За 70 копеек в день
Меня возмущает слово «санитарочка». Все уменьшительно-ласкательные вызывают обратный эффект, то есть отнюдь не умиление, а отторжение, если не тошноту, но когда слышу «санитарочку», просто в глазах темнеет. Причем ладно бы это говорили люди, от медицины далекие, им еще простительно, но за последнее время я неоднократно слышал «санитарочка» от уважаемых докторов, среди которых главные врачи огромных больниц, директора клиник, профессора и прочие доценты с кандидатами, — казалось, у них не должно быть дефицита общей культуры, хотя, с другой стороны, все бывает.
Видимо, в основе лежит подсознательное желание смягчить тяжелую санитарскую долю, уважить тех, кто находится на самом дне, как финансовом, так и социально-иерархическом, но от этого получается только хуже. Кроме того, тут прослеживается явный сексизм, с чем так яростно борются феминистки и остальные левые либералы всей планеты. Ведь ясно, что «санитарочка» может быть любого возраста и внешности, разнообразных навыков и умения, которые, кстати, могут и вовсе отсутствовать, но главное — это существо женского пола.
Никому же в голову не придет назвать, к примеру, санитара морга «санитарчиком». Представляю, что бы было, если бы так кто-нибудь обратился к Юрию Павловичу, легенде нашей патанатомии, брутальному мужчине со шкиперской бородкой и толстой золотой цепью на мощной шее. Подобного шутника тут же бы определили в это отделение на вечную стоянку.
Короче говоря, я считаю, нет ничего обидного в словах «санитарка» и «санитар», а вот эта недоделанная «санитарочка» просто оскорбительна.
В нашей реанимации вообще никаких санитаров не было отродясь. Драить блоки, мыть и перестилать больных приходилось сестрам, причем работа эта отнимала львиную долю времени. Правда, за это доплачивали треть санитарского оклада, то есть 21 рубль в месяц, или 70 копеек в день. Я часто думал: вот подивились бы мои домашние, если бы им кто-нибудь рассказал, что же я вытворяю за эти 70 копеек в день при моей чудовищной лени и природной брезгливости. Да мне и самому поверить трудно, что это был я.
Танькины долги
На санитарских должностях у нас числились два человека: сестра-хозяйка и буфетчица. Танька, сестра-хозяйка, была бойкой девкой, родом из Ростова. Ее писклявый тембр вкупе с тяжелым южным говором вызывал у меня приступы мигрени, казалось, что от ее визга в моем кровяном русле происходит массовая гибель эритроцитов. Верещала она всегда, с первой секунды прибытия на работу до ухода домой.
«С таким темпераментом, — глядя ей вслед, задумчиво говорил мой друг Андрюша Орликов, — хорошо на рынке гандонами торговать».
Однажды, когда ее вопли окончательно меня достали, я клятвенно пообещал надеть ей судно на башку, если она при мне еще раз раскроет рот. Надо сказать, сработало, правда ненадолго.
Танька подворовывала белье, продавала налево хирургическую форму и халаты, таскала и еще кой-чего по мелочи. Затем она наодалживала у половины больницы кучу денег, естественно без расписок, и мигом уволилась. Устроилась продавать мороженое в палатку у метро «Коломенская». Бывшие кредиторы стучались в ларек, взывали к совести, пробовали действовать и лаской, и угрозами, но ничего не помогало. Танька в своей излюбленной манере тут же принималась вопить из своей амбразуры, собирая толпы любопытных, и в радиусе полукилометра у всех мигом закладывало уши.
Потом оказалось, что у кого-то из наших докторов в родственниках имеется большой милицейский чин. С его помощью удалось убедить Танькину мамашу, точную ее копию, только постарше, приехать из Ростова. Она сидела у входа в реанимацию, в холле у грузовых лифтов, пыхтя и отдуваясь, с полной сумкой денег. К ней по коридору тянулась весьма оживленная очередь обманутых. Каждый подходил, называл сумму и тут же, без лишних вопросов, получал требуемое. Меня это, помню, очень впечатлило. После этой исторической выплаты Танька отчалила в родной город, да, собственно, туда ей и дорога.
Десять капель Веры Павловны
Буфетчица Вера Павловна была тихой пьянчужкой. Не знаю почему, но я сразу почувствовал к ней симпатию. Мы с ней часто покуривали в нашем гараже и беседовали. Вера Павловна рассказывала, что отец ее был большим начальником и до войны они жили в огромной квартире в знаменитом Доме на набережной. Однажды ночью пришли люди, отца увезли — и больше она его никогда не видела. Спустя всего несколько дней увезли и маму, а маленькую Веру определили в интернат. Маму глубоким инвалидом выпустили только после смерти Сталина, когда самой Вере Павловне уже было за двадцать. Она прожила на свободе четыре года и тихо умерла, так ничего о себе и не рассказав.
Вера Павловна работала где придется: то продавцом в отделе консервов, то маляром на стройке, то билетером в парке «Сокольники». Мыкалась по общежитиям, пока ей не выделили комнату в Чертанове. А когда открыли нашу больницу, устроилась сюда буфетчицей. Работа не пыльная, в реанимации из больных почти никто и не ест, кастрюль мыть всего ничего, хотя, с другой стороны, поживиться-то и нечем. Вот приятельница Зинка из неврологии, выше этажом, та каждый день по две сумки домой уносит, одного сахара в месяц полцентнера набегает. Зато в реанимации девки добрые, попросишь десять капель — никогда не откажут. Однажды попросила эти свои десять капель у лаборантки Ольги, а та, простая душа, ровно десять капель спирта накапала в пробирку — смех, да и только.
Иногда я пользовал Веру Павловну по медицинской части. Вешал капельницу в особо тяжкие утра похмелья и пару раз зашивал ей голову. Первый раз в блоке слетела с петель оконная фрамуга, точно по темени, а в другой Веру Павловну отметелил сожитель, плюгавый мужичок-туберкулезник, которого та ласково называла «лопоухий». Однажды я подловил этого «лопоухого» на первом этаже больницы и постарался его убедить больше не распускать руки, надо сказать — подействовало. Наверное, за это, ну а, может, и нет, Вера Павловна всегда оставляла мне на дежурство сахар с заваркой и называла Моторчиков. И тут у меня, надо сказать, уменьшительный суффикс почему-то не вызывал отторжения.
Явление героя
Мне и самому довелось немного поработать санитаром летом 81-го, между первым и вторым курсом медучилища. Это было самое беззаботное мое время, жаль только, уж больно короткое. Я оформился санитаром приемного покоя нашей седьмой больницы, мне тогда было семнадцать, а оклад у санитара в ту пору был 70 рублей. То есть при моей тайной любви к цифре семь наступила полная гармония. Да и работа мне нравилась. Кроме меня там было еще несколько санитаров — молодых ребят, ждущих осеннего призыва.
Из нашего стройного ряда выбивался один Дато. Собственно, о нем я и собираюсь рассказать. Все, что до этого, было лишь вступлением и ностальгической болтовней.
Дато был студентом Первого меда в изрядно затянувшемся академическом отпуске. На каком именно курсе он прервал учебу, Дато никогда не мог сказать определенно, называя то третий, то четвертый, то пятый. И видно, что не врал: он и на самом деле этого толком не помнил.
Дато и внешне выделялся: огромный грузинский парень, кривой на один глаз, он все делал неспешно, будто у него сели батарейки, и подгонять его было делом бессмысленным. Лишь однажды ему пришлось ускориться. Тогда в приемном покое снимали учебный кинофильм для кафедры травматологии, где по сюжету жокей на ипподроме неудачно упал с коня, сломал себе ногу и его на скорой доставили в больницу.
Как человек фактурный, Дато моментально получил роль санитара, везущего каталку с незадачливым всадником. Думаю, он понял, что имеет шанс попасть на большой экран, и перебирал ногами в несколько раз быстрее обычного, проносясь с каталкой по коридору со скоростью курьерского поезда. Эта удивительная метаморфоза тут же была отмечена сотрудниками отделения.
Если Дато утром брался сопровождать больного на этаж, то возвращался, как правило, уже под вечер. Объяснял он это свое отсутствие очень просто: встретил земляка, немного поговорил с ним, вот время незаметно и прошло.
Иногда и вовсе пропадал, если земляк накрывал стол, — в огромной больнице тогда грузин было много, и поводов для застолий хватало: дни рождения, женитьбы, уход в отпуск, возвращение из отпуска, удачная операция, защита диссертации, да и просто так.
«Нико Сванадзе из дома приехал! — дыша вином и барашком, сообщал Дато, появляясь глубокой ночью. — Вино привез, все привез, посидели, покушали!»
На него даже сердиться не хотелось. Он был хороший парень, не злой.
Покойник в пищеблоке
Однажды Дато решили разыграть. В то время санитары приемного отделения должны были забирать покойников на всех этажах больницы и отвозить их в морг. За те месяцы, что Дато работал, он ни разу не был в морге, как-то не сподобился, что при его неторопливости и темпераменте было неудивительно.
В общем, ему сказали:
— Дато, в неврологии нужно мертвеца забрать и в морг отправить. Только придется с кровати на каталку его перетаскивать. Один-то справишься?
Дато гордо вскинул голову — еще бы ему не справиться, такому здоровенному. Заглотил наживку.
— Ты как в подвал на лифте спустишься, дуй налево и до конца, там и будет морг, понял?
Коварство заключалось в том, что морг находился в правом конце подвала, а в левом был пищеблок. А бедному Дато решено было сказать потом, что право-лево люди вечно путают, да и вообще все зависит от того, куда лицом встать.
Дато подвоха не почуял, взял каталку и неспешно отправился в неврологию.
Его не было долго, впрочем, это никого не удивило, все знали Дато. Но мы заметили, что он вернулся явно удрученный и, главное, без каталки. Опустился на стул, тяжело вздохнул, нашарил сигареты, закурил. Народ замер в ожидании.
— В этом морге все ненормальные, слушай! — наконец произнес он и характерно взмахнул рукой. — Я туда больше не поеду, клянусь.
Народ, потупив глаза, изо всех сил пытался сдерживаться, боясь себя выдать.
— Я приехал, дверь открыл, каталку завез, говорю им: «Здравствуйте! Вот труп из третьей неврологии, куда класть?» — продолжал Дато, сокрушенно цокая языком. — А они там давай орать-кричать, разве так нормальные люди делают? Ты объясни, покажи, зачем кричишь?
И опять замолчал, затянувшись сигаретой.
— И чего дальше было? — нетерпеливо спросил один из слушателей. — Что сказали-то тебе?
— Да как их поймешь, когда они все орут! — вздохнул Дато. — Я им и говорю: «Слушай, нормальные люди должны нормально разговаривать» — а они в меня миской кинули.
— Миской? — осторожно начал кто-то. — В морге?
— Ну да! Может, кастрюлькой! — с досадой поморщился Дато, пожимая плечами. — Я знаю?
— А каталка? — спросил самый дотошный. — Каталка-то наша куда делась?
— Да никуда не делась, там ее и оставил! С трупом вместе! — сообщил Дато. Он бросил окурок в ведро и поднялся. — Пусть сами теперь разбираются.
Вот такой был Дато. С другой стороны, человек с воображением способен принять газовые плиты и духовки за секционные столы, а поварих — за патанатомов.
Брат-хозяин
От греха подальше Дато перевели из санитаров в сестры-хозяйки: выдавать простыни и наволочки. Эта работа его полностью устраивала. Он получал на складе каталку белья, оставлял ее в подвале и шел по своим обычным делам, навещать земляков. Возвращаясь, он нередко обнаруживал каталку пустой: охотников поживиться на дармовщинку всегда было с избытком.
— Э-э-э! Пусть берут, если надо! — добродушно улыбался Дато. — Я не материально ответственный.
Иногда какая-нибудь сестра диагностического отделения подлетала к Дато и принималась голосить:
— Дато! Ну сколько можно сидеть, дурака валять! У меня ни простыней нет, ни пододеяльников! Давай на склад, ведь опять до закрытия ничего получить не успеешь!
И тут Дато становился невероятно важным, чтобы не сказать надменным:
— Ты кто такой, слушай? Ты почему командуешь, а? Иди свои таблетки-мамлетки раздавай, а в мои дела не лезь! Я тут брат-хозяин!
В сентябре он уволился, решив в очередной, он уже и сам не помнил какой раз выйти на учебу, прервав академический отпуск. И мы с ним встретились почти через два года. К тому времени я окончил училище, в третий раз провалился в институт и работал медбратом в реанимационном отделении той же седьмой больницы.
Прощальная песня Дато
Дато появился неожиданно. Как рассказывали, утром позвонил главный врач Симонян и велел его взять медбратом. Такие приказы не обсуждают, тем более в реанимации вечно дефицит персонала. Дато мне страшно обрадовался, я оказался здесь единственным, кого он знал по работе в приемном покое, поэтому после утренней конференции тут же принялся меня обнимать и угощать Marlboro. Он мне поведал, что за это время не сильно продвинулся в учебе, одолев лишь один семестр, и ему в который уже раз пришлось брать академический отпуск. Проведя несколько месяцев дома, в Тбилиси, он почувствовал, что скучает по Москве, по больнице.
А так как в приемном покое сократили всех санитаров, в отделе кадров ему предложили пойти в реанимацию, и он, особо не думая, тут же согласился.
В отделении я работал уже с полгода и тут же клятвенно пообещал Дато, что раскрою ему все премудрости этой работы, помогу и подскажу, если что. Я водил его по блоку, рассказывал с большим воодушевлением, демонстрировал больных, аппаратуру, шкафы с растворами, ящики с лекарствами, лотки с инструментами. В какой-то момент я увидел, что Дато слушает вяло, без особого интереса, все время оглядываясь на дверь.
Наконец он сказал: «Алеша, дорогой, я на минутку поднимусь к ребятам, давно никого не видел — Тимура, Георгия, Нико».
Я вздохнул, понимая, что эти сутки буду работать за двоих, а реанимация — это тебе не приемный покой, тут и полной бригадой вечно зашивались.
Да, он не изменил своим привычкам, уходя утром, появляясь к вечеру. К тому же от его присутствия не было никакого толка, он ровным счетом ничего не умел и даже не собирался учиться. А годы, проведенные Дато в институте, странным образом никак не отразились на его знаниях и кругозоре.
Очень быстро и остальные поняли, что работать в паре с Дато — это пахать в одиночку, и начали бесконечно жаловаться заведующей отделением Суходольской.
Та пригрозила Дато увольнением, и как только он в очередной раз слинял к своему бывшему однокурснику Тимуру в хирургию на всю ночь — курить, болтать и вспоминать былое, тут же воплотила в жизнь обещанное. Но не успел Дато отправиться в отдел кадров с подписанным заявлением, как Суходольской позвонил главврач и произнес лишь одно слово: «Оставить!» Поговаривали, что у отца Дато имелись связи на самом верху.
Зато он пообещал сам уволиться ближе к июлю, собираясь сначала съездить домой, затем отдохнуть на море в Батуми, набраться сил перед очередным учебным годом. Ему ставили всего два-три суточных дежурства в месяц, а те несчастные, с кем он был в паре, при взгляде на график хватались за голову и негромко матерились.
Мне везло: с Дато на работу в один блок я попал лишь однажды, не считая того первого раза. По своему обыкновению, он опоздал минут на сорок, хотя из наших никто никогда не опаздывал. Я все думал, как бы его все-таки припахать, но придумать такое занятие, чтобы не рисковать больными. Поэтому я сам перемерил всем пульс и давление, повесил капельницы, сделал инъекции, ввел пищу в зонд, кому это было показано. Когда в лотке накопились шприцы, я сказал:
— Дато, вынеси шприцы, потом посиди в блоке, а я аптеку сбегаю получу.
Он послушно взял лоток и поплелся. Было где-то одиннадцать утра. Вернулся он ближе к семи вечера, виновато развел руками:
— Алеша, я на улицу вышел покурить, а там Нико у своей машины стоит. Ему руль недавно новый подарили, маленький, как у гоночной машины. Нико мне и говорит: «Дато, слушай, надо руль испытать, садись, поедем!»
Я вздохнул. Дато тоже вздохнул:
— Ну мы поехали, в «Арагви» заехали, немного покушали и назад приехали.
И наконец настало последнее дежурство Дато в реанимации. И хотя он и в этот раз опоздал, причем часа на три, никто его и не думал за это осуждать: увольнения Дато уже не могли дождаться, а еще он утром заехал на Центральный рынок, накупил всякой вкусной еды и привез все это на такси.
В ординаторской накрыли большой стол, дежурство было на удивление спокойное, половина коек стояла пустая, как нельзя кстати был канун Дня медицинского работника, который, надо сказать, в реанимации никто никогда толком не отмечал: почти всегда было не до того.
Оставив дежурных в блоках, мы уселись за стол, разлили по кружкам разведенный спирт, а Дато встал и произнес тост.
Он очень красиво говорил, какой школой для него стала реанимация, что если раньше он не имел представления, каким врачом ему становиться, то теперь-то он точно знает, что хочет быть только реаниматологом и больше никем. Он поблагодарил всех сотрудников, перечислив их по именам, попросил прощения за то, что не всегда был расторопен и умел, но до конца жизни будет помнить эту науку и людей, здесь работающих, и в своем родном Тбилиси он постарается не уронить высокое звание врача, ведь окончание института уже не за горами.
А потом он вдруг запел. И это было так неожиданно, так красиво, так мощно, что все просто рты открыли. Никто и не подозревал, какой у Дато потрясающий голос.
Тбилисо, мзис да вардебис мхарео!
Так пел Дато — и казалось, что мы сидим не в нашей ординаторской, а где-то на склоне горы, на дощатой террасе, увитой виноградом, внизу, в ущелье, бежит, извиваясь, Кура, а высоко в небе парит орел. И будто сам Дато не в своем видавшем виды халате и с фаянсовой кружкой в руке, а в белой бурке с рогом, полным лучшего кахетинского — так преобразила его эта песня. И я моментально забыл, какой Дато лодырь и балбес, настолько его голос трогал какие-то самые потаенные струны души.
Сад арис схваган ахали варази,
Сад арис чагара мтатцминда!
Когда он закончил, всех как прорвало. Начали кричать «Браво!», «Молодец!», «С ума сойти», «Что же ты раньше-то не пел!», хлопали, лезли к Дато чокаться и обниматься. А он так растрогался, что даже заплакал. Потом все малость успокоились, вытерли слезы, выпили, закусили, произнесли ответные слова, Дато снова запел. И опять случилось то, о чем нельзя рассказать словами. А уже ближе к ночи мы отправили его домой, хотя он порывался остаться до утра, чтобы хоть немного поработать.
Какая работа, генацвале! Домой ехать надо, отдыхать надо! Ну прощай! Прощай, Дато, не поминай лихом.
С тех пор много всего произошло, да и лет минуло немало. Не знаю, стал ли Дато реаниматологом. Надеюсь, что все-таки нет. Если бы я его встретил, то сказал: «Не надо тебе работать доктором, дорогой. У тебя есть кое-что другое, ты можешь людям радость нести, и вот это не вздумай бросать».
Москва, июнь 2020