Наташе Куклиной (Рыбиной), Серафиме Артамоновой,
Александру Макееву, Виктору Хейфецу и Юре Каракурчи
Письмо отцу
«Pectus excavatum — у тебя так же, как у меня!» — говорит папа, называя на латыни небольшое углубление посередине моей груди. Папе нравится узнавать во мне свои свойства, наследственные признаки, дополнительно подтверждающие наше родство, — помимо строения грудной клетки годятся и любовь к блинам, и форма усов, и маниакальное чтение. Глядя на меня, папа нащупывает нить, нас с ним связывающую, но когда он оборачивается назад, нить эта теряется в темноте.
Папин отец — умный, добрый и красивый юноша из Латинской Америки, «испано-американец», как говорила папина мама — моя бабушка — Серафима. Вопреки воле семьи он пересек Атлантику, чтобы попасть в «самую молодую в мире страну», строить новый мир вместе с новыми товарищами. Юноша из Латинской Америки успел лишь несколько раз подержать на руках своего новорожденного сына — моего папу. Однажды он просто исчез, «не пришел домой», пропал навсегда. Это случилось в 1937 году. Ему было всего 25 лет.
На его родине (предположительно, в Мексике) осталась богатая семья, большая латифундия, любимая младшая сестра. Здесь, в СССР, осталась его русская жена Серафима, работница завода «Красный пролетарий», с маленьким сыном на руках. А сам он — испано-американец — запечатан навечно в ХХ веке с десятками миллионов других потерь, сопутствовавших великим делам, и от него ничего не осталось.
Вообще нет, сохранилась одна фотография: слева бабушка, справа он. И имя — Хорхе Майкот. Если имя, Хорхе, казалось правдоподобным и созвучным предполагаемой родине, то фамилия, Майкот, звучала как-то севернее Мехико, вызывала сомнения.
Что еще мы знали о Хорхе Майкоте? Бабушка когда-то давно что-то рассказывала папе, папа рассказывал нам, но все было сплошь приблизительность с проблесками деталей: в СССР работал журналистом, очень любил свою русскую невесту Серафиму, красиво ухаживал — водил ее в Большой театр на свою любимую оперу «Кармен», добивался расположения, но гордая Серафима держала дистанцию. Ее сестры называли Хорхе «твой ноздрястый». «Ноздрястый» получал новую хорошую одежду по специальным карточкам, но раздавал ее менее удачливым приятелям, а сам ходил в драных носках: «Им нужнее!»
В общем-то это все, что осталось папе от отца. Хорхе Майкот для него был примером, ориентиром во всех отношениях — исключительно положительный образ, с детства звучащий эхом маминого голоса: «Будь как папа!»
Когда Хорхе Майкота арестовали, бабушка послушалась доброго совета партийных работников завода «Красный пролетарий»: «Не вздумай его искать! Не было ничего! Все забудь и все сожги!», уничтожила все фотографии Хорхе Майкота и документы об их браке. Она осталась одна, вырастила сына, больше никогда не вышла замуж. Ей было 22 года. Она оставалась верна своему Хорхе всю оставшуюся жизнь, то есть еще 61 год. Папа говорит, бабушка любила, когда он играл ей на пианино Песню Сольвейг Грига. Думаю, эта мелодия особенно нравилась ей потому, что она знала сюжет: Пер Гюнт долго странствовал, но к концу истории верная Сольвейг его все-таки дождалась.
Потом у бабушки случился инсульт. Мы с папой приезжали к ней в больницу: когда она принимала папу за Хорхе, то радовалась долгожданной встрече, а когда принимала папу за папу — просила его непременно написать Хорхе письмо в Мексику. «Он же очень умный, ему удалось спастись, он жив!», «Напишите ему, его зовут Хор-хе Май-кот». Все это интерпретировалось как признаки деменции, и сюжет не требовал объяснений: бабушка глядела в прошлое, ставшее ярче настоящего, а в прошлом был Хорхе Майкот и их любовь. Хорхе Майкот давно умер, а любовь, видимо, жила — по крайней мере, пока была жива бабушка. В апреле 1998 года она умерла.
Мы всегда мечтали найти информацию о загадочном Хорхе Майкоте — какие-нибудь документы в каком-нибудь архиве: «материалы следствия», «протоколы допросов». Мы ненавидели и презирали советскую власть, ее всю, от Ленина до последних ее спазмов. Мы фантазировали про родственников в Мексике, шутили про наследство, которое непременно дожидается нас, — латифундия, гектары угодий, поголовья скота, банковские счета и старушка-родственница, которая купит нам всем билеты в Мехико и пригласит погостить. И если для нас — меня, мамы и сестер — вся история эта была достаточно отдаленной, чтобы казаться романтичной, то папа не имел такой обезболивающей дистанции размером в поколение.
Десять лет назад мой папа — тогда 70-летний сын — написал письмо своему навсегда 25-летнему отцу: «Здравствуй, папа! Я никогда не видел тебя. Сохранилась только одна фотография, где ты с мамой, молодые». Это небольшой текст, который папа так и назвал: «Письмо отцу». Он рассказывает, как прошла его жизнь, начиная с послевоенного детства: «Когда кончилась война, все ждали возвращения своих отцов. Все, кроме мамы. Это было самое тяжелое, что пережил мальчишкой. Много всего было за долгую жизнь, но это было самое тяжелое. […] Когда спрашивали, где твой папа, говорил: пропал без вести. Так научила мама».
Папа рассказывает, что стало со страной, ради которой Хорхе покинул родину, страной, которая его погубила. Про фестиваль молодежи, Гагарина, «наших хоккеистов», падение железного занавеса, новых богатых и первые поездки за границу. И папа рассказывает про свою маму: «Ты не переставал жить в ее сознании. Она говорила мне: «Ты вылитый папа!» Тогда смотрел на тот единственный портрет — похож, когда своими годами сравнялся с твоими. Теперь тот, на портрете, ты годился бы мне в сыновья. […] По вечерам, пока еще был холостой, мы часто выходили погулять вместе. Мама брала меня под руку, и кажется мне, что в эти минуты я был для нее — ты».
В конце письма есть постскриптум: «Ты для меня всегда был живой. Поэтому так написалось — здравствуй, папа! Не помню тебя живым совсем. Как ты держал меня на руках. Как радовался моему появлению на свет. Это все, наверное, было. Но на какой-то краткий момент. Знаю, что тебя давно уже нет — в любом случае. Мама умерла 17 лет назад, не дожив до ста лет этих самых 17. Вы одногодки. Когда раскрылись архивы, у меня не хватило душевных сил искать о тебе правду. Боялся, что она будет столь жестокой, что жить, зная ее, будет невыносимо тяжело».
Прошло 10 лет, теперь папе 80. Мы идем домой майским вечером, и папа говорит про «Бессмертный полк», как ему обидно, что нет у него формального права пойти туда с портретом отца, потому что его убили, отняли у него и долгую счастливую жизнь, и героическую фронтовую смерть. И не было ему ни войны, ни Победы.
Четыре имени
На первые шаги по поиску Хорхе Майкота меня подтолкнула статья на сайте «Медуза» «Как узнать побольше о репрессированных родственниках?» Я отправил запрос в загс на поиск папиного свидетельства о рождении. Его нашли, но в графе «отец» был прочерк, как мы и ожидали. Отправил запрос на поиск свидетельства о браке — как выяснилось, поиск возможен только по фамилии мужа. Я указал это неловкое Хорхе Майкот, но на такое имя свидетельства о браке не обнаружили. Тупик. Но в начале 2018 года в Музее истории ГУЛАГа в Москве начал работать центр документации, где консультируют по вопросам поиска информации о репрессированных родственниках.
В четверг, 14 июня, в этом центре документации я описал свою безнадежную историю Александру Макееву и получил указание — отправиться в РГАСПИ (Российский государственный архив социально-политической истории) в поисках личных дел членов компартии Мексики из фонда архивов Исполкома Коминтерна.
В понедельник, 18 июня, я приехал в РГАСПИ. Большая Дмитровка, 15. Мой план заключался в том, чтобы постепенно сужать поиск, задав изначально самый широкий критерий — найти в описи всех членов компартии Мексики, чье имя похоже на Хорхе: Георгиев, Грегоров, Джорджей и Жоржей, запросить их личные дела и уже по фотографиям пытаться опознать кого-то похожего на папу… Через две минуты поисков я увидел на выпуклом экране старого монитора в списке фамилий заветную строчку — «Дело № 47, Фернандес Флорес Доротео», в скобках — «Хорхе Майкот». Все-таки он был! Он существовал, и бабушка верно помнила и имя, и фамилию — все совпало. Я сразу позвонил папе. Он был в восторге. И потом он плакал — потому что его отец обрел настоящее имя, и дальнейшая его трагическая судьба стала реальнее, чем была прежде.
В среду, 20 июня, мне выдали личное дело № 47. Я держал в руках тонкую архивную папку, которая обещала подарить моему папе отца. Первый документ — анкета на испанском, заполненная 23 мая 1935 года. Сверху приклеена черно-белая фотография три на четыре с желтым пятном от клея: щекастое лицо, глаза — маленькие, чуть-чуть косые, папин широкий нос, папины губы, две пышные волны густых волос на прямой пробор. Под фотографией выведено крупной аккуратной кириллицей: «Майкот Хорхе».
Перевод анкеты на русский с пометкой «Перев. т. Хазан» гласит, что Фернандес Флорес Доротео родился 20 января 1912 года, «сам рабочий, из крестьян. В семье все крестьяне. Профессия — текстильщик». В компартии Мексики с 1929 года. Был арестован в 1933 и 1934 годах «за участие в револ. борьбе в г. Мексико». Генеральный секретарь окружного комитета партии в городе Пуэбла, руководитель юношеского отдела рабоче-крестьянского блока и прочие трескучие должности. Прислан компартией Мексики.
Потом — семь листов автобиографии на испанском.
А дальше — документы с пометкой «Секретно»: записки, справки, карточки из некоей Международной ленинской школы (МЛШ).
1935 год
6 мая — секретная записка отдела кадров Исполкома Коминтерна в мандатную комиссию МЛШ «При сем направляется в Ваше распоряжение для прохождения курса учения член КП Мексики товарищ № 4314 Майкот Хорхе».
2 июня — мандатная комиссия (председатель — т. Горский) слушала дело «О приеме в МЛШ тов. Майкот Хорхе № 4314, прислан КП Мексики», и постановила принять его в школу.
8 июня — Хорхе Майкот дает «подписку в том, что правила конспирации мне известны».
1936 год
1 ноября — Клавдия Кирсанова, директор МЛШ, поручает «тов. Мюллеру»: «Просьба подготовить все необходимое для отъезда тов. Майкот Хорхе», «Прибыл в МЛШ 26 мая 1935 г. Проживает в МЛШ. Отъезд 10 декабря 1936 г.».
29 ноября — Алиханов поручает тов. Корнильеву «Проверить тов. Майкот Хорхе», так как тот «намечается к отправке для партработы».
1937 год
22 мая — аноним просит тов. Корнильева «дать разрешение на выезд Майкот Хорхе».
11 июня — аноним поручает тов. Москвину за счет МЛШ выдать деньги: 150 долларов на билет второго класса на пароход по маршруту Гавр — Вера-Круз, 1350 французских франков на «суточные в дороге 18 суток» и 700 французских франков «на проживание по прибытии в Мексику в течение 14 дней».
11 июня — аноним поручает тов. Кручинкину выдать Хорхе Майкоту мексиканский паспорт № 256 на имя Антонио Арриога (по которому он прибыл в СССР) и разрешение на вывоз валюты через пограничный пункт Ленинпорт. «Выезжает из Москвы 11 июня 1937 г.».
Поручение выдать паспорт — последний документ в личном деле.
Я пролистываю личное дело по третьему разу — перебирая листы по порядку, один за другим, рассматриваю буковки, фактуру бумаги, подписи и печати. Там еще есть такая маленькая зеленая карточка, на которой указано четыре имени одного человека. «Внешняя (школьная) фамилия и имя — Хорхе Майкот». «Настоящая фамилия и имя — Фернандес Флорес Доротео». «Партийные клички и псевдонимы — Хосе Морено». Документ, по которому прибыл в СССР, — «паспорт на имя Антонио Арриога Торрес». Четыре имени и ни одного ареста, никакого лагеря, никакого расстрела в 25 лет. История, с которой папа прожил всю жизнь, отменена. Я продолжаю цепляться за нее: вдруг его все-таки арестовали в самый последний момент, перед выездом, на пограничном пункте Ленинпорт, или на пристани, или на корабле, но как это выяснить? Ожидания не оправдались. Вместо драмы ареста, лагерей, расстрела — тупик отъезда.
Вечером я вбиваю в поисковую строку Google имена и псевдонимы моего деда в разных сочетаниях. И нахожу книгу про латиноамериканских коммунистов, где есть небольшая биографическая справка про Фернандеса Флореса Доротео. Продолжал политическую деятельность, «был арестован во время вспышки студенческого движения», «возглавил профсоюзную борьбу молочных фермеров», видный лидер Революционно-демократической партии Мексики, был основателем и руководителем Федерации рабочих и крестьян своего родного штата Пуэбла. Умер в 2004 году.
Я нашел в фейсбуке авторов этой книги, отца и сына, Лазаря и Виктора Хейфецов. Написал им. В субботу, 23 июня, Виктор Хейфец ответил мне, что у Фернандеса Флореса Доротео есть дочь Нора, которая предоставила для книги сведения про своего отца.
Так за шесть дней я узнал о Хорхе Майкоте почти все.
Международная ленинская школа
И все рассыпалось. Водил ли Хорхе Серафиму на оперу «Кармен» в Большой? Была ли вообще свадьба? В личном деле Хорхе Майкота про жену ничего не говорилось. Какие документы могла уничтожать бабушка после исчезновения Хорхе? Жили ли они вообще вместе, если в документах личного дела сказано, что Хорхе жил в ленинской школе?
Если Хорхе уехал 11 июня, как планировалось, а папа родился 9 декабря — то, возможно, Хорхе и не знал, что у него будет ребенок. И уж точно он не мог держать своего сына на руках. Хорхе собирались отправить домой сначала 10 декабря 1936 года, потом через полгода — 11 июня 1937 года, тогда возможно ли, что в итоге он уехал из Москвы еще позже? Как узнать, когда он уехал на самом деле?
Даже если он уехал, не зная о сыне, почему он не пытался во что бы то ни стало выйти на связь с Серафимой, хотя бы чтобы сказать ей: «Не жди меня понапрасну»? Да, потом была война, но до нее оставалось еще несколько лет, а уж после войны прошла еще почти целая жизнь!
Если перевернуть фотографию, где Серафима рядом с Доротео, на обороте будет подпись: «На добрую память дорогой маме от любящих детей — Жорж и Сима, 15 февраля 1938 года». Доротео смотрит прямо перед собой. Серафима будто бы смотрит на него, немного повернув голову. Оба — по грудь, голова Хорхе заметно крупнее головы Серафимы. Судя по неровному контуру, они оба вырезаны каждый из своего фона, положены рядом на общую белую пустоту и снова сфотографированы. Это фотоколлаж, волшебно и милостиво соединяющий двух людей, которые больше никогда не встретятся. Видимо, в феврале 1938 года Хорхе уже не было в Москве, раз Серафима отправилась в ателье с его фотографией, а не с ним самим. Все-таки решилась, и не порвала потом, и сохранила через все годы, чтобы быть вместе хотя бы на фотобумаге.
И мне безумно жалко бабушку Серафиму. Мне жалко их с папой голодные годы, мне жалко папу-мальчишку, отвечающего, как учила мама, «пропал без вести» на вопросы об отце. Мне жалко взрослого папу, всю жизнь верившего в смерть, которой не было. Мне невыносимо больно читать папино «Письмо отцу», написанное напрасно. Я никогда не смог бы вообразить себе сюжет, в котором Жизнь, чудом оказавшаяся на месте Смерти, может принести такую горечь. «Он просто их обоих бросил», — повторяю я про себя. Уехал, так и не открыв Серафиме свое настоящее имя, оставив ее жить с конспиративной легендой о Хорхе Майкоте, никогда не вернулся, не дал о себе знать, не заверил в любви, не освободил от обета верности.
Я рассказываю папе общие сведения о Хорхе-Доротео из анкеты — пробую тонкий лед. «В конце там есть документы, в которых говорится, что его вроде бы собирались отправить обратно в Мексику, — говорю я ему. — Может, он не мог сказать Серафиме, что уезжает. Он же подписал бумагу о правилах конспирации!»
«Не мог же он оставить семью!» — отвечает папа.
И вот он — невозможный выбор между трагедией и тривиальностью, между историей о возвращении героя и историей обманутой женщины. Я задаю себе вопрос и не могу на него ответить: кого предпочел бы я на папином месте? Отца мертвого — святого мученика, жертву режима, прах в сибирской земле, героя, подлежащего вечному оплакиванию? Или отца живого — бросившего жену, сына, уехавшего на родину для продолжения борьбы за счастье пролетариата, отца, в которого верил всю жизнь и который все опрокинул, получил напоследок от СССР валюту вместо пули, благополучно и бестактно пережил свою русскую возлюбленную на шесть лет? Здесь мы не можем выбрать между смертью и жизнью. Я не могу выбрать. И папа не может выбрать.
Я читаю про Международную ленинскую школу. Эта школа — детище Отто Куусинена — с 1926 по 1938 год готовила кадры компартий для всей планеты, первым ректором был Бухарин, председателем правления школы — Тольятти. Среди выпускников школы — Иосип Броз Тито и Эрих Хонеккер.
Секретность строжайшая: по прибытии новых студентов содержали в «изоляционном блоке» и только после одобрения мандатной комиссии их выпускали в общие помещения школы. Факт обучения в школе студенты должны были хранить в тайне даже от самых близких людей. Каждому студенту нужно было придумать себе псевдоним и легенду.
Хорхе Майкот вовремя покинул и школу, и страну. МЛШ закрылась осенью 1937 года. Георгий Алиханян, завотделом кадров Коминтерна, отчим Елены Боннэр, который «наметил» Хорхе Майкота «к отправке для партработы» в Мексику, расстрелян в 1938 году. Клавдия Кирсанова — директор школы, в конце 1937 года с позором исключена из партии за связь с врагами народа.
Я рассказал о результате поисков моей старшей сестре Наташе (папиной падчерице). Она тоже жила с нами на даче и дотошно расспрашивала бабушку Серафиму о Хорхе Майкоте. «Бабушка мне отвечала, — говорит Наташа, — что Хорхе “приходил прощаться, просил прощения, плакал, стоял на коленях, целовал всем руки”, я точно помню»! Что если так все и было? И много лет бабушка выдавала желаемое за действительное: защищала уязвленную гордость, прятала старую обиду, не признавалась, что Хорхе просто бросил ее. Но если она говорила Наташе правду, то почему никогда не рассказывала об этом своему сыну? Почему папа все это время считал Хорхе погибшим?
Я тоже вдруг вспоминаю! Бабушка была диаконисой (женщина-диакон) в церкви адвентистов седьмого дня. К ним время от времени приезжали братья по вере из Америки, и вот однажды, рассказывала она мне, автобус, делегация, проповедники и фотограф в темных очках, он снимал визит делегации и — украдкой — ее, Серафиму. Бабушка рассуждала, что это, конечно, был Хорхе, он приехал посмотреть на нее, проведать, как она, но, разумеется, он не мог себя выдать, а потом все спешили обратно, в автобус. «Не мог же он всех задерживать!» Он так и не снял темные очки, но он знал, что она обо всем сама догадается, все поймет!
Через несколько недель папа вспомнил, что Серафима говорила ему когда-то: «Мы ходили провожать Хорхе на Виндавский вокзал, и он держал тебя маленького на руках». Виндавский — старое название Рижского вокзала. Оттуда поезда уходят на запад. А лагеря-то — они же на востоке, на севере. Значит, не было лагеря, была дорога в обратную сторону от смерти. Приговор отменили, папа простил отца, поменял Сибирь на Мексику, и теперь уже я мог рассказать ему, что было потом.
Мексиканские родственники
А потом Фернандес Флорес Доротео вернулся в Мексику. Он женился в 1945 году. У него было пятеро сыновей и четыре дочери. Девять младших братьев и сестер моего папы. Нора, дочь Доротео, училась в Москве, в РУДН, в те годы, когда папа работал буквально через дорогу — во Втором медицинском институте. Через Виктора Хейфеца Нора получила мое письмо, в котором я описал историю Хорхе Майкота, Серафимы и моего отца. Нора ответила —и завязалась переписка: она пишет папе электронные письма на русском и присылает старые фотографии. Пер Гюнт возвращается домой.
«Доротео до последних дней своей жизни был коммунистом. С 17 лет он начал свою политическую деятельность на фабрике, а затем и с крестьянами. Он был пионером в борьбе за бесплатное медицинское страхование в Мексике. Он был настоящим лидером и всегда был против несправедливости и эксплуатации и против этого боролся. Он был за это в тюрьме несколько раз, нo не был в тюрьме больше месяца, за исключением одного случая, который был почти год и в одной из худших тюрем в стране, Лекумберри».
«Когда мы были в первый раз в российском посольстве в Мехико, Доротео очень помнил русские сосиски и маринованные огурцы, и он попросил их на русском языке».
«Он в первую очередь принадлежал партии, бедным, народу. Благодаря ему и другим коммунистам у рабочих есть бесплатное здравоохранение, восьмичасовые рабочие дни, профсоюз, который регулирует отношения работодателя и рабочего. Некоторые политологи пишут, что у левых партий этих времен больше нет таких людей, как коммунисты 30—60-х годов. Я очень горжусь нашим отцом».
Обучение в Международной ленинской школе действительно долго оставалось в секрете: «Я вспомнила, что папа рассказал нам свои псевдонимы только в 90-х годах».
Доротео ходил на службу до 90 лет, продолжая трудиться на благо крестьян и фермеров. Когда у него началась глаукома, одна из его дочерей каждый день возила его на работу. Только последние четыре года из своей 94-летней жизни он провел дома, когда уже был не в силах подниматься по лестницам. На его похоронах благодарные крестьяне хором пели «Интернационал».
Папа читает о своем отце: «[Доротео] любил классическую музыку («Кармен» и «Лебединое озеро» были его фаворитами). С семи лет играл на скрипке, а когда был молод, на тромбоне. Он играл в фабричном оркестре, где работал. […] Он очень любил читать. И любил сельское хозяйство и был очень хорошим фермером. Oн получал лучшие урожаи, чем другие соседние фермеры. Доротео был человеком со многими талантами, но, без сомнения, лучшим из них — защитником нуждающихся, бедных».
Жена Доротео умерла в 1977 году, с тех пор он жил со своими детьми, которые постепенно заводили свои семьи и строили свои дома. И постепенно умирали от наследственной болезни — пятеро из девяти умерли, прожив по 40—50 лет. Среди них — сын по имени Ленин. У папы был брат по имени Ленин. Мой дядя — Ленин. Он рано женился, преподавал музыку в начальной школе. Вроде бы собирался сменить имя, но родня все равно звала его Ленин. А вот брат Ленина — Рикардо — назвал своего сына Иисус Гавриил. Я вижу его на фотографии — он играет на ударной установке. Иисус — племянник Ленина.
Но и Владимир Ильич тоже здесь, рядом. Нора пишет своему брату — моему отцу: «Все-таки хотела бы сказать тебе, что у меня есть портрет Ленина с надписью “Самый человечный человек”, и я всегда думала, что тот, кто сделал эту надпись, имел в виду Доротео, нашего отца».
«Мы будем очень рады, если ты приедешь, но если поездка поставит тебя под угрозу (я знаю, что твое здоровье не очень хорошее), я поеду навестить тебя, как только пройдет зима», — пишет Нора. Папа ждет весну.
Возвращение
Так вот, 80 лет назад, Доротео вернулся в Мексику.
«Мне было почти 50 лет (в 2003 году), когда отец сказал мне, что у него есть сын в России. Тогда я спросила его: “Где он?” “Не знаю”, — ответил он. Я не могла понять, как такой отец, как он, который когда-то говорил, что отец должен защищать, ухаживать за своей семьей, как тигр, не знал, где его сын. Поэтому я спросила его, в чем причина, по которой он не знал местонахождение своего сына. “Война началась, и я не мог найти их”, — ответил он. И разговор закончился», — писала Нора. Папа плакал, когда читал это.
У Доротео была сестра Хуана. Норе известно, что Доротео признался Хуане, что у него есть сын в России, такого же возраста, как и сын Хуаны, который родился в 1937 году.
«После смерти отца я узнала, что при возвращении из России в 1937 году Доротео рассказал своим родителям, брату и сестрам о его русском сыне», — пишет Нора.
И еще: «Доротео был очень взволнован, когда узнал о фейсбуке, и спросил, если можно было, найти людей через него. Несколько дней спустя он заболел, чтобы не выздоравливать».
Вот и все, что удалось узнать о том, как Доротео помнил своего сына. Но этого было достаточно, чтобы папа принял историю своего отца, его большую трудную жизнь, подчиненную убеждениям; жизнь отца, которому пришлось хоронить своих детей; отца, который всегда помнил своего первенца, пусть даже и не мог найти его.
Еще Норе известно, что в 1966 году Доротео уезжал в Москву, провел там восемь месяцев, но никакой конкретной информации об этой поездке у нее нет. Брал ли он с собой в Москву фотоаппарат и темные очки?
Текст публикуется в сокращенном виде.