Сегодня по пути на работу я думаю о том, сколько денег осталось на «тройке», взяла ли я зарядку от телефона и есть ли у кота, который только что перебежал мне дорогу, хоть одно белое пятно. И изо всех сил пытаюсь представить, каково это — идти в офис и знать, что у его дверей тебя ждут. Не коллеги, которые вышли на первый коллективный перекур. Не партнеры, которые раньше времени приехали на встречу. И даже не начальник, который в четвертый раз за неделю поймал тебя на опоздании. Ждут агрессивно настроенные национал-активисты с плакатами, на которых — пятьдесят оттенков хейта: «Под суд!», «Предатели!», «Фашисты!» — читаешь и думаешь: «Хорошо, что зеленкой не облили, а ведь могут, проверено». Рядом с экзальтированной толпой — съемочные группы федеральных каналов. Журналисты кричат: «Кто вам платит? Кто вас спонсирует?» Реагировать бессмысленно и даже опасно — любое слово в «креативно» смонтированном сюжете будет использовано против тебя и твоих коллег. Главное — закрыть лицо, чтобы не засветиться на телевидении против воли, и под крики: «Требуем закрыть гнездо врагов» прорваться на работу. Вдох-выдох.
Так может начаться любой день в Правозащитном центре (ПЦ) «Мемориал», одной из структур международного общества «Мемориал». «Мемориалы» сидят в одном здании, дружат, зависят друг от друга (у Международного Мемориала нет юристов, и сотрудники ПЦ представляют их интересы в судах), живут параллельной жизнью. Главная цель просветителей — восстановление исторической правды о репрессиях в СССР, ПЦ занимается защитой прав человека здесь и сейчас.
Отделения ПЦ работают в четырех регионах страны, а созданные им приемные помощи беженцам «Миграция и право» — в 39.
«Мемориал» ведет ряд просветительских проектов: один из них — ежегодный «Школьный конкурс», запустили еще в конце 90-х. Старшеклассники со всей страны присылают исследовательские работы об истории своей семьи или того места, в котором живут: находят блокадные дневники, письма с фронта, рассказывают, что произошло с их деревней в период массового раскулачивания крестьян. Среди победителей, поступивших на гуманитарные факультеты, проводится конкурс на получение стипендии Фонда Михаила Прохорова — 90 тысяч в год. А прокремлевские НОД и SERB, тот самый хейт-кордон, который несет регулярное дежурство у офиса ПЦ, пытаются им помешать. Они преследуют «Мемориал» с 2016 года и особое внимание уделяют «Школьному конкурсу»: караулят детей и организаторов на улице, с криками «Не позволим оболванивать нашу молодежь!» нападают на судей — председателю жюри Людмиле Улицкой однажды плеснули зеленкой в лицо. Что с этим делать, пока непонятно, очевиден только ущерб — работ на конкурс с каждым годом приходит все меньше.
Международный Мемориал — одно из самых старых НКО в стране. С конца 80-х организация стала собирать архив личных дел репрессированных: люди несли сюда фотографии, документы, вещи и письма из ГУЛАГА. Недавно «Мемориал» взялся за глобальный проект — решил оцифровать все скопившиеся за годы материалы и сделать максимально доступную, подробную и функциональную базу данных по сталинским репрессиям. В государственных архивах система поиска, по словам сотрудников «Мемориала», работает довольно хаотично: что-то находится, что-то не находится, часть сведений вообще хранится только в головах сотрудников. В базе «Мемориала» информация сортируется по целому ряду параметров: по фамилии следователя, к примеру, можно будет посмотреть все дела, которые он вел. В архив вносят не только авторов писем, но и тех, кто в этих письмах упоминается, — так гораздо больше людей смогут что-то узнать о родственниках, которые когда-то ушли на допрос в НКВД и не вернулись.
«Это ради умерших людей»
«Моя родная, ненаглядная Танечка! К великому нашему сожалению твое письмо не дошло до нас. Тамара часто вспоминала тебя и все поджидала весточки, но не дождалась. 21 марта она скончалась, проболев два месяца очень тяжело, от нарастающей слабости сердца». Этот текст — отрывок из лагерной переписки — смотрит на меня из кучи бумаг, распечаток, папок, ветхих желто-коричневых листочков в защитной пленке, которыми завален стол Марины Кошелевой.
Марина занимается оцифровкой архива — из личной переписки и документов репрессированных делает кейсы для электронной базы данных. Сейчас она стоит рядом со мной, довольно близко, и в ее глазах рабочий азарт — Марина рассказывает о «Танечке» из письма: «Это такая Татьяна Николаевна Третьякова. Член семьи изменника родины. В трех лагерях она побывала: Темлаг, Сегешлаг и Карлаг. Восемь лет. Изменник родины — муж, он был расстрелян в 1938 году, она арестована потом. Это письма ее родителей, которые писали ей в лагерь». Марину особенно сильно цепляют упоминания посылок, мамины волнения о том, получила ли Танечка какую-нибудь снедь или одежду, которые доставались с великим трудом и нередко терялись в пути.
«7 августа 1939 г.
<…> родненькая, ты, верно, забыла, что для бакалейного мазурека [пасхальный пирог из песочного теста с орехами] данный момент совсем не сезонный: во всем городе нет ни одного ореха, ни одной изюминки, и только у твоей мамы — запасливицы, нашлась горсть изюму и 10 шт. орехов. Конечно, этого было мало, но благодаря Фриде, принявшей самое горячее участие в посылке, удалось раздобыть миндальных орехов. По совету опытных сильно его подсушила, т. что ты, вероятно, получишь нечто вроде бакалейной окаменелости, но зато можно быть уверенной, что он дойдет незаплесневевшим. Ведь я тебе, как только из доверенности, тобой присланной, узнали твое местонахождение, я еще в феврале послала тебе посылочку, но она вернулась из лагеря нераскупоренной. Ты себе представляешь, как это было для меня больно».
Под конец срока у Татьяны начался роман с солагерником. «Трагическая [любовь], — говорит Марина, понижая голос и опуская глаза. — У него была семья, взрослый ребенок. Он их зачем-то под конец своего срока вызвал в лагерь. Он был очень квалифицированным строителем, строил [на территории лагеря] сахарный завод. По душераздирающим посланиям стало понятно, что он остался с женой, а она уехала».
[письмо от Ивана Вишневского] 4 февраля 1946 года
«Как же ты могла нашу встречу назвать лагерной семейной жизнью, разве она подобна сотням других тысяч, разве есть другой пример такой глубокой сердечной любви, как наша. Я сужу по себе, нет того часа, чтобы твоя ласка, твоя любовь ко мне не точила мое сознание, мою душу. С каждым днем, часом я все крепче связываю свою судьбу с твоею, душа разрывается, если у тебя какие-либо невзгоды. Не забуду никогда 28 июня, когда ты узнала об отводе своем, твои слезы я впитывал в свое сердце, сколько горечи, печали и горя перенес, тебе это не познать».
Пока Марина бережно перекладывает бумаги в поисках нужной цитаты, я изучаю ее рабочее место — стол под лестницей в дальнем углу актового зала, окруженный частоколом из нагроможденных друг на друга стульев вперемежку со швабрами, тряпками и прочими боевыми единицами из арсенала уборщицы. Саму Марину такое положение вещей не только не угнетает, но даже радует. Говорит, что тут просторно и что с удовольствием сидела бы под лестницей каждый день, но не может, — приходится совмещать работу в архиве с «денежной» работой в рекламе. С «Мемориалом» ее связывают не только рабочие, но и личные отношения — в ее семье связь с репрессированными замалчивалась, но определенно была: «Меня больше всего поразило, что люди в 35-40 лет, сделав какую-то карьеру, просто исчезли с лица земли, никто про них никогда больше не слышал, как будто их никогда вообще не существовало в этом мире. И мне захотелось, чтобы они обрели какое-то место. Это ради умерших людей».
«Это прямо здесь»
Чем больше я хожу по «Мемориалу», тем лучше понимаю, почему Марина так любит свое место под лестницей. Здание, где сидит организация, — это паутина узких коридоров и маленьких кабинетов в старом жилфонде. В одном из таких кабинетов, тесных, захламленных и уютных, как бабушкина квартира, я задерживаюсь — пью кофе и изучаю обстановку. Здесь явно неравнодушны к стикерам: ими заклеены почти все свободные поверхности. Взгляд выхватывает отдельные надписи, а мозг выстраивает их в логическую цепочку от общего к частному: «Оставь депрессию, сюда входящий», «Московское дело должно быть прекращено», «Топография террора», «Это прямо здесь». Что именно «прямо здесь» и при чем тут террор, мне объясняет одна из обитательниц кабинета Оля Лебедева — она вместе с коллегами по «Мемориалу» разрабатывает виртуальную карту знаковых мест осуществления репрессивной политики в Москве с подробными историческими справками о каждом объекте.
Сайт «Это прямо здесь» выглядит очень дружелюбно: на карте точки всех цветов радуги, если нажать на любую из них, появляется картинка и немного текста. По клику — фото концлагерей, тюрем, мест массовых расстрелов и захоронений жертв сталинского террора. Я нажимаю на красный кружочек с фотографией ничем не примечательного московского двора и читаю: «Тюрьма и расстрельное помещение ВЧК-НКВД». Таких мест только в Москве более 800. «Это прямо здесь» — большой интегральный проект: сотрудники «Мемориала» водят экскурсии по местам памяти, читают лекции, записывают подкасты.
Я пытаюсь узнать, что привело Олю в «Мемориал», и выдаю что-то вроде: «Сердце всегда просило репрессий?» Она внимательно смотрит на меня поверх круглых очков. Я желаю себе провалиться сквозь землю. Наконец Оля улыбается и пожимает плечами: «На этот метафизический вопрос я не знаю ответа. Я такой родилась. Почему вы пришли в “Такие дела”?»
«Их просто убили»
У «Мемориала» несколько правозащитных программ: их юристы ведут дела в ЕСПЧ, работают в горячих точках, поддерживают политзаключенных, беженцев, борются с религиозными гонениями против мусульман и репрессиями в Средней Азии.
К юристам я снова пробираюсь цепью узких коридоров, считая одинаковые черные двери. Собираюсь пасть духом — кажется, я заблудилась. Неожиданно пространство передо мной расширяется и из серого становится черно-белым: «Лаунж-зона», — думаю я. Но внезапно оказываюсь на фотовыставке «Это личное. Предметы из концлагерей». На черном фоне в белых рамах — вязаное детское платье, потрепанный игрушечный медведь, полосатая арестантская роба с номером. Консервная банка. Сухие цветы.
А напротив них — нужная дверь. У юристов кипит работа, в семь вечера никто и не думает расходиться. «Галямина — собрала, сидела. Гудков — собрал, сидел. Жданов — собрал, сидел», — читаю я на распечатке, приклеенной к пробковой доске за столом правозащитницы Татьяны Глушковой. «Обжаловали летние протесты», — объясняет она. Ее мне рекомендовали так: «Сейчас придет Таня, расскажет вам о пытках». О них я и спрашиваю. «Самое свежее дело, которое мы подали в ЕСПЧ по пыткам, — это, на самом деле, жуткое дело. Ничуть не менее жуткое, чем дело “Сети”, может быть, даже более жуткое. Про него, естественно, говорили гораздо меньше и солидаризировались с его подсудимыми в разы меньше», — рассказывает Татьяна. Она говорит о чеченском «Деле 14-ти», когда из-за убийства одного полицейского в 2016 году правоохранительные органы похитили от 200 до 400 человек по всей стране — хватали, сажали в машину и увозили без понятых, протоколов и адвокатов. Часть из них отпустили, а часть — 67 человек — заперли в подвале в Грозном: «Их содержали в абсолютно нечеловеческих условиях, ужасающе пытали, избивали, держали прикованными наручниками, не кормили, не давали молиться, угрожали сексуальным насилием.
В ночь с 25 на 26 января [2017] 27 человек из этих людей казнили. Их казнили не в порядке уголовно-процессуального кодекса. Их просто убили. Мы называем это словом казнь. В английском языке есть такое выражение — extra judicial killing (внесудебная казнь). Когда человека просто убивают правоохранительные органы без суда и следствия». Всех остальных обвинили в бандитизме и приговорили к 9,5-10,5 годам колонии. «Я не могу вам сказать, что все эти 40 человек, которые прошли по этим уголовным делам, невинны как овечки, — разводит руками Татьяна. — Те 14, делом которых занимались мы, и еще один, Абдул Межидов, делом которого занимался “Комитет против пыток”, за них мы точно можем сказать, что они не при делах были. У нас есть данные и все основания полагать, что они ни в каких бандгруппах не участвовали».
«Мемориал» сам приехал в Грозный, узнав о процессе через бывшего главу своего чеченского подразделения Оюба Титиева, — среди подсудимых оказался его двоюродный племянник Юсуп. В итоге, помимо него, организация взяла под защиту еще 13 человек. Сейчас Татьяна и ее коллеги ждут, когда их жалобу по этому делу начнет рассматривать ЕСПЧ. Сами родственники осужденных помощи юристов не искали: «Их запугивают. Что другим членам семьи будет хуже, — объясняет Татьяна. — Родственники вот этих 27, которые были убиты, обратились в правоохранительные органы спустя два месяца после похищения их сыновей. Потому что они боялись, понимаете, они ужасно боялись. В ЕСПЧ обратились не все, по той же причине. Они боялись и боятся до сих пор».
«Пойду подписывать открытки политзаключенным», — коллега Татьяны, Тамилла Иманова, сегодня решила уйти с работы пораньше, в семь вечера. Она собирается на акцию, приуроченную к 23 февраля, которую организовал бывший фигурант московского дела Алексей Миняйло. Это, по словам Тамиллы, никак не связано с работой. «Мы все — правозащитники на работе и в душе. 12 числа в суд как юрист, 13-го — как сочувствующий», — улыбается она. В судах Тамилла бывает регулярно — обжалует штрафы Роскмонадзора, которые назначили «Мемориалу» за несоблюдение закона об инагентах. Он обязывает НКО, которые получают зарубежные гранты, сообщать об этом на всех своих ресурсах. Сам ПЦ считает этот закон антиправовым и утверждает, что соблюсти его невозможно. «Мемориал» честно пытался — свои основные порталы организация промаркировала в 2014-2016 году, сразу после попадания в реестр инагентов Минюста.
Но этого оказалось, мягко говоря, недостаточно. «Они [Роскомнадзор] буквально одним-двумя днями взяли и выписали пачку протоколов на все сайтики, которые пришли им в голову. Фейсбуки, твиттеры, контакты и всякие отдельные сайтики, допустим, инструкция “Как защищать права в случае незаконной постановки на учет”». Сейчас «Мемориал» должен государству почти 4,7 миллиона — бОльшую часть этой суммы организация уже собрала, но протоколы множатся, и штрафов, по прогнозам самого ПЦ, наберется еще как минимум на 600 тысяч. Никакой гарантии, что на них тоже получится собрать денег, нет. «Чтобы “Мемориал” мог другим помогать, нам нужно сначала спасти “Мемориал”», — будничным тоном говорит Тамилла. И улыбается.
«А вы домой не собираетесь?» — спрашиваю я, прощаясь с юристом. «Нет, мы допоздна». Допоздна тут все — в коридоре снуют люди, мимо меня пробегают две сотрудницы, что-то бурно обсуждая на ходу. «Ой, люди пришли», — перебивает саму себя одна из девушек и старается говорить тише. Я поворачиваюсь в направлении ее взгляда. Напротив фотографии арестантской робы стоят парень и девушка — она положила ему голову на плечо, он скрестил руки на груди. Молчат. Я не фотографирую, не задаю никаких вопросов. Это личное.