Много месяцев подряд, по вечерам, в сутолоке Угрешской, от выходящей из метро толпы отделялись ничем себя не выдающие женщины, поднимались в репетиционный зал театра особых людей «Круг II», надевали носки с присосками и начинали друг друга салить, показывать язык, бормотать «анальгин-анальген-аналган-аналгон», а еще — рассказывать истории о себе. Иногда они приносили игрушки из детства, черно-белые фотографии и даже рассохшиеся фанерные чемоданы, которые когда-то служили им колыбельками; а потом шли обратно к детям, к своим детям с особенностями развития — и в этом месте повествования строку привычно и уютно мог бы продолжить образ «и дальше нести свой крест».
Но этого продолжения не будет.
Из репетиционной залы они выходили легкими. Невыносимо легкими для своей жизни — и для этой темы.
Конечно, не порхающими, как эти колибри, выбитые на тонком, все время оголяющемся плече одной из них («Иногда в дни репетиций я думала: у меня сын с аутизмом, я ушла от мужа, нет ни жилья, ни работы, куда я вообще иду, какой театр!» — удивлялась одна), но точно более счастливыми, чем заходили («Приходите — посмеемся», — приглашала потом на спектакль «Тоже я» другая).
И вот премьера. Очередной спектакль театра особых людей, в котором играют мамы артистов труппы. Кого играют? Себя разумеется! Разве есть что-то важнее, чем я? Даже если к тебе прибит крест, нимб и медаль особого родителя — как будто отменяющие все, чтобы было до — и что могло быть после… Спектакль, в котором этот родитель расстается с приклеенным к его образу ореолом мученика и героя. Катарсис происходит в зале и на сцене, а случайный зритель думает про себя: «Блин, а ведь и я тоже».
«Преодоление»
Ждешь, что будет навзрыд, а они начинают с «Ну, погоди» на экранчике. Пока рассаживается зритель, худрук театра «Круг II» Андрей Афонин втаскивает недостающие стулья в зал музея «Преодоление», а актрисы, которых от зрителей отличают только костюмы (повседневные, по фигуре платья, скроенные в одном стиле), уже готовы выйти на сцену — которой нет. В общем-то, они — плоть от плоти толпы.
И они начинают. Начинают с чьего-то дяди в конной разведке и креста от Керенского, который в войну был выменян на мешок муки; с прадедушки, который заведовал детскими домами, и в день получки его всегда облепляла стая детворы; с протяжных гудков на широкой Волге, «мы провожаем корабли», с обувных коробок из-под бананов, с лета 56-го года, «я у бабушки на даче, у меня в руках птенчик»…
«Как далеко до преодоления», — думаешь ты.
А они — продолжают.
Туристический клуб в подвале пятиэтажки, «Я всегда была Атос, а мальчики — то Констанцией, то Миледи, кличка у меня была Ленка-драная коленка, рюкзак на ножках… Романтика. Горы, звезды, “Милая моя” и последняя банка сгущенки с подписями ребят — я ее потом долго берегла в холодильнике».
«Ехала на море в первый раз, поезд уже шел прямо вдоль берега, я выскочила на секунду, даже залезла в воду, и тут состав пошел, пошел, я догонять, вижу, один мужик тоже отстал, впрыгнул первым, машет мне, наклоняется: “Пацан, руку дай!” А потом, когда втянул меня в вагон: “Ну, пошли, пацан, я тебя пивом угощу!”»
«Попала в больницу, и в соседней палате лежал такой Алик, из футбольного клуба “Пахтакор”, он позвал меня в кино, и представляете: я с гипсом, Алик на костылях, мы сбежали в город в больничных пижамах, идем тихонько, а навстречу нам — медсестра из нашего отделения!»
Они продолжают, а ты думаешь: какая знакомая жизнь. Самая младшая из мам потом скажет: «Я родилась в 1988-м, и в моем времени не было ничего особенного, как у других, но я все узнаю, у меня все было такое же». И у зала тоже. Эти невыдуманные истории — они совсем близко. И совсем по правде. А значит — проникают прямо в первый ряд. И во второй. И в третий, последний.
И еще это значит, что когда они дойдут до детей, то будет не уберечься.
Я боюсь, что скоро они дойдут до детей.
Тоже ты
До детей «Круга II».
До Малика с РАС, или до Марины, звезды театра, — рыжей и вечно юной Пеппи, до словно переломанного пополам Саши, который то Улисс в спектакле «Родина», то ботаник в спектакле «Школа навыворот», до всех детей, живущих в утопии театра, который свою деятельность расшифровывает так: «Мы не занимаемся реабилитацией — мы занимаемся любовью. Потому что если тебя только лечат, то ты не выживаешь». Репетиции, спектакли, психологическое сопровождение, мастерские — особый круг, в котором есть дело, чувство собственной нужности, планы на будущее и ценность каждого дня. Для человека, который фактически за чертой. Приятия. Нормы. Шансов.
Организация в поддержку людей с ментальной инвалидностью и психофизическими нарушениями «Равные возможности» — особое и редкое место. Но спектакль мам — это, похоже, совсем новая эра.
Лена Осипова, музыкальный руководитель театра и ведущий его специалист, которая сегодня ставит свет, кажется, направляет его специально прямо в глаза. Ленина сестра — актриса театра, и мама — тоже теперь актриса.
Мамы танцуют под «То ли еще будет ой-ой-ой».
Я помечаю героинь напротив их монологов в блокноте — «Очки», «Маленькое черное платье», «Бабушка», «Красные волосы», «Татуировка», «Фиолетовая». Я не знаю того, что им пришлось преодолеть, — но вижу детей, их и чужих, в зале. Вот рядом со мной сидит Стас Большаков по прозвищу Станиславский, актер из звездного состава «Круга II» (благодаря грантам даже некоторое время служивший на зарплате!), которого несколько лет назад привела в театр бабушка, а когда она умерла, Стас научился сам ездить на метро, у него уже лысеющая голова.
А вот высокий, выше всех, парень — на прошлом спектакле, где я была, «Алхимия чувств» в ДК «Зодчий», он не играл, сидел во втором ряду, все время вскакивал, мама дергала его за полы пиджака. Сейчас он сидит один, качает головой, мама — на сцене. Я не знаю, кто она, — его мамой может оказаться любая из них. Может, та, что рассказывает про то, как дождалась мужа из армии: «Мы с 14 лет вместе, прожили в браке девять лет, а потом он пропал без вести»? Или та, которая влюбилась в Славу, и везде он мерещился ей, даже в «Славе КПСС»? Или та, что рассказывает про тайные квартирники музыкального андерграунда: «Все набились в комнату, будет выступать Мамонов, и я прямо перед ним, мне 19 лет, и тут он мне в лицо как выдаст «У каждой бабы есть свои люляки!” — я думала, сгорю от стыда». Она? А другая рассказывает про обручальное кольцо и то, как дрожала его нижняя губа и как «трепетно он ко мне относился, и я верила, что это навсегда».
Постойте, это говорит Татуировка. Колибри на плече. Маленькие птички, вьющие гнездо любви.
К этому моменту нет никакой границы между сценой и залом. Предельная обнаженность — такая же, как у ее худых плеч. Таких уязвимых — и таких открытых. Я не знаю имен тех, кто рассказывает свои истории. Но вижу, как у Татуировки ходят под кожей голых рук мышцы. Приводят крылья колибри на ее плечах в движение.
Осветитель поправляет за спинами зала свет, наводит его на мам. А они продолжают. Движутся хаотично, останавливают друг друга за плечи, свидетельствуют. Подбираются к своим детям. «А у нас во дворе была девочка из школы восьмого вида, с ней никто не играл». «А у нас — странный мальчик, на уроках он писал ответы на бумажке, потом мы узнали, что его отдали в интернат». «Помню, Дима Корольков попал мне в глаз лопаткой, пришлось зашивать бровь, я не плакала. “Смелая девочка”, — сказали мне. — “Да, я та, которая не ведает страха”, — подумала я. Но потом у меня появился страх. Он появился».
Они продолжают, свет заставляет жмуриться, сглатывать и думать, что когда они начнут про детей, это будет уже слишком. Потому что это и так уже ты.
«Этот спектакль — не про особых родителей, но про родительство вообще, про осмысление своей роли родителя, — скажет мне потом режиссер Андрей Афонин. — Просто на примере мам особых детей так выпукло видно все то, с чем сталкивается каждая пара. И созависимость, и неслышимость, и даже то, как давно мы перестали рассказывать детям истории своей жизни. Это забытый жанр. И у этих мам есть особая миссия — вскрывать эти нарывы и делать их видимыми».
Очки, Черное платье, Красные волосы, Татуировка и остальные скрываются за щитами (фотографии, рисунки, записочки, документы) в царапинах и порезах, стилизованных то ли под обои в старой квартире, то ли под когти фатума. Выглядывают, выходят из-за них. И говорят про детей.
Машина судьбы надвигается неотвратимо.
В зале спрятаться негде.
«Тогда еще только появились мобильные телефоны, но у меня не было сил разговаривать, я писала из роддома записки; мне были видны окна реанимации, и по вечерам я рассказывала сыну в это горящее напротив окно “Репку”. “Вытянули репку” — и тогда я шла спать».
«Я просила у мужа ребенка и сразу забеременела, летом 2010 года родился Малик. Я боялась, что его подменят, но мне показали родимое пятно на его плече; это был самый счастливый миг — я не бог, но бог позволил мне к этому прикоснуться».
«Сын родился крупным, четыре килограмма, долго не кричал, асфиксия. Нам сказали — будут последствия. Какие, мы не понимали. Странности появились позже».
«Я сидела на ступеньках детского сада, когда воспитательница подошла ко мне и сказала: “Вам нужно найти врача”».
«Вы представляете, человек, который не мог правильно собрать пирамидку, спросил: “Мама, ты чего плачешь? Из-за меня?”»
Они выходят из-за щитов, волокут их за собой и, составляя «колодец» и замыкаясь в этом круге неистребимого света, входят в него босыми и оставляют за пределами туфельки.
Сними обувь твою, ибо ты тоже в круге.
Они так и не скажут ничего про преодоление.
Это исповедь.
И причастие одновременно.
«Я остаюсь»
Документальный театр, публичный сеанс психотерапии и возрождение старого жанра рассказывания истории своей жизни — через один час 50 минут окажется, что зрительному залу в музее «Преодоление» имени Островского ничего не сказали про преодоление. И рождение особого ребенка, великий акт творения и, конечно, драма последующей жизни (накинем тут еще реалий про «родите другого» и про забег с бумажками, и про пандусы, и про бросивших мужей, и про стигму, и про молчаливое выгорание, и про «а куда вы со своим идиотом лезете»), равноценно вписалось в человеческий нарратив наряду с первым поцелуем, 24-часовым футбольным турниром («Я их сделала!» — Черное платье, мать пятерых детей, чеканит в зале мяч) и стыдным открытием века — атласа по анатомии в средних классах, и тем, как подшивка журнала «Америка», бывшая предметом гордости в старшей школе, в перестройку легла удобрением в клубничные грядки.
Это Ирина Осипова носила журнал «Америка» хвастаться в школу. Краснела перед Мамоновым. Родила девочку: «Мне казалось, вихри такие меня тогда закрутили, что все, не выбраться, и поэтому имя я дала ей — Надежда». И спустя 20 лет звала на спектакль «Тоже я» знакомых: «Приходите — посмеемся». Это она носит очки.
Надежда Осипова сейчас — артистка театра «Круг II». Ее старшая сестра Лена Осипова — музыкальный руководитель театра, которая и привела в круг когда-то их с Надей маму.
«Мы с Леной одновременно поступили в разные институты на психологов, — рассказывает Ирина. — Я давно воткнулась в эту субкультуру, сменила профессию (раньше занималась строительством, а сейчас я педагог-дефектолог, сама веду родительские группы). И даже для меня работа над спектаклем стала большим инсайтом. Потому что я — это не только особое родительство. Меня в той же степени, как и рождение Нади, сформировал и Мамонов, рычавший мне в лицо про люляки баб, и то, как в первом классе я догадалась, откуда берутся дети. Я, Ира, — намного больше, чем только особый родитель.
И когда наше сообщество сначала “прозябало в безвестности” — это было ровно таким же перекосом, как и нынешний, когда благодаря медийной пене и прочей инклюзии нас стали носить на руках и практически вешать венок на грудь. Но в моей истории много страниц. Я не свожусь к маме особого ребенка, я остаюсь человеком. Я — остаюсь. Жизнь не кончается, надо учиться счастью, и это возможно. Мне стало радостней и свободнее от работы над спектаклем. Стало легче общаться с моей мамой. А она, посидев в зале, сказала: “Ну вы, девочки, крутышки”».
А тонюсенькая Татуировка, которая декламирует «Я вас люблю, хоть я бешусь», став босыми ступнями на краешек стула, как будто вот-вот улетит, — это Амелия Логинова, мама девятилетнего Малика, которая пришла к Афонину прошлой осенью, увидев его на конференции по аутизму. Малика водить в театр не получилось — но сама записалась на «Школу родительского мастерства».
«Только там я поняла, что я хорошая мама. Что я ни в чем не виновата и тоже имею право на жизнь. И что мой особенный ребенок — такой же человек со своими желаниями и интересами, и важно видеть именно это, а не болезнь. До Школы у меня и у родственников было много опасений, что Малик что-то испортит, себе навредит, поэтому он слышал только: “Не трогай, не бери, не плачь”, а тут я вдруг начала обращать внимание на то, что он стремится сделать, — и поняла, что он многое умеет, и стала его в этом поддерживать. Теперь он на даче у родственников сам сразу идет к дровам и начинает «затапливать баню», пробует копать грядки, набирает в лейку воду и поливает, чистит снег так, что пока все не дочистит, его не остановить, и выходит, что раньше мы просто приезжали шашлык поесть, а теперь Малик помогает тете по даче! Живет со смыслом. Я увидела своего ребенка другими глазами, но главное, я поняла, что я не одна такая. Важно уже просто приходить в то пространство, где тебя понимают.
А зимой мы уже начали репетировать спектакль.
Я тогда была на сломе: из-за Малика у меня уже отболело, я шла в другие травмы. В детстве я мечтала стать актрисой, но мама считала, что это не профессия, и я поступила на бизнес-тренера. И каждая репетиция была для меня через боль. Андрей Борисович давал тему, мы вспоминали свои истории и рассказывали их друг другу. Кто-то приносил вещи из своего детства, но я из Казани, все осталось там, мне нечего было принести. Я тогда как раз рассталась с человеком, вышла из зависимых отношений, жила в хостеле, искала работу, меня никуда не брали, Малик был в интернате, и когда на репетиции приходилось ездить каждый вечер, порой я уже была готова сложить крылья. Не вытащу это все. Есть элементарно нечего! Потом спрашивала себя: “Ок, что я могу сделать сегодня? Сегодня я могу пойти на еще одно собеседование днем. А вечером я могу рассказать еще одну историю из своей жизни”. И я делала это.
И с каждой репетицией становилось легче. А потом я нашла работу. А потом — жилье. А потом я подбила Настю, маму пятерых детей, которая с мячом, после репетиций ходить к памятнику Пушкина и читать там стихи. Однажды я позвонила маме в Казань. И сказала: «Мам, я — актриса». У меня сбылась мечта».
«В какой-то момент старшие дети начали стесняться Саши. Спрашивать меня: “Мам, а зачем она вообще? Для чего она такая родилась? Что она несет в этот мир?” — Жанна Крахина — учительница математики, инструктор по парапланам и мама четверых детей. Это она отстала от поезда — и это ей кричали: “Дай руку, пацан!” — В тот момент у меня не было для них ответа, кроме того, что Сашка — мой ребенок, и я ее люблю. Тогда не было. А после “Школы родительского мастерства” он появился.
Когда Сашка стала учиться играть в студии, я увидела, какой у меня классный ребенок и как с ним хорошо жить, а Сашка, которую я совсем по-другому сейчас увидела и только в 14 начала отпускать одну на улицу (и теряла ее в немыслимых количествах, кто только мне ее не возвращал!), открыла для нас всех очень многое, например, познакомила с новым направлением в музыке, привела в театр, вообще показала мир с другой стороны. И только здесь я поняла, что я могу потратить кучу времени на достижение чего-то — и тогда не останется времени просто дышать. В театре мы все начинаем смотреть не на то, что мы потеряли с рождением наших особых детей, — а на то, что они нами дали».
Мамы танцуют под «We will rock you».
Мне осталось рассказать про финал спектакля, в котором не было преодоления, но в котором остается жизнь.
Мамы подходят вплотную к первому ряду, едва не упираясь коленями в колени зрителей, и, почти как Петр Мамонов в лицо Ирине Осиповой, начинают выкрикивать — хором — каждая свой финальный монолог. Марина Качалова, Короткая Стрижка: «Моя дочь говорит, что она лошадь, мечтает полностью перевоплотиться, ждет подходящих фаз луны и недавно даже связала крючком кентавриху. Наш психолог, когда услышал о кентаврихе, сказал: “Девочки, да у вас явная положительная динамика: Юлька уже наполовину человек!” А теперь она занимается в Конно-спортивной школе олимпийского резерва».
Наш угол душат рыдания и смех, а мамы танцуют под ДДТ: «Я получил эту роль, мне выпал счастливый билет».
И занавес не опускают.
«Быть в тени и хлопать»
После точки в спектакле — и тексте — я остаюсь как будто внутри пространства, где тебя понимают, потому что человек остается человеком, а родительство — такая же веха пути, как и другие. И мне нужно спросить еще всего одного человека, без которого пазл не сложится. Поговорить с еще одной мамой.
Мамой режиссера Афонина.
