— В 2009 году ты и твои друзья бросили в окно районного управления ФСБ «коктейль Молотова». Зачем?
— Мне было семнадцать, я уже участвовал в политической борьбе — от митингов до забрасывания красками [учреждений] ФСИН. С митингами было жиденько, организации запрещали, были расколы. Последняя организация, где я участвовал, была «Другая Россия». Вначале было бодренько, но потом опять конфликт, раскол. Легальных эффективных методов борьбы я не видел.
Начались подобные акции прямого действия — поджоги ОВД, тачек милиции. Тогда это достаточно массово было, чуть ли не каждую неделю. Я подумал, что надо в чем-то таком поучаствовать. Читал ресурсы в интернете, книжки про революционеров. Тоже чувствовал себя революционером.
Триггером [моей политизации] послужил конфликт в Кондопоге (волнения на этнической почве в карельском городе Кондопога. — Прим. ТД). Я ехал в метро, прочитал листовку про это, понял, что это какой-то беспредел. Еще у меня одноклассник был, у которого брат в РНЕ состоял («Русское национальное единство» — националистическая организация, несколько региональных отделений которой признано экстремистскими. — Прим. ТД). Через несколько месяцев вступил в Движение против нелегальной иммиграции (националистическая организация, признанная экстремистской. — Прим. ТД). В 2007 году сходил на «Русский марш».
— Но ваш коктейль Молотова предназначался не мигрантам.
— К этому времени я уже не считал мигрантов главной проблемой. Справедливости нет не из-за мигрантов, а из-за [политики] государства. Полностью от националистических взглядов я не отошел, но уже не ставил во главу угла проблему миграции.
Тогда говорили о коррупции в милиции, пыточные сюжеты всплывали. Я рассудил, что милиция — это, по сути, пешки, а ФСБ — это очень могущественная организация. Плюс не хотелось повторяться — поджигать очередное ОВД, хотелось чего-то новенького.
Я читал все подряд, от NSWP (форум расистов и неонацистов — Прим. ТД) до Avtonom.org (сайт анархистской и антифашистской организации «Автономное действие». — Прим. ТД). Где-то рецепты коктейлей Молотова [искал], где-то — еще что-то. И там, и там пропагандируется революционная борьба, только идеи отстаиваются разные.
Многие из тех, с кем я общался, симпатизировали исламистам. Сейчас это как-то странно выглядит, но и «Кавказ-Центр» читали — нашу акцию там опубликовали (сайт радикального крыла чеченских сепаратистов и исламистского подполья на Северном Кавказе, в 2011 году признанный экстремистским. — Прим. ТД). Были симпатии ко всем, кто ведет борьбу с властью.
— Почему выбрали именно этот отдел ФСБ?
— К Лубянке тяжеловато подобраться, да еще и уйти незамеченными. Мы же хотели сделать акцию не как нацболы, которые приковывали себя при захвате зданий, а так, чтобы нас не поймали, чтобы потом снова что-то сделать. Решили: районный отдел.
В интернете все адреса были, я их объехал. Многие здания многоэтажные, табличка не висит, фиг знает, куда кидать. Еще и дом загорится. А тут удобненькое здание, двухэтажное. Жертв, тем более среди мирного населения, никто не хотел.
В ночь с 19 на 20 декабря — День чекиста — я вообще не спал: мы приехали, сделали растяжку «ФСБ — враги народа», [потом] еще одну — «С днем чекиста, ублюдки». Кто-то поехал вешать растяжку на мост. Со второй растяжкой мы поехали на Триумфальную, зажгли фаеры.
Было чувство победы. Как экзамен сдал. На тот момент я учился на первом курсе на химика-технолога. Мне нравилась химия — формулы, превращения: за формулами стоят реальные превращения. Химия — это вообще все, что нас окружает. И из интернет-кафе я залил в сеть видео акции, покидал ссылки всем вплоть до «Кавказ-Центра».
— В деле ты проходил как лидер и организатор целой группы, которая в том числе поджигала палатки, где работали мигранты, и общежитие, где они жили. Это так?
— Я организатор атаки на ФСБ. А что касается группы, с которой нас объединили, — они действовали совершенно самостоятельно, но вышло, что лучше одно большое дело расследовать об организованной преступной группе, чем два маленьких.
Некоторых других фигурантов я знал — виделись несколько раз. Я с ними и поделился, что мы ФСБ подожгли, гордился этим. Через них на нас и вышли. Нас приняли через два с половиной месяца… Потому что надо было язык за зубами держать! Потом уже в деле я смотрел справку эфэсбэшную — у них ничего не было: видеокамеры никого не зафиксировали, опросы жильцов ничего не дали, как и биллинги телефонов, или адрес, откуда ролик был выложен. Было написано, что ролик размещен с адреса, расположенного в США. Видимо, просто ютубовский адрес взяли.
— Про вас писали, что вы неонацистская банда. При этом на том же NSWP тебя забанили. Так ты был неонацистом?
— NSWP — это сайт радикальных националистов, расистов, которые считают, что надо делать теракты против всех небелых. Там как-то завязалась дискуссия по поводу Химок. Я, хотя был под подпиской, ходил на митинги в поддержку Гаскарова и Солопова. Другие пользователи NSWP сочли, что нельзя поддерживать антифашистов, даже если они идут против власти.
Много [у меня] было обсуждений в письмах, в том числе с Володей Акименковым мы дискутировали. Я отстаивал точку зрения, что надо защищать интересы коренного населения, называл это национализмом. А потом мне попал в руки философский словарь французского философа Андре Конт-Спонвиля. Там было определение национализма примерно такое: «Национализм — это раздутый до абсурда патриотизм, он зачастую антидемократичен и принимает языческие формы». Я понял, что эта [националистическая] политика не имеет под собой никакого логического основания.
— Тебя этапировали в Красноярский край. Как тебя встретила колония?
— В тюрьме чуть ли не с первого дня рассказывают, что Красноярск и Карелия — это ужасные места, где нет связи и бог знает что происходит, и что самая жопа в Красноярске — это в ИК-17. Естественно, я туда и попал.
Пришел майор невысокого роста, и первый его вопрос был: «Проблемы с хозработами есть у кого? У кого есть — *** [бить] буду прям здесь». Я сразу подумал: «Ну *** [все, конец]». На карантине ребята рассказали, что здесь зарядка, заправка (кроватей. — Прим. ТД), избивают, пытают, угрожают в «петушатник» загнать, психотропами заколоть.
Вызывает завхоз карантина, начинает пургу нести какую-то про явки с повинной, что я якобы сжег кого-то, угрожает загнать в «гарем» — касту обиженных. Я говорю: «Меня эфэсбэшники пытали, ты думаешь, если бы за мной что-то было, они бы это не узнали?» Он отвечает: «У нас тут тоже умеют работать».
На второй день в лагерь скорая помощь приехала — человека насмерть забили. Мне повезло, что возбудили надзорное производство по моему делу с моим участием и привезли в СИЗО-1 красноярское на видеоконференцию. Там меня закрыли в спецблок, где сидели пожизненники — террористы и осужденные за участие в бандах. С ними было приятно общаться: культурные, вежливые.
Мне подсказали, как писать ходатайство об ознакомлении с материалами дела, чтобы меня отправили в Москву. Но пока ждали бумаги, меня вновь привезли в ИК-17. В карантин зашли начальник, Черемных Юрий Геннадьевич, и его заместитель по безопасности и оперативной работе, второй человек в зоне. Начальник — полковник, почти двадцать лет в колонии, может осужденного встретить словами: «О, а это шо за *** [представитель касты обиженных]? Чего его еще не *** [изнасиловали]?» Он и говорит: «Ты тут на нас жалобы пишешь, очерняешь?» И заму: «Поработайте с ним».
Обычно это значит, что заключенного как минимум будут избивать. Я ждал, что выведут, поставят на растяжку, но ничего не произошло. Может быть, посчитали, что не стоит что-то предпринимать, что я снова жалобы напишу.
— А как относились другие заключенные к тебе?
— Был один эпизод [в СИЗО в Москве], но, кажется, срежиссированный. Меня на сутки закинули в камеру на двадцать человек, большая часть — мигранты. Там сидел один националист, с которым я один раз виделся на свободе и говорил ему, что надо бороться с властью, оставить в покое мигрантов. А он возражал. И тут я с ним в камере, смотрящий — таджик — начинает про меня интересоваться. И националист начал врать, что я говорил ему, что надо бороться с мигрантами. Мы ни к чему так и не пришли.
Там же сидел подельник Аслана Черкесова Артур, которых судили за убийство футбольного фаната Егора Свиридова (его убийство 6 декабря 2010 года вызвало большой общественный резонанс, массовые акции протеста прошли в двенадцати городах России. — Прим. ТД), из-за чего Манежка была. С ним мы сразу сдружились.
— Тебе снизили срок значительно — почти на три года. При наказании в десять лет это чувствовалось как смягчение?
— В первый раз я приехал в ИК-17 — был 2012 год, конец — в 2023-м. Там большие, широкие синие полоски на робу нашивают тем, кому больше десяти лет сидеть. Мы отличаемся, мы впереди строя должны идти, такое клеймо. Синеполосники. А второй раз я приезжаю — уже 2014-й, конец — в 2020 году. Шесть лет осталось сидеть — одной ногой на свободе.
Пока я сидел в Москве, я кучу жалоб написал на ИК-17, что мне угрожали, требовали явки с повинной. Когда я приехал в колонию, ко мне пришел следователь переполошенный. Тряс бумагой, что спустили с Москвы, — контроль. Первым этапом меня в Норильск повезли. Сорваться из ИК-17 считалось все равно что вытянуть счастливый билет. Меня провожали, как будто я освобождаюсь: «Братан, тебе повезло, может, следующим этапом и нам повезет».
Апрель. Привозят в аэропорт. Самолеты старые, годов семидесятых постройки, АН-24, у которых винты на крыльях. Человек тридцать там помещается — двадцать зэков и конвой. Мы все в наручниках, естественно. В Красноярске было довольно тепло, плюсовая температура, а в Норильске — минус пятнадцать, минус двадцать. По взлетно-посадочной полосе — вьюга. И собака в теплом оранжевом комбинезоне.
Выхожу — мороз бодрящий. Я в свое время любил рассказы Джека Лондона о Севере, любил Север. Это полуостров, но он за полярным кругом. Это тундра, вечная мерзлота. Там нет дорог, вокруг на несколько тысяч километров нет ничего. Город, который построили заключенные ГУЛАГа, чтобы добывать никель, медь и другие полезные ископаемые.
— Чем отличается норильская колония от красноярской?
— В Норильске ни зелени, ни земли. Все закатано в асфальт, все серое, лишь бетон и железо. А ИК-17, как Москва, с каждым годом все хорошеет. Травка зеленеет, подстриженные идеальные газончики, идеальные заборы, цветочки, все покрашено. Как в американской тюрьме. Это образцово-показательная колония, постоянно приезжают комиссии, проверки.
Как зеки говорят: «Если кормят хорошо, значит будут бить». Если администрация дает определенную свободу заключенным, не применяет недозволенных методов, то часто это делается на условиях негласного договора — и заключенные не будут требовать холодильник в камеру или еще что-то такое сверхъестественное. Да, плохо, но вас не трогаем. Я в Челябинске сидел после бунтов, там уже не били, мы сидели одиннадцать человек в четырехместной камере, спали по очереди, это было замечательное время. С ностальгией вспоминаю.
Взаимоотношения между заключенными тоже зависят от режима: когда администрация постоянно давит, то и между заключенными чаще возникают конфликты, негативные эмоции на сокамерников.
— За год до освобождения тебя снова вывезли в Красноярск и ты освободился из ИК-17. Была эйфория?
— Да, конечно. Последние часы до освобождения — подумал, что в последний раз шконку ненавистную заправляю, ставлю подушку петушком — треугольником.
Из зоны вышел — погода классная, больше двадцати градусов точно, безветренно, солнце, листва зеленая, тепло, кайфово. Иду по городу — эйфория, но в то же время такое чувство, что так и должно быть. Красноярск мне очень понравился, центр напоминает Тверь или Калугу, молодежь яркая, у всех волосы разноцветные, разные прически, одежда своеобразная. Лица какие-то радостные.
Заехали в торговый комплекс, чтобы телефон приобрести, там же кофе решили попить. И девушка, которая кофе делала, с розовыми волосами, вежливая, с улыбкой. Думаю: какие люди классные на свободе. В тюрьме не хватает ярких цветов. В тюрьме все черные или серые.
— Можешь сформулировать образ тюрьмы? Тюрьма — это как что?
— Дикая общага, порой просто хотелось побыть одному. Раньше я думал, что сидеть в камере проще, чем в бараке, там меньше народу, не надо ходить в столовую. Но понял, что так тяжелее (последний год Асташин просидел в камере на строгих условиях содержания. — Прим. ТД). Барак все-таки большой, там можно найти уголок, побыть одному. А в камере уйти некуда, постоянно вокруг тебя люди.
Не хватало одиночества и живого общения с близкими тебе по духу людьми без цензуры и оглядки на то, что сидишь в тюрьме, где ряд тем — табу. Какие-то слова не стоит произносить: как вот, например, в тюрьме говорить о правах ЛГБТ?
— Тюрьма отбирает время, здоровье, нервы. А дает ли она что-то?
— Я узнал людей. Насколько вообще люди разные, кто это такие. Думаю, я стал лучше понимать их. Даже какие-то негативные поступки — уже предполагаешь, почему человек так поступил, что его сподвигло к этому.
В тюрьме люди из разных социальных слоев. От людей без определенного места жительства до чиновников. С мэром Рыбинска сидели, с замом министра финансов по Московской области. С людьми совершенно разных национальностей. Незадолго до освобождения в камере со мной сидели уйгур и курд. Я про них читал: уйгуров в Китае притесняют, курдов Эрдоган давит. А тут я с ними встретился вживую.
— Боишься снова в тюрьму попасть?
— Очень не хочется. Не то что страшно — тоскливо. К тюрьме я привык, она меня уже не пугает. Тошнота. Не хочется, чтобы опять страдали родные. Чтобы люди, поддерживавшие меня, тратили силы на все это. Мать сказала: «Не вздумай второй раз сесть». Дома лучше, чем в тюрьме.
— Как ты относился к акциям, похожим на вашу, которые были после, — Павленского, Сенцова, Кольченко?
— Акции Павленского были продуманными, он умел хорошо доносить свою мысль. Ту ситуацию, когда судили нас и Сенцова с Кольченко, он довел до абсурда, сделал символический акт и требовал его судить как террориста, поскольку его действия практически не отличались от наших. Но его за терроризм все-таки не стали судить.
— Почему?
— Потому что он этого требовал, они пошли бы у него на поводу. Мы, наоборот, требовали, чтобы нас не судили за терроризм, мы были согласны, что есть состав хулиганства или порчи имущества. А Павленский сделал наоборот. Ну и нас никто не знал, осудили — и осудили…
— Как тебе Москва спустя десять лет? Что-то бросается в глаза?
— Я [раньше] много лазил по городу, ходил с баллончиком [краски] на ночные раскраски. Любил в Подмосковье с палатками выбраться. В Питер на «собаках» ездил. Можно было перепрыгнуть через турникет. А сейчас, блин, везде заборы высокие, камеры, куча охранников, Росгвардии, даже в метро без билета не зайти.
Еще что бросилось в глаза — безналичные платежи. Люди с телефона расплачиваются. Метро расширилось, я посмотрел на схему, она в два раза больше стала. Побывал на Фрунзенской, где у меня школа была. Там стало все более облагорожено, сделано все красивенько, кустики.
Люди становятся свободнее, пускай это заметно только в одежде, но все равно сознание меняется, рамки дозволенного расширяются. Тогда одевались в джинсы и куртки, все примерно одинаковые.
Еще и в Красноярске, и в Москве люди стали добрее. Возможно, это просто [впечатление] по сравнению с тюрьмой — там все напряженные, негативные, а тут все радуются и вежливые. Но помню, в метро раньше все локтями друг друга расталкивали, а теперь все: «будьте любезны», «пожалуйста», «спасибо».
На каждом углу кофейни, а я же большой любитель кофе. Но что-то они меня разочаровали. Я привык пить черный крепенький кофе, а тут я пробую какие-то рафы, еще что-то. Это все не то, кофе вообще не чувствуется.
— Извини, но этот вопрос принято задавать всем освободившимся. Какие планы?
— У меня планы — написать книгу, часть материала уже написана. Помимо этого, в правозащите поработать, в Комитете за гражданские права. Там я отвечаю на письма заключенных, консультирую их, составляю обращения в различные органы.
Так можно пресечь грубейшие нарушения прав. Вот, например, Омск: много лет [там] были пыточные колонии, самые страшные пытки. Начались публикации, начали правозащитники туда приезжать, писать, и дали заключенным надежду и поддержку. Заключенные уже не боялись говорить, что там происходит. Потом они устроили бунт против этих порядков, против пыток. Полгода назад в Красноярске я встретился с человеком, которого вывезли из Омска. Он говорил, что ни пыток, ни физической силы уже не применяется, сотрудники обращаются вежливо. Этого добились благодаря правозащитникам.
Я вообще против тюрем. Должна быть другая система по реабилитации людей, которые совершили преступления. Я хочу прямой демократии, самоуправления, того, что в полной мере еще нигде не было реализовано. Вертикаль власти уже давным-давно доказала, что при ней не будет счастливого состояния человечества.
— Ты отсидел почти десять лет. За это время твое отношение к вашей акции изменилось?
— Конечно, акция была необдуманная. Не были просчитаны последствия. В целом, неэффективно. Я помню, когда я сидел, группой «Война» была проведена акция «*** [член] в плену у ФСБ». Я подумал: блин, это намного эффективней, чем поджигать отделы ФСБ.
Я думаю, что коктейли Молотова особо не помогут привлечь внимание к каким-то проблемам. Тут нужны и журналистские расследования, и дискуссии общественные о том, чего мы вообще хотим, должно быть больше информационных проектов, чтобы люди обсуждали, вникали и понимали, что вообще происходит.