«Не плачь, мы будем за тебя бороться»
Сергей Владимирович по образованию педагог, девять лет проработал в школе. Потом трудился на выборных должностях, в разное время был главой нескольких поселений. В 2000 году его назначили директором Тинского психоневрологического интерната.
«В субботу-воскресенье я обычно всегда заезжал на работу. Никто не мешает, можно спокойно посидеть с ребятами, поговорить, чаю попить. В очередной раз заехал, из Поймо-Тин должны были девушку привезти, новенькую. Переживал, как она. Спрашиваю у персонала, мне говорят: “Всю ночь проплакала”. Попросил пригласить. Татьяна Тинутова состояла на учете в управлении социальной защиты Иланского (соседний с Нижним Ингашом районный центр) как малоимущая. Забеременела. Соцзащита, узнав, начала принуждать ее сделать аборт. Она отнекивалась. Родила девочку. Пока лежала в больнице, ее лишили дееспособности, а ребенка отправили в дом малютки. Беспредел какой-то! Говорю ей: “Не плачь, будем за тебя бороться”. И мы начали заниматься восстановлением ее дееспособности. Подключили СМИ, предали дело огласке. Дееспособность удалось восстановить. Потом я устроил ее к нам в интернат нянечкой, от девочки она не отказывалась, ездила ее навещать, забрать к себе сразу было некуда — она снимала комнату. Вскоре Таня уехала в другой район, но мы периодически созваниваемся. Сейчас у нее все хорошо: она вышла замуж, родила еще двоих детей».
После того случая Ефремов стал замечать, что далеко не у всех пациентов интерната действительно имеются ментальные отклонения. Иногда было очевидно, что диагноз «умственная отсталость в слабовыраженной степени» — не что иное, как следствие недостаточного воспитания, условий жизни, в которые человек попал в детстве. Стандартный сценарий: мать отказывается от ребенка, его помещают в дом малютки и там признают умственно отсталым. Судьба таких детей с малолетства практически предопределена. Снять диагноз очень трудно. Как правило, психиатры стоят друг за друга горой: как они признают, что их коллега совершил ошибку?
«Работать приходилось индивидуально с каждым. Доказывать психиатрам, судам, что мои пациенты дееспособны. Первых я помню по именам: Таня Тинутова, Сергей Сальников, Таня Пшенкина, Люда Митрофанова, Аня Ваулова, Наташа Бибикова. Они отличались от остальных сразу же, и это было видно не только мне одному. Просто до меня это никому не было нужно. Когда я начал ими заниматься, коллеги удивлялись: “Что ты дураков этих учишь?”»
Ефремов разработал целый комплекс мероприятий, который лег в основу Программы реабилитации и адаптации инвалидов в условиях стационарных учреждений. И защитил его в Санкт-Петербурге на общероссийском форуме. Для того времени это был прорыв. В программу входили трудотерапия, реабилитация бытом, самостоятельное проживание.
В интернате еще с момента образования было организовано подсобное хозяйство, где работали подопечные, — 100 голов крупного рогатого скота, 500 голов свиней, 100 гектаров пшеницы, 3 гектара огорода и 10 гектаров картофеля. В годы директорства Ефремова хозяйство расцвело.
Но самым важным пунктом стала реабилитация бытом. Условия проживания максимально приближали к домашним. Вместо шконок закупали диваны, организовали бытовые комнаты, где можно было самим сварить себе еду, постирать и погладить белье. Там было все как дома: плита, кухонная мебель, стиральная машинка, гладильная доска.
«Мне приходилось девчонок учить стирать белье. Спрашивал: “Вот вам не стыдно, что ваши трусы забирают и стирают и, после того как они прокрутятся в общей воде, вы их надеваете?” Они соглашались и начинали стирать сами. В 11-м корпусе все женщины у нас были с увечьями. Мы начали менять у них полы, привезли грунт, и нужно было занести его и утоптать, — вспоминает Сергей Владимирович. — И вот они построились в шеренгу, кто с ведром, кто с миской — кому что по силам, несли и засыпали этот пол».
«Дом-2»
Вскоре стало понятно, что часть воспитанников может жить самостоятельно, надо только попробовать дать им такую возможность. На балансе у интерната стояло здание без окон, без дверей. Сергей Владимирович предложил Сергею Сальникову, который в то время дружил с Таней Пшенкиной: «Хотите пойти туда жить?» Сергей обрадовался: «Хочу!» И началась работа. Почти все ребята сделали сами. Только штукатуров нанимали. Так при интернате появился «Дом-2». В доме было несколько комнат, где жили по двое-трое. Рядом разбили огород, поставили теплицу, душ, стайку для гусей. Есть ребята ходили в интернат, работали тоже в интернате, а все остальное — индивидуально. За ними были закреплены социальные работники, которые периодически контролировали и при необходимости сопровождали. «Дом-2» существовал все время, пока Ефремов работал директором. Им же его попрекали, выискивая поводы для увольнения: «На каком основании он там держит людей? Они же ночью без присмотра. А как же пожарная безопасность?» Пока мог, Ефремов отбивался.
«Ребята мои поначалу даже колбасу не знали как порезать. Когда я пришел в интернат, мы к 8 Марта провели конкурс “А ну-ка, девочки”. И у них одно из заданий было — приготовить салат. Ну они и приготовили — есть было невозможно: намешали яблоки с солеными огурцами. Тогда я и решил, что надо их учить готовить. Девчонки старались. Зайдешь вечером в гости — и сразу понятно, кто что варит. Пельмени, котлеты, блинчики. Ведь хочется же своего, домашнего. В интернате в 19:00 ужин — и все, а до сна-то еще много времени. Дома мы за вечер сколько раз к холодильнику подходим? А они такие же люди! У нас на территории интерната был магазин, там было все — от нижнего белья до колбасы. Пенсия у воспитанников делилась на две части: 75 процентов перечисляли в интернат, 25 процентов — личные деньги. Но в чистом виде не выдавали, а товарами. Каждый шел в магазин с запиской — что ему надо. Как-то я заметил, что женщины стараются выбирать наряды разных цветов. И попросил больше не привозить одежду одинакового цвета, чтобы они не ходили у меня как цыплята».
«Иные»
«В 2001-м мы начали создавать музыкально-танцевальную группу “Иные”, — рассказывает Ефремов. — Название ребята придумали сами. Пригласили организатора, бывшего директора железнодорожного клуба. Почти сразу солистом группы стал Сергей Сальников. Еще одной звездочкой была Катя Касимова. Но участвовали почти все, кто мог. Начинали со своих. Потом поехали по детским домам отбирать таланты. Со временем воспитатели увидели, какую работу мы ведем, и стали сами отдавать нам детей, чтобы мы из них что-нибудь вылепили. Первые два года был ад. Ребятам все было непривычно. Едем на гастроли, через каждые 3-4 километра они просят остановиться в туалет. Несамостоятельные — жуть, привыкли, что их обслуживают.
Наташка была с Уяра, пела хорошо. А я на всех концертах за кулисами помогал. Вот она приходит с номера, руки подняла и стоит, а ее переодевают, красят, прическу наводят — ничего сама не делала. Где-то через два года девочки научились приводить себя в порядок сами, помадой, пудрой пользоваться. Мы объехали с выступлениями весь Красноярский край, были в Хакасии, Иркутской области, Санкт-Петербурге. Выступали в колониях. Для осужденных у нас был специальный репертуар. Начинали со своих песен, потом шел “Владимирский централ” и “Мой номер 245”. Зал ходуном ходил. Как-то узнали, что в одной из женских колоний сидит много цыганок. И специально для них приготовили цыганский номер. Однажды на Пасху в Канске Катя Касимова спела песню “Мама”. Владыка Филарет, который был в зале в это время, заплакал…»
Разные истории
По словам Ефремова, восстановление дееспособности пациентов ПНИ всегда начиналось с поиска родственников. И далеко не все поиски оказывались удачными. Однажды долго и скрупулезно искали родственников одного парня. Нашли маму. Написали ей письмо, а она ответила: «Государство обязало вас заботиться об этих людях, больше не напоминайте мне о нем, если вы будете настаивать, я подам на вас в суд».
Хуже всего складывались отношения между братьями и сестрами. Получше — между мамами и детьми.
Как-то в Иркутской области удалось найти маму девочки — абсолютно лежачей. Женщина откликнулась, призналась, что родила ее малолеткой, бросила в роддоме. Сейчас дети выросли, разъехались, она осталась одна. А потом приехала и забрала дочку со словами, что, если не возьмет, будет чувствовать себя виновной до конца жизни. Через два года девочка заговорила и пошла.
Еще одна пациентка, Надя Шмакова, попала в интернат, когда ее дети были маленькими. Дети выросли, дочь вышла замуж, родила своих детей и забрала маму к себе.
«Вольная»
«Поиски родных Люды Митрофановой были трудными и долгими, — вспоминает Сергей Владимирович. — Выяснилось, что мама у нее уже умерла, отца никто не знает, нашлась только бабушка. В конце концов она призналась, что у Люды есть дядя, мамин брат, дала координаты. Я съездил к нему, поговорил, пригласил его с женой на концерт, где Люда выступала. Ей ничего об этом не сказал. Хотел, чтобы они решили, готовы ли дать ей на первых порах опереться на их плечо. Вдруг они отвернулись бы и ушли? Но они не отвернулись. Оставили свой телефон, пригласили ее на рыбалку. Люда приезжала к родственникам в гости, потом жила у них первое время после выхода из интерната. Подружилась с двоюродной сестрой. Также у нее нашлись родные брат и сестра. Правда, с братом Ваней они встретились только на похоронах бабушки и даже не поговорили. С сестрой Катей общаются, но не часто».
Сегодня Люде Митрофановой 35, она живет в маленькой однокомнатной квартирке на правом берегу Енисея. И каждый день через весь Красноярск добирается до работы. Люда — уборщица в детском доме. Собственная квартира и работа — самое ценное, что у нее есть. Вольная (так называют себя бывшие пациенты ПНИ) она последние пять лет, но 29 лет своей жизни провела в интернатах.
«Мама отказалась от меня сразу после родов. Написала, что у нее нет условий, чтобы меня содержать, — рассказывает Людмила. — Но я об этом узнала, когда ее уже не стало. Я никогда ее не видела, она даже никому из родных не сказала, что меня родила. Просто оставила в роддоме — и все, поэтому своего детства я не помню. В пять лет попала в детский дом, где меня лишили дееспособности. В 2002 году, после наступления совершеннолетия, меня перевели в Тинской психоневрологический интернат. Первое время мне было страшно и дико там находиться. Бабушки немощные, с ними медсестры плохо обращаются, обзывают, могут толкнуть небрежно. Я как представила, что и мне такое предстоит, если тут останусь, и решилась на побег. Я из детского дома никогда не убегала, а вот тут психика не выдержала. Бежали мы с девочкой Любой и мальчиком Юрой — он тот еще побегушник был. Стоял февраль, холодно. Ушли по рельсам, три станции прошли, на четвертой нас уже ждали. Мы только к кассе подошли узнать про электричку, а полицейские нас уже окружили, они в гражданском были, и мы ничего не заподозрили. Нас-то не трудно было вычислить, две девочки в одинаковых желтых пуховиках и мальчик с гитарой. Задержали, вернули обратно. В интернате пригрозили: если еще раз убежим — постригут налысо. И мы дали слово больше не бегать».
Следующий момент, который остался в памяти и с которого начался новый этап в жизни Люды, — когда директор Сергей Владимирович собрал всех воспитанников в клубе и сказал, что будет заниматься восстановлением их дееспособности. Не всех, а тех, кто захочет и будет достоин. Так у девушки появилась надежда, что она сможет попасть в этот список. Люда старалась: работала в пекарне, выучилась на закройщицу, в футболе на воротах стояла.
«И вот моя очередь подошла. Сначала Сергей Владимирович нашел моих родственников. Я расстроилась, что мамы уже не было в живых, я мечтала ее увидеть, чтобы высказать все, спросить, почему она меня оставила. У меня злости столько накопилось к тому времени. Но Господь не дал мне этого сделать, я только ее фотографию увидела. Вскоре мне восстановили дееспособность. Жить в интернате уже было незачем, и Сергей Владимирович нашел мне квартиру на подселение у бабулечки, я за ней ухаживала и работала в ателье закройщицей. Поначалу очень комплексовала, закрытая была, молчаливая, первая разговор не начинала. Хотя все в ателье знали, откуда я, и относились ко мне нормально. Через полгода бабушка стала попрекать, что я лью много воды и жгу свет, и я съехала. Сергей Владимирович на тот момент уже помог получить квартиры моим друзьям из интерната, я долго боялась — думала, что не смогу жить самостоятельно. Но все же наняла юриста и тоже получила свое жилье. Сейчас уже привыкла, поменяла работу и живу самостоятельно. Чувство дискомфорта среди нормальных людей прошло. Я себя полностью обеспечиваю. Очень хочу семью и детей, чтобы все делать вместе.
Больше всего мне обидно, что я не получила нормального образования. Нас же в детском доме учили по легкой программе, как умственно отсталых. Считаешь до 20 — и ладно, таблицу умножения уже не обязательно. Благо, что были учителя, которые видели, что мы эту программу как орешки щелкаем, и давали нам задания посложнее.
И у меня серьезный вопрос к государству: почему, если ребенка признали умственно отсталым в детстве, в течение жизни никто даже не думает в этом усомниться, сделать переосвидетельствование, перепроверить диагноз, а вдруг он неверный?»
Я практически весь день провела с Людмилой. Мы гостили у ее подруги по интернату Ане, долго разговаривали, пили чай, потом поехали ко мне — мне хотелось познакомить ее с родными, затем я отвезла девушку домой, на противоположный конец города. И чем дольше мы общались, тем сложнее и страшнее мне было представить, что почти 30 лет Люда прожила с клеймом «умственная отсталость».
«Мою жизнь разрушил главный педиатр Мотыгинского района»
Анне Вауловой 28 лет, у нее ДЦП, но она ходит и научилась полностью себя обслуживать. А еще у нее есть огромное желание жить и бороться за свои права. Этому ее научили 14 лет, проведенные в казенных учреждениях.
«Когда мама была беременная, отец пнул ее в живот. В результате мы с сестрой-близняшкой родились с проблемами, — рассказывает Аня. — Про меня врачи сразу предупредили: “Эта девочка не выживет”, — я была полностью парализована, с пороком сердца. Маме предложили отключить инкубатор, чтобы я не мучилась. Она закричала на всю больницу: “Не дай бог что-то сделаете, всех посажу! Мой ребенок, и мне решать, будет она жить или нет”. Сестра физически была здорова, но позже выяснилось, что есть отставание в умственном развитии. Когда нам исполнилось по четыре годика, мама умерла. Нас, еще одну сестру и брата разобрали родственники.
Старших и мою близняшку увезла тетя на Украину, а меня взяла бабушка. Я до семи лет не ходила, только ползала. Помню, что никак не разгибались пальчики. А бабушка все пыталась меня поднять, делала массажи, возила на уколы. Когда один пальчик начал разгибаться, заплакала от радости.
В семь лет я сделала первые шаги, но когда мне исполнилось девять, бабушка умерла и меня отдали в детский дом. Там я хорошо училась. А в 12 лет меня повезли на комиссию к психиатру. Доктор задавала вопросы, а после попросила выйти в коридор. Я сидела на стульчике и через приоткрытую дверь слышала, как психиатр спрашивает у сопровождающей, почему она считает меня умственно отсталой, ведь я рассуждаю как нормальный ребенок. Та ответила, что главный педиатр Мотыгинского района так решил, вот заключение. Так меня признали умственно отсталой, лишили дееспособности и отправили в детский дом сначала в Маганск, потом в Березовку. Хотя до этого говорили, что мне пришла путевка в Хабаровск, там я должна учиться и проходить реабилитацию по ДЦП. Но путевку отдали вольному ребенку».
В 18 лет Аню привезли в Тинской психоневрологический интернат. Он должен был стать ее последним пристанищем. Ничего другого для тех, кто лишен дееспособности, предусмотрено не было. Аня трудилась техничкой, помогала на огороде, занималась художественной самодеятельностью, пела, участвовала в театральных постановках, очень хотела себя проявить. На выходные ее забирали родные. Но мыслей о том, что можно жить свободно и самостоятельно, у нее не было. Они появились, когда Аня познакомилась с Петей. Случайно, в одну из поездок к родственникам. Парень решил, что Аня должна выйти из интерната. Директор, Сергей Владимирович Ефремов, в то время как раз только начал работу по возвращению дееспособности своим воспитанникам.
«Мы с Петей пришли к нему, и он начал думать, как быть. У меня по-прежнему была серьезно нарушена координация. Сначала появилась мысль оформить надо мной опеку старшего брата. Но брат отказался: не поверил, что я смогу жить нормальной жизнью, думал, что мне нужен серьезный уход. Тогда директор решил попробовать восстановить мне дееспособность. Долго занимался документами, а однажды вечером вызвал и сообщил: “Будь готова, завтра поедешь на психиатрическую экспертизу”. Я волновалась. Меня долго расспрашивали, чем я буду заниматься, если мне дадут дееспособность, для какой цели она мне нужна. Я сказала, что хочу жить полноценной жизнью, иметь семью, детей, быть полезной в обществе и чтобы у меня статус был как у нормального человека. Результатов комиссии надо было ждать месяц. Весь месяц я сидела как на иголках. Но надеялась, что все пройдет хорошо, Бог со мной. Заключение экспертов зачитывали на суде, судья вынес решение: восстановить дееспособность».
Аня получила паспорт, первый в жизни личный документ. Решение вступало в силу через 10 дней, а ждать уже не было сил. За ней приехал Петя со своей мамой и забрал ее домой. Сначала они жили с его родителями, потом им выделили отдельный домик. Но отношения с Петей расстроились: он начал распускать руки. Аня ушла и стала снимать жилье вместе с сестрами. Вскоре Ефремов позвонил и рассказал, что ей, как сироте, положена квартира. Опять был суд, на который Сергей Владимирович специально пришел и объяснил, что до 23 лет, срока, когда можно подать документы на жилье, Аня жила в интернате, была недееспособной и не могла этим заниматься.
«Судья выслушал, спросил, какое жилье я хочу получить — комнату в общежитии или квартиру. Я ответила, что не важно, лишь бы свой уголочек. Судья улыбнулся и зачитал решение — выдать мне квартиру. Я получила ее через семь месяцев. Спала первое время на покрывале, ничего же не было».
Сейчас Аня живет с любимым человеком, они познакомились во «ВКонтакте», хотят пожениться. С годами координация движений у Ани улучшилась, она даже пробует танцевать. Вяжет носки, чтобы разрабатывать руки, иногда на продажу. Пытается найти работу, пенсии — 15 022 рубля — на жизнь не хватает. Недавно узнала, что ей, как сироте, положена земля, и теперь хочет получить участок.
«Главное — у меня появился смысл в жизни и свобода. Мы с Колей хотим детей. Врачи сказали, что я смогу, только придется пройти много обследований. Я не стыжусь, что жила в интернате. Мы не виноваты, что там оказались. Мы прошли большой и трудный путь, чтобы оттуда выйти. И именно мое прошлое сделало меня сильной. То, что меня лишили дееспособности, было ошибкой. Обидно очень, что я не окончила 11 классов, не получила профессию. Получается, мою жизнь разрушил главный педиатр Мотыгинского района».
«Пусть лучше вяжут и шьют»
Чем больше Ефремов возился со своими подопечными, тем хуже складывались его отношения с министерством социальной политики края. Его попрекали даже подсобным хозяйством. Допустим, летом много молока — и в интернате увеличивали порцию на одного человека. Чиновники: «Что это вы их там поите молоком?» А куда девать излишки-то? В унитаз сливайте! В интернате пекли свой хлеб. Тоже не понравилось: перестали давать деньги на запасные части для машинки для нарезки хлеба. Мол, закупайте нарезку на хлебозаводах.
«Я всеми силами старался вовлечь пациентов в производство. В год мы на своей продукции — мясо, молоко, овощи, ягоды — зарабатывали до 4 миллионов рублей. Примерно 3 миллиона уходило на зарплату, запчасти, ГСМ, а миллион оставался чистой прибыли. И мы спокойно жили на него весь первый квартал, я не ходил с протянутой рукой, — рассказывает Сергей Владимирович. — Тоже не нравилось. Однажды к нам прислали какого-то московского предпринимателя, который предложил поставки заменителя белка из молока. 200 килограммов этого порошка стоило 500 тысяч рублей. Я отнекивался: мне-то зачем этот белок, у меня мясо есть! Нет, покупай. В итоге 4,5 миллиона рублей ушло в Москву с девяти учреждений края на этот порошок. Взялся учить своих ребят в профессиональных училищах, сам договаривался, все на личных связях. Меня отругали: «Зачем вы их посылаете на учебу, там же никакого надзора. Пусть лучше вяжут и шьют».
В июне 2013 года Сергея Ефремова уволили с должности директора без объяснения причин. Вскоре группа «Иные» распалась. В интернате теперь другой директор. Спросить, почему, на каком основании, сейчас невозможно даже в министерстве социальной политики края. Ее руководителя, министра социальной политики Галину Пашинову, при которой был уволен Ефремов, отправили в отставку осенью 2018 года. Пашинова покинула Россию и находилась в розыске. Сейчас она проходит свидетелем по уголовному делу о коррупции в министерстве. Часть ее заместителей задержана. В министерстве новое руководство.
За время директорства Ефремова с 2000 по 2013 год дееспособность удалось восстановить 21 воспитаннику интерната. После — только единицам. Тем, у кого раньше были подготовлены документы.
«Сейчас все вокруг говорят, что в России слишком много психоневрологических интернатов и нужно сокращать их количество, выпускать людей, — говорит Сергей Владимирович. — Но никто не задумывается, как именно это нужно делать. Люди, прожившие по 20—30 лет взаперти, не умеют жить на воле и погибнут, если не продумать адаптацию, не организовать для них реабилитацию. А главное — нужно, пока они еще маленькие, не клеймо “недееспособный” на них ставить, а пытаться помочь и вывести в жизнь, только тогда у нас будет сокращаться количество пациентов ПНДИ. Я за теми, кому помог выйти, теперь всю жизнь буду смотреть, не могу их оставить одних, мы в ответе за тех, кого приручили».