«В этом есть какой-то рок-н-ролл»

Работает консультационная служба, большинство запросов — это помощь в восстановлении документов, поиск работы, возвращение к родственникам, оспаривание мошеннических сделок с недвижимостью. Кому-то достаточно разовых консультаций, а кого-то берем на сопровождение. Людям безосновательно отказывают в приеме документов. Если человек пожилой и у него нет внутренних сил противостоять человеку в форме или бодрой сотруднице МФЦ, соцработнику нужно пойти с этим человеком и добиться, чтобы приняли его документы.

Когда у человека есть паспорт, помогаем устроиться на работу — либо к кому-то из наших партнеров, либо смотрим вакансии в интернете.

Надеюсь, в ближайшие месяцы откроется приют. Три комнаты, по восемь человек в каждой, шестнадцать мужских мест и восемь женских. 

— Вряд ли даже десять подобных приютов решат проблему в масштабе.

— У «Ночлежки» нет задачи помочь всем. Это невозможно. Ни одна НКО, какой бы успешной она ни была, не в состоянии закрыть собой всю работу государства.

Задача — отработать и реализовать комбинацию очень разных проектов, которая дает понятный и измеримый результат. В Петербурге 55 процентов клиентов, которые проходят через Приют и сопровождение юристов и социальных работников, выбираются с улицы и возвращаются в обычную жизнь. По каждому нашему проекту есть пособие о том, как реализовать его и не совершать ошибок. Дальше — рассказывать о результатах и проектах другим организациям, государственным чиновникам, чтобы на уровне страны выстраивалась сеть.

Будущее, к которому мы стремимся, — чтобы в каждом районе Москвы, Петербурга и любого города были проекты помощи бездомным. В каждом районе Парижа есть душ, прачечная, общественный туалет.

Год назад нам удалось инициировать первое спецзаседание Совета по правам человека, чего не было никогда за всю историю наблюдений. Гриша вошел в совет по попечительству в социальной сфере при Голиковой (Татьяна Голикова, заместитель председателя правительства по социальной политике. — Прим. ТД). Раньше там не было ни одного человека, который представлял бы интересы бездомных людей. Недавно было историческое поручение президента, в котором впервые прозвучала тема помощи бездомным людям.

Мне кажется, [эта] история исключительно про общественное мнение. Общество — это журналисты, которые могут писать не «бомж», а «бездомный», это чиновники, которые могут запрещать проекты, а могут открывать двери мэрии. Это люди, которые работают в НКО, приходят волонтерами.

— Когда «Ночлежка» хотела открыть прачечную для бездомных в Савеловском районе, вы лично и весь проект столкнулись с волной неприятия со стороны местных активных граждан. Или можно сказать — с волной ненависти. А в Питере такого не было. В Москве люди злее?

— В Петербурге за тридцать лет существования «Ночлежки» были: газета «На дне», социальная реклама, акции «Ночлежки» в Петергофе и Летнем саду, люди волонтерами были. Все это мелькает, создавая информационный контекст. А в Москве этого не было. Конечно, наши прекрасные коллеги из других организаций многие годы занимаются помощью бездомным людям. Но не хватало заметных усилий по привлечению внимания к проблеме.

Задача «Ночлежки» — помимо того что накормить людей и помочь выбраться с улицы — привлечь внимание и на всю страну сказать: «Ребята, такая проблема есть, с ней все очень нехорошо. Сейчас это вот так, а должно быть вот так».

Когда мы стали говорить об этом в Москве, обсуждение началось. А это непростой процесс. Сначала очень страшно. А потом все лучше и лучше.

Иллюстрация: Варвара Гранкова для ТД

Это не про то, что в Петербурге все добрые, а в Москве все злые. Москва [в восприятии многих] — про благоустройство, про праздник, про стерильность, про успех, про иллюминацию. В Москву едут из регионов, чтобы все получилось, — а вот те люди, у которых не получилось. Это контраст, который в Москве сильнее бросается в глаза.

Если взять Петербург или другой крупный город: там много людей, для которых это их родной город. Это их проблемы, их бездомные люди. А в Москве многие люди не дома, они приехали, оставив социальные проблемы где-то. Я их понимаю.

«Никто в детстве не мечтал быть бездомным»

— А есть статистические данные о том, сколько бездомных живет в Москве?

— Единственная официальная статистика, которая есть, — это данные по смертности. [Туда входят] люди, у которых есть паспорт, но нет регистрации, и неопознанные люди без документов. Около 3 тысяч каждый год. Всего в городах-миллионниках умирает порядка 12 тысяч.

Про Петербург мы знаем больше: там умирает тысяча человек, плюс мы накладываем данные по количеству клиентов, получаем примерно 60 тысяч бездомных людей. Поскольку смертность в Москве в три раза выше, то и количество бездомных людей примерно то же.

— Как люди попадают на улицу?

— Есть три основные причины бездомности, они все не работают в вакууме, это череда бед в жизни человека. Первая — трудовая миграция, 40 процентов. Люди приезжают на заработки в крупный город.

Справедливый вопрос: почему они не едут обратно? Они не от хорошей жизни приехали работать, они знают, что в деревне, где остались их семьи, нет никакой работы. Людям кажется, что в крупном городе будет проще найти другую работу. Вот они сейчас на вокзале пару ночей переночуют и пойдут искать работу.

Человек ночует на вокзале, у него часто крадут документы.

Все силы начинают уходить на то, чтобы найти безопасное место для ночлега, чтобы тебя не избили, подростки чтобы тебя не подожгли

Где есть — непонятно, где мыться — непонятно, где стирать вещи — непонятно. Холодно, голодно, все от тебя отворачиваются.

Вторая причина по распространенности — семейные конфликты, 20 процентов. Это очень разные причудливые конфигурации человеческих отношений. Родители выгоняют детей, дети — родителей, мужья с женами так разводятся, что муж оставляет все и уходит в никуда на улицу.

Еще 15 процентов — это черные риелторы. Всякие мошенники с недвижимостью, такие дела практически не расследуются.

— «Ночлежка» придумала индекс уязвимости — тест, который может пройти каждый человек, чтобы понять, какие шансы у него оказаться на улице. Какой была реакция людей?

— Это одна из самых успешных социальных кампаний «Ночлежки». Есть стереотип, что бездомными становятся какие-то специальные люди, от нас это далеко. Я работала в крупной компании, у меня была высокая зарплата, семья. Ну да, у меня ипотека и время от времени я пью вино.

Я прошла этот тест — индекс уязвимости 32 процента. Тебе кажется, что твоя жизнь успешная и защищенная, и тут вдруг ты понимаешь, что есть вероятность, что ты окажешься на улице. Я подумала: наверное, я хотела бы, если это случится, чтобы были места, где мне могли бы помочь. У меня были друзья, у которых индекс был 56 процентов. Бездомность на самом деле очень недалеко.

— Бездомным нравится быть бездомными или это стереотип?

— Никто в детстве не мечтал быть бездомным. Люди говорят: «Я прошелся по вокзалу, спросил, че вы вообще на работу не устроились, что вы домой не вернулись, а на вокзале живете. Сказали, что им так хорошо. Что вы мне рассказываете, люди просто не хотят выбираться с улицы — романтика бродяжничества».

Если представить себя на месте этих людей: ты живешь на улице, жизнь твоя тяжелая и безрадостная, к тебе подходит какой-то незнакомый человек… А тебя, может, дети из дома выгнали. Почему ты должен рассказывать это? Отсюда много стереотипов, которые мешают нам в работе и не соответствуют действительности.

Жизнь на улице быстро лишает человека веры в себя и веры в людей. Общество тебя исключает из общества. Основные эмоции, которые ты испытываешь от людей вокруг, — презрение и брезгливость. Все на тебя смотрят как на никчемного человека и неудачника. Справиться с этим — большой путь, хорошо бы, чтобы человека на нем сопровождали, не у всех получается.

Успех помощи бездомным заключается в многообразии проектов. Должны быть отдельные приюты для пожилых, есть люди, у которых ментальные нарушения, и им все наши быстрые программы вообще не подходят. Кому-то нужен месяц, чтобы выбраться, а кому-то — несколько лет. Если человек срывается — это не вина человека, это значит, что помощи общества не хватило.

— Еще есть представление, что бездомные не хотят работать. В Москве есть так называемые трудовые дома, что вы думаете о них? Трудовая терапия помогает выбраться с улицы?

— В России трудовые дома бывают плохие и очень плохие. В плохих у людей отбирают документы, заставляют заниматься тяжелым физическим трудом и не платят, а в очень плохих — бьют, запирают, оттуда невозможно сбежать. Все эти объявления по городу развешаны про трудоустройство, ночлег, тысячу рублей в сутки «с питанием и проживанием». Это вот все оно, туда нельзя попадать.

Часто на точку «Ночного автобуса» приезжают вербовщики, которые заманивают людей в современное рабство. У нас висит объявление, что мы советуем остерегаться таких мест. Если такие люди приезжают, водитель просит их уйти.

Трудовые дома не сами по себе абсолютное зло, вопрос в том, как это организовано. Они не помогают людям выбраться с улицы, люди работают за еду, уйти оттуда можно только обратно на улицу, истощенным. Ничего, кроме задач, которые, видимо, решают организаторы по предоставлению рабочей силы своим партнерам.

— Бездомные как-то угрожают другим людям?

— По статистике МВД, бездомные люди чаще оказываются жертвами преступлений, чем преступниками. Доля нетяжких преступлений среди бездомных людей такая же, как и среди «домашних» людей, если мы можем так поделить. А тяжких — сильно меньше. 

Нет статистики о том, что расположение в районе центра помощи повышает криминогенность. Не говоря о том, что мы про наших клиентов знаем сильно больше, чем кто бы то ни было. У нас есть их документы, мы знаем историю, мы делаем запросы. Наша работа повышает безопасность района и города.

— Не бывает такого, что люди стесняются возвращаться к родственникам?

— Была у нас клиентка. Такая пожилая женщина, живет на улице, собирает баночки, сдает, какие-то у нее бывают деньги на хостелы или еду. Выяснилось, что у нее есть дети. Наш соцработник через «Одноклассников» нашел детей. У нее взрослый сын — военный, дочь окончила университет. Он распечатал фотографии детей, говорит: «Давайте свяжемся». Она ответила: «Нет, мне очень стыдно, они не простят мне, что мать бездомная». Сказала, что у нее самые красивые дети на свете, забрала фотографии и пошла дальше.

Иллюстрация: Варвара Гранкова для ТД

— Не было мысли связаться с детьми без ее желания?

— Мы не будем этого делать. Мы не принимаем решения за клиентов, а помогаем там, где нужна помощь. Есть разные истории. В Петербурге было такое: клиентка всегда хотела съездить поклониться мощам в Петербург, родственники претендовали на квартиру. Они ее посадили на поезд, купив билет в один конец. Связь с родственниками — это не всегда путь к успеху.

— Человеку, выросшему в эпоху интернета, непросто поверить, что без бумажных документов можно сразу оказываться отрезанным от своей прошлой жизни.

— По правилам он должен пойти в МФЦ, написать заявление в полицию. Ему должны выдать удостоверение личности, и он с ним должен устроиться на работу, чтобы накопить денег. В жизни все не так. Человек никогда не был в Москве, его выгнал брат, он боится пойти в полицию. Пойти в полицию, вообще-то, все боятся.

А главное — ты на улице. Тебе холодно, голодно, негде спать. Большую часть времени занят тем, чтобы выжить.

— Житель Москвы «курильщика», увидев бездомного в подъезде, попросит своего крепкого соседа «выкинуть бомжа» на улицу. Что бы сделал житель Москвы «здорового человека», по-вашему?

— У нас на сайте есть инструкция. Нет универсального способа. На самом деле нужно спросить человека, какая ему нужна помощь. И отталкиваться от этого. Часто человеку достаточно вынести горячий чай и еду. Мы просим не выгонять людей на улицу, особенно в холодное время года, потому что для многих это смерть. Важно помнить, что перед вами не инопланетянин, а человек, ничем не отличающийся от соседей.

Рецепт в том, чтобы понять, какая помощь нужна, а потом найти организацию, которая эту помощь оказывает. В Москве считается, что нужно срочно вызывать Социальный патруль. Это иногда работает, если человек хочет поехать, но часто нет: люди просто отказываются ехать. К сожалению, отношение в государственных приютах оставляет желать лучшего.

«Сложно принять мысль, что ты просто бесишь этих людей»

— Вы десять лет проработали финансовым аудитором, у вас была хорошая зарплата и легко прогнозируемое будущее, а потом вы вдруг ушли в некоммерческий сектор. Помните конкретный момент, когда впервые задумались об этом?

— Я помню длящееся состояние, когда хочется перемен. Было тяжело, когда поняла, что не хочу больше заниматься аудитом, но не могла решить, чем хочу: не пойти ли работать воспитателем в детский сад или, например, учиться в мед? А потом вдруг подумала про благотворительный фонд, сидя в кофейне на Остоженке.

У меня все довольно успешно складывалось в работе аудитора. Высокая зарплата, возможность работать за границей, разные интересные клиенты. Я занималась работой с технологическими компаниями — участвовала в выводе на IPO компаний Mail.ru, QIWI. Мне интересно работать там, где есть вызов самой себе, делать то, что никто никогда не делал. Я уходила опытным менеджером, у меня был опыт выстраивания процессов и руководства командами, и поэтому в меньшей степени были интересны небольшие задачи: у меня получается лучше видеть большую картину, выстраивать отношения внутри команды. 

На первых собеседованиях у меня была теория, что нужно зацепиться за какой-то фонд, пойти работать на любую позицию, а потом уже разберусь. И объективно ограничивающие факторы — я была человеком с ипотекой. Совсем отказаться от зарплаты я просто не могла.

Мне не так важно, какую проблему решать: заниматься помощью бездомным людям или детям с патологией спинного мозга (до «Ночлежки» Байбакова работала в фонде «Спина бифида». — Прим. ТД). Показался привлекательным подход «Ночлежки»: когда есть стратегия развития, когда мы знаем, к чему мы хотим прийти через три года, пять, через десять лет. Когда основной акцент — на системные изменения и комплексное решение проблемы.

— Есть фотография, где вы на встрече с жителями Савеловского района и выглядите очень расстроенной и нервной. Помните, что чувствовали в этот момент?

— На тех встречах [с местными жителями] на меня кричали десятки людей. Это было сложно. Тебя окружают люди, все разом говорят, рядом камеры, софиты светят тебе в лицо. Кто-то пришел с маленькими детьми, показывал его и говорил, что, открывая проекты помощи бездомным, я буду виновата в страданиях этого ребенка.

Ты стоишь, а вокруг тебя паника и все как в замедленном действии. Когда столько эмоций, довольно бессмысленно что-то отвечать, главное было держаться и не плакать. Был мужчина, который  говорил, что лично меня изобьет и подожжет, что он бездомных жег и будет жечь. Это не то чтобы страшно, но вообще малоприятно, такого никогда в моей жизни не было. Но рядом всегда были коллеги. На одной из встреч в какой-то момент всеобщего ора я вдруг почувствовала, что кто-то положил мне руку на спину. Я почувствовала, что не одна. И отпустило как-то.

— Что вы сделали, когда встреча закончилась?

— Пошли пить вино.

— Вы писали, что просматривали все комментарии в районных группах. Там столько ненависти было в вашу сторону — зачем вообще нужно было это читать?

— Сейчас коллеги взяли с меня обещание, что я не буду читать районные группы. Они читают это сами, а мне рассказывают, если есть что-то, про что мне лучше знать.

Я бы хотела быть сильным человеком, которого не волнует общественное мнение. Но я так не могу. Меня все это очень ранит, и поначалу я все пыталась понять, может быть, я что-то делаю не так, искала рациональное зерно. Думала, пойму, что я такое делаю, за что меня можно так ненавидеть.

— Поняли?

— Нет. Каждый вечер садилась два-три часа посвятить ответам. Помню момент, когда ты что-то ответил и видишь, как человек печатает, прям чувствуешь концентрированную ненависть, которая сейчас на тебя выльется. Ты знаешь, что ничего хорошего тебя не ждет. Замираешь и представляешь, насколько гадким будет ответ по шкале гадости. Не знаю, зачем я читала, не знаю. От слабости, наверное.

Разность мнений мне понятна и симпатична. Когда вокруг тебя есть не только люди, которые безусловно тебя поддерживают. Но очень сложно принять мысль, что ты просто бесишь этих людей.

— А они вас бесят, признайтесь?

— Не-а. Они меня не бесят, они меня… Я даже не сержусь. Я могу ошибаться, но мне кажется, что счастливые люди так не стали бы делать. Когда я вижу, сколько в этом злобы, ненависти, презрения — и ничего светлого, я ничего, кроме сочувствия, к ним не испытываю. Мне очень жаль, что те, кто застрял в ненависти к нам, лишены возможности порадоваться за людей, которые получили помощь.

Отстойно звучит, но вообще-то мне их всех очень хочется обнять! У меня есть маленькие племянники, когда они начинают капризничать — это не хочу, это не хочу, — мне их хочется обнять и сказать, что все будет хорошо. И к ним я испытываю примерно такое чувство: смотрите, никто не умер, никто никого не изнасиловал, район никуда не делся.

— Как вы справлялись с потоком хейта?

— Есть я внутри, и есть я внешняя. Во мне внутри происходит сильно больше, чем это видно стороннему человеку. Это часть профессионализма, мне кажется, эту неуверенность переживать внутри.

Силы мне дает ощущение, что я никогда не одна. Даже когда ты как будто бы один. На одной из непростых встреч, когда мы обсуждали открытие наших проектов, была лестница, на которой сидели жители, и в конце сидела моя коллега Катя с открытым компьютером. В балете, когда ты крутишь пируэты, тебе нужна точка, на которую смотришь, чтобы не потерять равновесие. Я знала, что этот компьютер открыт, потому что идет трансляция, по другую сторону экрана сидят мои коллеги в Петербурге и переживают за нас. Черный экран был точкой, на которую я смотрела, чтобы не потерять равновесие.

— Вы крутите пируэты в балете — и крутите удары по груше в боксе. Кажется, это очень далеко отстоящие друг от друга вещи.

— Я понимаю, что это выглядит странно, но вообще все очень логично. Балет для меня — это как поход в спортзал. В детстве я занималась художественной гимнастикой, хотя у меня никогда не было природных данных для этого. При этом у меня есть разряд кандидата в мастера спорта. Необходимость идти вперед при отсутствии особых физических данных воспитала во мне внутреннее упорство.

Я в какой-то момент подумала: как жалко, что есть что-то, чего ты никогда не попробуешь в жизни. Например, не встанешь на пуанты. А потом подумала: а почему не встанешь? И пошла на балет. 

Балет — это же никакого лишнего движения, про подавление [слабости], про контроль, про большую работу, которая стоит за чем-то, кажущимся легким. Это очень про меня. Мне нравится, когда внутри тебя гораздо больше, чем видно снаружи, при этом снаружи ровно столько, сколько ты хочешь показать, — и ровно так, как ты хочешь показать. У меня нет желания выйти на сцену. Мне просто нравится процесс, когда у тебя получается чуть лучше, чем вчера.

Когда я читала эти комментарии, во мне все бурлило, я не понимала, куда мне это деть, это разъедает изнутри. Я перестала спать, перестала есть. Рядом с балетной студией была студия бокса.

На бокс я хожу с очень четкой целью: мне нужно бить [чтобы выплеснуть энергию]. С первым тренером не очень сложилось. Человек вдруг со мной стал говорить: «Ой, слушайте, у нас сейчас столько бомжей на районе. А можете их забрать? Это невозможно». Я подумала и сменила тренера.

Человека я не могу бить, никогда не била. Теперь иду на бокс, когда во мне накапливаются эмоции и возмущение. Балет — это спорт, а бокс — это терапия.