Спаситель и спасенный

Заплакал Арсений только после того, как вернулся из больницы, где ему сказали, что с малышом все в порядке. Рентген чистый, сатурация в норме и никаких последствий — кажется, произошло чудо. Их в жизни Арсения случилось уже немало.

«Сене плохо»

«Детство мое было счастливым, как у всех, — насмешливо начинает он свой рассказ. — Я из дичайше православной семьи, второй из девяти детей. Ходил в церковно-приходскую школу. Каждое воскресенье — в церковь. В субботу вечером — тоже в церковь. Хотелось гулять и играть, но все это запрещалось, ведь вокруг был мир, полный грехов и соблазнов». В старших классах Арсений перешел в обыкновенную школу, где начал узнавать тот самый мир, от которого так долго оберегали его родители. После школы поступил в медицинский. Воспоминаний об этом периоде немного. «Пробую сигареты. Пробую алкоголь, — тихо, будто комментируя фильм на экране, рассказывает Арсений. — И впадаю в кому. Мне диагностируют эпилепсию и опухоль мозга».

День, когда с Арсением случился первый эпилептический приступ, подробно помнит его младшая сестра Маша: «Это были первые выходные сентября, и мы всей семьей поехали на дачу, чтобы убрать там все под конец сезона. Сеня накануне обмывал студенческий и сильно напился. Обычно он выпивал немного, чтобы родители ничего не заподозрили, а в этот раз пришел домой никакущий». Мама сильно ругалась, но сказала, что Арсений все равно поедет на дачу. Утром, когда вся семья встала и начала уборку, Арсения тоже разбудили. «А он такой весельчак с детства, — с улыбкой говорит Маша, — очень любил кривляться, изображать что-то. Его толкнешь — он упадет замертво, синеет, корчится. Все смеются». В этот раз сначала тоже никто не поверил, что Арсению по-настоящему плохо. «Он просто бросил все, что у него было в руках, упал и трясется, — вспоминает Маша. — Сестра кричит ему: “Сеня! Сеня! Хватит, я все вижу!” А потом уже нам кричит: “Сене плохо!” Все сбежались, столпились вокруг, но никто не понимал, что делать. Мама облила Арсения святой водой. Уложили в кровать. Вечером он встал. Бегает по дому с выпученными глазами и говорит разные слова, будто бы наоборот. Ему кажется, что он все правильно говорит, но люди слышат совсем другое». Маша делает паузу, потом продолжает свой рассказ. «Для меня это был шок: он в одеяле, завернутый, подходит ко мне и что-то просит, а я не понимаю его. В этот момент я почувствовала, что мы отдалились. Что произошло что-то такое, после чего мы больше не сможем веселиться как раньше».

«Он не хотел умирать»

«Видишь это?» — остановившись посреди улицы, Арсений резко стягивает с головы подвернутую красную шапку и показывает белую линию шрама на голове. Бритая голова, узкий, почти мальчишеский затылок — еще не зная историю этого шрама, я заранее испытываю смешанный с нежностью ужас. «Однажды я повесился, — поясняет Арсений. — Потом, видимо, когда остановился приток крови к мозгу, давление повысилось — и я начал дергаться в припадке. Ремень треснул вдоль, а я упал на батарею. Пролежал так минут сорок». О причинах Арсений говорить не хочет, отмахивается: «У каждого они свои. Но нормальному человеку этого не понять». Сестра Маша вспоминает, что это произошло после сильной ссоры с мамой. На фоне эмоционального потрясения у брата начался приступ, и в этом состоянии он попытался повеситься: «Он не хотел умирать. Он совершил это как бы сам и не сам».

После первого эпилептического приступа Арсению сделали МРТ и обнаружили аневризму головного мозга. «Вообще-то, это полная ерунда, — признается он, — но я тогда здорово перекрылся и отчего-то решил, что все, жить мне осталось три года. Эта штука меня спасла, потому что три года я жил так, как хотел. С легких наркотиков перешел на тяжелые, внутривенное употребление. Скатился на дно, а потом понял, что три года уже прошли, а я все еще не умер. Начал выбираться. Но делал это уже с тем багажом, который у меня к тому времени был». Арсений пришел в группу анонимных наркоманов и, вопреки ожиданиям, увидел там совершенно обычных людей. Он снова стал много читать, как в детстве. Бросил наркотики. Вскоре ему сделали операцию, которых, по его словам, в России делают всего пять за год. Аневризму заполнили титановым клеем, но эпилептические приступы никуда не делись: сейчас случается как минимум один приступ в месяц.

— Помнишь, я тогда отменил нашу встречу? — спрашивает он у меня. — В тот день со мной приступ случился. Вот и вот, — показывает ободранную ладонь и синяк на боку.

— Что ты делаешь, когда случаются приступы?

— Читаю молитвы, матерюсь, говорю на несуществующих языках. Это называется глоссолалия.

— Тебе не страшно?

— Страшно — это когда ничего не можешь сделать. А чего мне бояться?

Нарисуй мне Иисуса

«Рисовал я всегда, — признается Арсений. — На улице вместе с подругой мы рисовали больших синих китов — это самые большие и безмятежные животные на Земле. Кит никого не обидит, и никто не обидит его. Это символ спокойствия и доброты, такой же символ, как и Иисус». Примерно в это же время случилась громкая история с синими китами и «группами смерти». Арсений считает, что его идею с китами просто украли: «Если присмотреться, то у нас с ними даже подписи были похожи. Только в нашем перевернутом треугольнике были буквы БСК — “большой синий кит”, а у них это читалось как “Вован”». После китов Арсений понял, что надо вкладывать в нарисованное какую-то особую мысль и рассказывать о ней — и тогда украсть это будет не так просто. Бросив очередную работу (на этот раз — разнорабочим в храме), Арсений на время переехал в Ростов, к девушке.

— Как-то раз мы шли по улице — и она попросила: «Нарисуй мне что-нибудь». Я взял и нарисовал Иисуса.

— Почему Иисуса?

— Не знаю. Киты уже «принадлежали» другой девушке, с которой мы их рисовали до этого. Поэтому Иисус. Он получился неказистым, его быстро закрасили.

Вернувшись в Москву, Арсений продолжил рисовать на улице Иисуса с друзьями. Научился делать это быстро, так, чтобы закончить раньше, чем подъедет полиция. Один раз в Петербурге рисовал, стоя на льду, и провалился в воду. Вытащили прохожие.

— Как реагировали окружающие на Иисуса?

— В основном хорошо. Если попадал в полицию, меня всегда отпускали, даже научили, что надо писать в объяснительной в таких случаях. Если поймают, надо говорить: «Я закрашивал бранное слово».

«Бог тогда был совсем не страшный»

Несколько лет назад в пасхальную ночь Арсений пошел и написал на проспекте Андропова в Москве «Христос Воскресе!» Знакомый священник его тогда за это похвалил, говорит художник. Но потом, когда Арсений начал рисовать на стенах Иисуса, этот же священник сказал, что больше не хочет видеть его в храме.

«Христиане упускают кое-что очень важное, — говорит Арсений. — Новый Завет — это история любви ко всему человечеству, ее надо прочитать как художественное произведение, сделать выводы и жить дальше. Там вся суть — в слове “любовь”. Ее надо понять в себе и развить. А они закопались в обрядах: этот акафист от дождя, этот от засухи, этот от боли в коленях».

В этот момент к лавочке, на которой мы сидим, внезапно подъезжает поливальная машина. Рабочие в оранжевых жилетах откуда-то из сумерек кричат, что надо уйти, потому что сейчас будут поливать цветы. Мы не успеваем отойти от клумбы, а на нас уже льется вода из шланга.

— Ты помнишь, как менялось твое отношение к Богу?

— Сначала ты просто живешь в этом и веришь во все, о чем тебе говорят. Потом у тебя появляются неудобные вопросы. Почему в Библии ничего не сказано о динозаврах? Зачем Моисей водил людей по пустыне сорок лет, когда ее можно пройти за несколько дней? Эти вопросы всех раздражают. В какой-то момент ты перестаешь верить. А потом тебя побили ремнем — ты плачешь, молишься и опять веришь в то, что это поможет. В детстве я был алтарником: носил стихарик, мы много шутили и тоннами жрали просфоры. Бог тогда был совсем не страшный.

— Ты любил его?

— Конечно.

— А сейчас ты его любишь?

— Я знаю, что он очень меня любит. И наверное, ждет.

«Надо срочно перестать верить»

«В первый раз я перестал верить в Бога, когда мой отец заболел раком, — голос Арсения становится тише. Он рассказывает это, глядя в другую сторону, практически отвернувшись от меня. — Мы сидели на кухне, и тут объявили, что у бати рак. В этот момент я почувствовал, что мир абсолютно твердый и не существует никаких небесных тел, души, смыслов. Мир вот такой: каменный, деревянный, кирпичный, состоит из атомов и молекул, и больше ни из чего не состоит. Мой отец сейчас живет, а потом он исчезнет. И духовный мир для меня в этот момент перестал существовать. Когда отец заболел, я понял, что молиться бессмысленно. Точно так же как меня, эпилептика с опухолью мозга, водили к священникам, лечили гомеопатией, ароматерапией, отчитками — и все это было бессмысленно. Когда отец заболел, я сразу понял, что надо срочно перестать верить. А после того как откачал своего сына — наоборот. Я понял, что надо сейчас действовать. Но еще я понял, что ты можешь сейчас все сделать правильно, а это не сработает. Сработает что-то другое. И что-то другое — сработало».

— Когда сын начнет задавать вопросы, ты будешь рассказывать ему про Бога?

— Безусловно. Буду рассказывать ему сказочки про доброго Бога — ведь детям надо верить во что-то хорошее.

— А ты сам? Веришь в хорошее?

— Верю ли я в Бога? Не могу ответить на этот вопрос.

— Ты сказал, что перестал верить.

— Я точно помню, что переставал. Но сейчас я знаю, что он будет существовать независимо от того, верю я в него или нет.

Мы молча сидим и слушаем, как мимо нас в московской темноте проезжают трамваи. Оба устали от этого разговора, больше похожего на допрос, в котором я пытаюсь понять, зачем Арсений рисовал на стенах Иисуса.

— Твой Иисус — это религиозный символ или искусство? — как будто заполняя анкету для бесплатного соцопроса, продолжаю я.

— Иисус — это, конечно, религиозный символ, но ведь религия — это тоже искусство. Как религиозный человек я бы его на стенах не рисовал — я бы ему просто молился. А я замахнулся на это, чтобы понять.

— То есть ты рисовал для себя?

— Художники кривят душой, когда говорят, что рисуют только для себя. Искусство — это всегда разговор с тем, кто на него смотрит, даже через много веков. В Петербурге висит картина «Избиение христианских мучеников». На ней изображены христиане, которых сейчас будут загонять ко львам. Когда ты смотришь, как ребенок плачет, а его родитель сейчас понесет ко львам, ты стоишь, плачешь вместе с ним, в тебе это отражается. Возможно, когда художник это рисовал, он и не вкладывал такой смысл. Хороший художник рисует не кисточкой на холсте, он рисует тем, что произойдет потом в ком-то, кто на это посмотрит. Иисус на стене — это для меня такой же момент истины.

Всего Арсений нарисовал около трехсот Иисусов — в Рязани, в Москве, в Крыму, в Петербурге. Один такой Иисус даже есть где-то в Израиле, но рисовал его другой человек — Арсению лишь прислали фото, которое он сохранил на память.

— Почему ты перестал рисовать?

— Я прожил эту историю полностью, дошел в ней до точки. Иисус постепенно развивался во мне. Он ведь был бунтарем, когда пришел и сказал, что Ветхий Завет — это отстой, давайте жить по-новому, давайте любить друг друга. Потом был период диалога: я встретил бомжа, мента, набожную девушку. Все они спрашивали, что я рисую, зачем я это делаю. В них что-то рождалось после этих встреч. В конце концов я эту историю перерос.

«У Арсения нет проблем»

Я наконец-то решаюсь спросить, как ко всему этому относится мама Арсения. «Она категорически против, считает это богохульством, — мгновенно, даже как будто развеселившись, реагирует он. — Мы всегда с ней жили в конфликтах. Это потому, что она очень верующая, а я — тоже очень верующий, но по-своему. Я точно знаю, что не надо пускать святую воду по вене, чтобы излечиться от опухоли мозга, и что нельзя как-то специально помолиться и избавиться от боли в ногах. Я однажды прочитал “Антихриста” и ей говорю: “Мама, Ницше описал, какие христиане плохие. Эту книгу надо прочитать каждому, чтобы таким не быть”. Она — ни в какую».

Маша, сестра Арсения, рассказывает, что когда мама приходит к ней в гости и видит на стене картину Арсения с «большим Иисусом», то всегда закатывает глаза: «Господи, помилуй!»

Еще Маша вспоминает, что, когда Арсению было лет четырнадцать, он нарисовал женщину: «Это был очень хороший портрет, он им гордился и мне с радостью показывал. На нем была женщина, очень красивая, с грудью. За грудь он сильно тогда получил от мамы. Когда она ругалась, Сеня плакал и кричал, что это сосед нарисовал, а не он». Маша говорит, что женщин с тех пор Арсений больше не рисует.

Я звоню маме Арсения, чтобы спросить, как она относится к творчеству своего старшего сына. «С творчеством его я не очень знакома, — торопливо отвечает Наталья Дмитриевна, делая небольшой акцент на слове “творчество”. — Если вы про рисунки на улице, то я против того, чтобы святой образ рисовали на стенах. Но вообще, вы знаете, напишите вот как: Арсений — очень хороший сын, замечательный брат и отец. Я его очень люблю и, как говорят по-светски, им очень горжусь. А про болезнь лучше не пишите. С ним когда это произошло, меня врачи предупреждали, что последствия могут быть разные, вплоть до слабоумия. Я прям так и молилась: “Господи, не лиши его разума!” И Господь услышал мои молитвы. У Арсения нет проблем, припадки все реже. Я считаю, что эту тему надо закрывать — и она сама собой с Божьей помощью уйдет. Уже уходит».