать. Утром он всегда возвращается.

Вторую ночь в чуме я сплю по правилам. Все чумработницы дружно посоветовали мне обернуться в ягушку и сверху укрыться всеми доступными одеялами. И не снимать кисы. Зоя заботливо подтыкает тяжелые края шубы мне под бока — чтобы не дуло. Этой ночью я сплю лучше и замерзаю совсем немного уже под утро. Зато в контейнере замерзают контактные линзы и влажная туалетная бумага. Наученная рассказами про оленей, выхожу в темно-розовое утро с палкой. Животные уже тут как тут, ждут в сторонке, поглядывая на меня печальными глазами.

На оленей смотреть радостно и больно. У многих кровят рога, торчат ребра, ноги такие тонкие, что, кажется, оступись, и они сломаются. Роберт очень переживает за свое стадо. В этом году он даже не забил ни одного оленя: «И так их мало, куда еще убивать». Но в следующем забивать придется, иначе не на что будет жить. «Мне кажется, наше поколение — последние оленеводы, — грустно говорит Роберт. — После нас все. Никого не останется».

Чуть позже, когда иду вместе с чумработницами за водой под гору мимо деревьев, замечаю под ногами кровь (вчера еще не было), а на кустах аккуратно развешенные, как новогодние гирлянды, покрытые инеем кишки. Пока я спала, кого-то тихо прикончили.

Роберт приезжает красно-синий и молчаливый. Садится у печи, пьет чай. А потом идет за дровами — иногда он помогает жене. Когда оленевод оттаивает, спрашиваю про кишки на дереве. «Это убили слабую важенку, — отвечает он. — Она беременная была, слабая, умирала. Добили, чтобы не мучилась. А на дерево повесили плод и остальное, чтобы собаки не сожрали. Плохая примета — если собаки их съедят. Олени могут заболеть. Точно так же мы и головы вешаем повыше, чтобы никто не тронул. Только птицам можно».

Когда Роберт снова уходит отгонять стадо к еде, я задаю Зое те же вопросы, что уже задавала другим. Ее ответы поражают смирением, пессимизмом и одновременно каким-то неиллюзорным пониманием бытия.

«Я замуж вышла, так что нет уже мечты. Я даже не помню, мечтала ли раньше когда-то… Когда мать забрала меня из школы в чум, я сразу поняла, что другой жизни у меня не будет. Так что какой смысл мечтать? Я больше переживаю, чем мечтаю. Боюсь, что сейчас меня, как и других, уволят. Как мы тогда будем жить?»

Зоя рассказывает, что с января стала получать 22-23 тысячи рублей. И вот этих денег не будет…

— На что ты тратишь свою зарплату? — спрашиваю Зою.

— На продукты и мужу на бензин отдаю.

— А себе что-то покупаешь?

— Конечно! Мыло, порошок, ребенку детское питание…

— А косметика, украшения, может быть?

— У меня есть скраб для лица, потому что кожа после мороза очень грубая. И еще тоналка на весну, чтобы скрывать обветренную холодом кожу. А еще вазелин для губ. А больше мне ничего не надо…

— Если бы на тебя свалилась куча денег, что бы ты купила?

— Технику мужу. И продукты, если бы деньги остались.

Ни Зоя, ни Роберт никогда не были в отпуске и не отдыхали. «На кого я оставлю оленей? — говорит Роберт. — Отец старался, растил их. Теперь я стараюсь». Он признается, что нигде не был дальше Салехарда. Но Зоя с улыбкой вспоминает, как пару лет назад ездила за продуктами в Воркуту. «Мы ездили с другими чумработницами, с базы там брали варенье, фрукты, печенье, лекарства. Заодно я хоть что-то, кроме Панаевска, посмотрела».

Все три дня, что я живу в чуме, Зоя работает в длинном золотистом платье. Яркая одежда — единственное, чем женщина может себя украсить. Зоя говорит, что лучшим подарком для нее стал бы отрез красивой ткани. В поселке ее не достать.

Я уезжаю из тундры, полностью одетая в оленьи шкуры. До машины еще четыре часа — первым делом в доме родителей Роберта бегу в ванную. Погружаюсь целиком в кипяток, и, кажется, это лучшее, что случилось со мной за эту неделю после розового неба и мягких оленьих носов.

Ефрем, маленький Роберт и Екатерина

Зоя и Роберт не торопятся мыться и даже не раздеваются. Они садятся рядком у кровати и обсуждают со стариками день, когда отправятся каслать.

«До Нового года, наверное, нас трогать не будут, — говорит мне Зоя. — Скорее всего, уволят, когда вернемся весной. Они знают, что мужики без нас не выживут, что мы своих в тундре не бросаем и все равно так и останемся чумработницами».

Фотографии из проекта Татьяны Плотниковой “Северная коррида”