— Знаете, по мне так это слишком восторженно, — сказал герой одного моего текста.
— Наверное, читатель нас не поймет, если мы будем о тяжелом, — говорили и такое.
— Ну, опять твои сопли с сахаром, блин, — это муж.
— Прекрати наконец, пожалуйста! Сколько можно писать о чужих несчастьях! — мама.
Такие были дела.
А потом я нашла своих.
«Не можешь — не пиши», — говорили нам на журфаке.
Не могу не писать.
Мой способ осмысления мира. Моя терапия — от того, что плохо устроено вокруг. Канал. Лепта. Плюс в карму.
А потом я нашла таких, которым не надо объяснять, почему так восторженно: потому что если с одной стороны медали не будет этой захваченности жизнью и в самом ее уродстве, и в самом ее волшебстве, то с другой — не будет и того, что болит и отзывается. Вообще ничего не будет. Мы не можем выбрать что-то одно, и если живем — то по полной. С открытыми глазами. Со всеми соплями, восторгом и несчастьями.
Нашла таких, которым не надо объяснять, почему «у тебя в тексте опять в итоге все умерли». Потому что в итоге умирают те, кто живет. Логичный финал. Но самое интересное — что будет|было до.
Нашла таких, которые про это вообще без надрыва — но зато с черным юмором, который, как оказалось, свежо и искренне звучит посреди канонад информационных войн и прочего ми-ми-ми. Это как если бы на похоронах нелюбимой тетки, которая никак не умирала, чтобы завещать затянутым в траурный гипюр родственникам богатое наследство, самыми приличными оказались гробовщики — в мозолях и джинсах, усталые, зато опускающие бабушку в землю со всей терпимостью и тактом, на которые не хватило родных.
Хотя это неправда. Нет, я ошиблась, неправильный образ.
Тут не хоронят Россию. Хотя дела такие, что и тревога, конечно, на сердце, но нет. Тут как раз действует реанимационная бригада. Осознанно, без эвфемизмов, общих мест и сантиментов, счет на минуты и рубли. И куча смысла.
В смысле и рублях я вообще сама неплохо разбираюсь (работаю в НКО — фонд «АиФ. Доброе сердце»), поэтому берусь судить.
Чтобы вылечиться, нужно признать, что заболел.
Такие, на самом деле, дела.
На том и стоим.
Открываем глаза, ломаем скрепы, собираем деньги для НКО.
Признаем, например, что кто-то продолжает нажимать на курки ружей, подвешенных нашими прадедами еще в начале прошлого века: например, «простой московский педиатр» Федор Катасонов (правнук автора гулаговских мемуаров Ольги Адамовой-Слиозберг) из моего материала «Дело врача Катасонова» рассказывает о том, как травмы поколений резонируют на сегодняшних мамских форумах, в терапевтических подходах и вопросах воспитания детей.
Видим, как впервые взять на руки дочь и приложить ее к груди Беневше Рамазановой врачи государственной клиники разрешили спустя четыре месяца после родов — после того, как приглашенный фондом «Хрупкие люди» лучший специалист по «хрустальным» детям Наталья Белова написала расписку: «Беру всю ответственность на себя». За поцелуи и объятья. Вечная история про человеческий фактор: страх и порядок vs страсть и отвага.
Такие же дела, как и у Ланы Бураго, прокладывающей маршруты сердца (и сердцем) на территориях Кузбасса, чтобы в любой дыре у каждого ребенка с врожденным пороком сердца был шанс на обследование и лечение. Тот, который им не положен от природы вещей в нашей стране.
Ну или хотя бы слышим, как урчит в семи животах детей Светы Соловьевой, пока они битый час стоят, сдерживая дыхание и стараясь не шуршать куртками, под дверью женщины-прокурора поселка Сапожок, от которой зависит, отнимут ли их у приемной мамы, а маму у них, или нет. Пришли с крестовым походом. Как ходят сейчас по инстанциям многие взрослые по стране, пытаясь вытащить своих. Вот и дети начали… Они так стараются спасти маму от неправедного обвинения — но прокурор их послала, а я это записала на видео. Под этой дверью слышно только урчание в детских животах и жужжание мухи, перелетающей с телефонного аппарата в приемной на сейф, с сейфа — на ящик для корреспонденции, оттуда — на стопку дел, с дел — на дверь к прокурору. И я думаю, что это та самая муха из фильма «Бразил»: потому что потрясную и любимую детьми Свету Соловьеву прижали к ногтю и грозят лишением родительских прав лишь потому, что в какой-то важной папке не хватило бумажки.
Если вы все это увидите, услышите, прочитаете, мир уже станет иным.
А особенное — если дадите на эту полевую реанимационную работу денег.
Потому что дела меняются. Не могут не меняться. И если сейчас в нашей стране они такие — это не значит, что так будет всегда. Но важно, как быстро на каждую муху найдется свой Курт Воннегут.
Массовый сеанс психотерапии, отчитка в масштабе страны. Вот какие дела. Начать спрашивать, слушать. Читать и писать. Закрывать гештальт. Отдирать асфальт. Удобрять целину. Щупать пульс. Держать за руку. Выводить из дремучего леса (как делают поисковики отряда «Лиза Алерт» — для начала хотя бы так).
Не сидеть на попе.
Кто с лейкой, кто с блокнотом, кто просто прогуляться вышел.
И грянул гром.
«Такие дела» — это про связь всего со всем, и про брэдбериевскую бабочку, и про слово, которое не знаем, как отзовется (но вообще-то очень даже можем подсчитать с калькулятором), и про «не можешь больше терпеть — пиши».
Ну или помогай писать материально.
Тут свои.
Сорян, мама.