Разговоры о привилегированности одной социальной группы по отношению к другой хлынули в медиапространство из-за недавней серии скандалов в американской киноиндустрии. Условный «белый цисгендерный мужчина» десятилетиями получал больше денег за свою работу и решал, сколько и какой ценой будут получать люди другого пола, другой расы, с другой идентичностью. Часто поощрял таких же, как он сам, но ущемлял всех остальных, не осознавая своего привилегированного положения. Или не считая нужным перестать пользоваться им столь беззастенчиво.
Казалось бы, какое отношение передел власти в Голливуде имеет к нашей, сделанной в СССР, реальности? Ответ прост: материальное и социальное неравенство, пропасть между богатыми и бедными, здоровыми и больными, молодыми и старыми, «тепличными» и «детдомовскими» делает вопрос наличия привилегий и способов ими распоряжаться исключительно острым и в России. Трудно тут не вспомнить экс-вице-премьера Игоря Шувалова, который нашел смешным, что россияне, оказывается, покупают квартиры площадью 20 квадратных метров.
Сегодня, когда люди с инвалидностью, носители ВИЧ, бездомные, жертвы домашнего насилия постепенно становятся по-настоящему видимыми, кажется дурным тоном жаловаться на свои проблемы — если ты, например, не страдаешь от нехватки денег или серьезного заболевания. Абстрактное «в Африке дети голодают» превратилось в сотни и тысячи конкретных, реальных историй, которые позволяют указать человеку, что по сравнению со многими он или она живет хорошо. Может быть, даже слишком хорошо. А значит, пусть не выпендривается.
«Маша из Москвы»
О том, что я сама — из привилегированных, я узнала еще в школе. Каждое лето меня отправляли к бабушке в маленький городок в Орловской области. Не нужно было обладать особой наблюдательностью, чтобы заметить: тамошние подружки идентифицировали меня не просто как Машу, а как Машу из Москвы. Они завистливо вздыхали, когда я буднично, вскользь упоминала Красную площадь, парк Горького, «Детский мир» на Лубянке.
Плевать, что в этом самом «Детском мире» мне в лучшем случае раз в год покупали малюсенькую игрушку: на большее денег не хватало. Да и у бабушки я столовалась месяцами в том числе потому, что она могла прокормить меня овощами с огорода, в то время как по полкам столичных магазинов и кошелькам моих родителей гулял ветер. Едва ли не любая попытка обсудить наши девчоночьи проблемы рано или поздно наталкивалась на непреодолимое: «Везет Машке! Она в августе в Москву уедет, а мы тут останемся».
Чем старше я становилась, тем большим количеством привилегий обрастала в глазах окружения. Конвенциональная внешность, учеба в МГУ, стабильный брак — все это было поводом лишний раз напомнить, что я никогда не пойму тех, у кого всего этого нет.
Капканы подстерегали повсюду. Например, лет в тридцать я набрала несколько килограммов, и это неожиданно больно ударило по моей самооценке. Тут же нашлись люди, заявившие, что я не могу жаловаться на проблемы с весом и пищевым поведением, поскольку понятия не имею, что это такое: у меня ведь никогда не было настоящего ожирения.
А однажды на какой-то вечеринке один мой знакомый прямо сказал: «На свете существуют только две категории людей. Первые рождены, чтобы страдать и терпеть лишения: взбить молоко в масло у них не получается, как бы они ни старались. Зато у вторых все ладится легко, как будто само собой: и работа, и учеба, и отношения. Поэтому необязательно возвращать взятые у них в долг деньги. Необязательно выполнять заключенные с ними договоренности. Необязательно уважать их чувства. Необязательно верить, если они жалуются на подавленность или тревогу. Все у них нормально. Просто они с жиру бесятся».
Квартира, дача, стиральная машина
Учитывая, насколько сложно сегодня купить недвижимость, чуть ли не главным обстоятельством, которое навсегда переносит тебя в категорию привилегированных и неуязвимых, является наличие собственной квартиры. Александре (имя изменено) квартиру помогли купить и отремонтировать родители. Внимание она на этом не акцентировала, но и не скрывала.
«На паре тусовок у меня спрашивали: “ Ты снимаешь?” Я отвечала: “Нет, живу в своей. Нет, не с родителями — одна”. Люди говорили: “А, ну круто”. Или: “Ну круто устроилась”».
Александра достаточно долго работала в крупном издательском доме и, получив новую должность с более высоким уровнем ответственности, захотела, чтобы ее официально взяли в штат и повысили зарплату. На что услышала от руководителя: «У тебя же все хорошо! Другие девочки из отдела квартиры снимают, а ты в своей живешь. Так что ни больше денег, ни устройство в штат мы тебе предложить не можем».
Александра тогда не ушла с работы, потому что любила ее, но осадок остался. А еще спустя несколько лет, уже на другом месте, одна из ее коллег рассказывала маме по телефону о тяжелом расставании с партнером и на весь офис заявила что-то вроде: «Да ничего мне на работе не говорят: у них нет таких проблем. Саша вон сидит, она может с любым мужиком расстаться — и все равно останется в своей квартире: ей-то никуда переезжать не нужно».
«Ошалела я больше от неожиданности, — признается Александра. — У той коллеги был сложный период, и, наверное, я стала для нее раздражителем. Но этот эпизод помню и сейчас — значит, он меня зацепил. Один мой близкий друг как-то сказал, что я не совсем осознаю, что с меня снят значительный кусок проблем, как финансовых, так и бытовых. У меня другие заботы. В какой-то степени он, скорее всего, прав».
Разговор о привилегиях предсказуемо затрагивает и материнство — тему вообще эмоционально заряженную. К примеру, одна женщина с легкостью зачинает и рожает ангелоподобных младенцев, а другая годами ходит по врачам и все равно остается бесплодной. Поэтому первая не должна ныть, если ей тяжело с ребенком. Анна, чьей дочери сейчас три года, рассказывает, что с появлением ребенка она стала не просто получать многочисленные советы от старших родственниц: те не упускали случая сообщить, что в их времена уход за детьми требовал куда больших усилий.
«Мне постоянно говорили, что раньше женщины стирали руками и резали марлю для подгузников, — вспоминает Анна. — При этом если мамин уровень — это отсутствие стиральной машины и необходимость самостоятельно шить детские вещи, то в бабушкиных рассказах фигурировало отсутствие центрального водоснабжения. Соответственно, ребенка купали в бане, куда еще нужно было с орущим младенцем, тазиком и другими принадлежностями добраться. Все рассказы о бытовых трудностях преподносились как героизм и повод подчеркнуть, что мы, современные мамы, совершенно разленились при наличии одноразовых подгузников и стиральных машин. Мне сложно понять такой подход. Если моей дочери вообще не придется возиться с младенческими какашками, я буду только рада. Почему за меня не могут порадоваться мои родные, даже не представляю».
Жестокосердные сибаритки
«Я примерно понимаю, почему у людей возникает желание указать кому-то на его или ее привилегированное положение, — говорит Надя. — Им нужна какая-то структура, какая-то логика про “получилось” и “не получилось”, чтобы смириться с наличием дырок в своей жизни или в своей душе. Этой структурой может быть в том числе формула “мне тяжело, а вот ей легче”. Наличие порядка, пусть даже и такого, сомнительного, создает иллюзию контроля над ситуацией».
Надя — ювелирный редактор. Со стороны ее жизнь кажется очень красивой, а работа очень простой: слетать в Париж, выпить шампанского, подержать в руках драгоценности. Одним словом, в ней есть все атрибуты гламура, к которому в начале нулевых российское общество испытывало огромный интерес, а теперь люто его ненавидит. Светские львицы регулярно становятся объектом насмешек в ток-шоу на федеральных каналах: с подачи ведущих собравшиеся в студии потешаются над тем, как очередную рублевскую жену или дочь ограбили, оскорбили, оттаскали за волосы.
«Мой труд — все еще труд, и он требует больших интеллектуальных и эмоциональных усилий, — говорит Надя. — Я стараюсь писать про дорогие украшения так, чтобы их перестали носить приосаниваясь, с посылом “у меня есть то, чего у тебя нет, поэтому я лучше”, и пытаюсь воспитывать коллекционирование. Грустно, что девушек, которые работают в моей индустрии, очень часто воспринимают как недалеких жестокосердных сибариток. Давно закончились те времена, когда в глянец шли работать только социально защищенные люди. Я далеко не богатая наследница или жена, я обычная девочка с Кантемировской. Но некоторые считают меня гораздо более обеспеченной деньгами и путешествиями, чем я есть на самом деле, и зачастую даже не пытаются проявить ко мне сочувствие, когда я говорю, что устаю или выгораю».
Своей настоящей привилегией Надя считает способность схватывать знания быстрее, чем некоторые другие люди. Она постоянно напоминает себе, что в этом смысле ей повезло больше, чем кому-то еще.
Сейчас Надя живет в Лондоне, где по первым словам человека можно четко понять, к какому классу он относится и какими преимуществами обладает.
«Если в России меня окружает флер благополучия, то в британской социальной иерархии я нахожусь довольно низко. В глазах англичанина из среднего класса я — девочка из страны третьего мира, пусть даже продвинутая и неглупая».
В эмиграции вообще особенно хорошо понимаешь, что привилегии или их отсутствие могут быть вещью очень условной. На родине ты свысока смотришь на дворника, официанта или кассира в супермаркете, а на чужбине бьешься за любую из этих должностей, потому что она гарантированно поможет заработать денег — в отличие от трех твоих дипломов о высшем образовании, из-за которых в России тебя считали человеком особого толка.
Привилегии есть? А если найду?
Глупо отрицать, что наша жизнь похожа на лотерею — и отнюдь не беспроигрышную. Мы не выбираем, в какой семье родиться: у потомственных интеллигентов с квартирой в центре Москвы, у бизнесменов с миллионными счетами в банках или у родителей, которые живут в полуразрушенном бараке в глубинке, страдают от алкогольной зависимости и не считают необходимым даже регулярно кормить и обнимать ребенка.
Наличие любящих, адекватных мамы и папы вкупе с материальной подушкой безопасности действительно дает человеку больше шансов впоследствии иметь относительно здоровую психику, работу по душе и крепкую семью. Но не гарантирует этого.
Более того, одна из главных ловушек современности заключается в том, что, с одной стороны, от тебя постоянно требуют добиться успеха: получить диплом престижного вуза, построить карьеру, заработать много денег, найти такого же успешного партнера, родить здоровых послушных детей — и обязательно поддерживать себя в хорошей спортивной форме. С другой — если что-то из этого списка действительно получается, об этом лучше не распространяться. И уж тем более не открыто гордиться своими достижениями — а то позавидуют, наведут порчу, сожгут дачу. Непонятно ведь, на какие она деньги построена: «нормальные» люди столько не зарабатывают.
Не стоит рассчитывать и на сочувствие, если ты формально соответствуешь всем или некоторым критериям благополучия. «Вон у Нины Петровны муж алкоголик, деду Макару на войне оторвало ногу, Танька вообще сирота — а ты тут канючишь про депрессию. Лучше делом займись!»
Конечно, очень важно рассказывать, почему одним людям живется хуже, чем другим: только понимая природу неравенства, можно его когда-нибудь победить. Но от того, что человек, у которого есть собственная квартира, будет стыдиться этого или откажется от нее, не появится жилье у десятков тысяч бездомных. От того, что современные родители в Москве начнут стирать руками пеленки, не увеличится пособие у матери-одиночки из провинции, чтобы она могла позволить себе купить стиральную машину. От того, что глянцевый журналист поставит крест на карьерных амбициях, не повысятся зарплаты в регионах.
И если на глобальном уровне эти проблемы можно попытаться решить за счет более высоких требований к социальной политике государства, то на бытовом уровне самый продуктивный способ преобразовать привилегии одного во что-то полезное для общества — это подсказать, как привилегии распознавать, как ими не злоупотреблять и как помогать другим. Но не стыдить такого человека, не заставлять его чувствовать вину за свое благополучие, не обесценивать его тревоги и переживания. Потому что дискурс, подразумевающий, что доступные блага полностью определяют твою личность, не менее дегуманизирующий, чем попытки свести личность человека с инвалидностью исключительно к его диагнозу.