Многодетный отец Артем Соловейчик, лидер движения «Школа — наше дело» и главный редактор издательского дома «Первое сентября», верит, что в воспитании важнее всего не контролировать ребенка или накладывать на него санкции, а транслировать собственные ценности. Его самого учили многим чуждым его семье вещам в школе и в армии. Но неправильные ценности к нему «не прилипли» благодаря диалогу с родителями.
Главный редактор издания «Мел» Надежда Папудогло считает, что у нового поколения нет специфических черт, которых не было у подростков других эпох. Она предлагает родителям самим задуматься: соответствует ли их поведение тому, чего они ждут от своих детей?
«Такие дела» публикуют видео и текстовую расшифровку нового выпуска «Больше всех надо». Подписаться на youtube-канал шоу можно здесь.
Паша Меркулов: В последнее время в связи с протестной [повесткой] активизировались разговоры о том, что есть какое-то особое поколение детей в тиктоке, и совершенно непонятно, что с ними делать.
Тут есть два полюса. С одной стороны — рассуждение о том, что это светлые эльфы, очень осознанные, у которых совершенно другие границы и понимание того, как должно быть устроено государство, что надо делать. Они — то поколение, которое вынесет нас вперед, к светлой России будущего.
С другой стороны, об этих же детях говорят как об абсолютных дурачках, которые в тиктоке насмотрелись на Навального, и их под дубинки омоновцев начинают загонять.
Паша Меркулов, Артем Соловейчик, Саша Ливергант и Надежда ПапудоглоФото: Митя Алешковский
Саша Ливергант: Для этого разговора мы пригласили двух замечательных людей. Надежда Папудогло — это главный редактор издания «Мел». Издание «Мел» пишет о школе, о детях, о родителях, и еще у них есть подкаст Мел.Teens.
И второй наш гость — это Артем Соловейчик, главный редактор издательского дома «Первое сентября», отец многих детей и вообще человек, который имеет совершенно нетрадиционный взгляд на воспитание.
Начать хочется с разговора о том, действительно ли сейчас подростки гораздо больше вовлечены в общественную, политическую и социальную жизнь, чем раньше?
Надежда Папудогло: Мне кажется, что те, кто помнит себя подростками, — даже если росли десять, двадцать, тридцать и сорок лет назад — тоже были вовлечены в ту форму общественно-политической жизни, которая была доступна в тот период.
Просто поменялся наш мир: значительно больше каналов, по которым ты можешь наблюдать за окружающей средой и делать для себя минимальные выборы даже с точки зрения «я пойду» или «я не пойду». Не важно, идет речь о каком-то публичном мероприятии или о походе на крышу соседнего дома, где все будут делать красивые селфи.
Артем Соловейчик: Мне кажется, что мы жили очень активной жизнью. В наше время был двор, с очень жесткими отношениями, с очень жесткими историями. Ты не мог дома рассказать, что тебя обидели или еще что-нибудь. Сейчас я считаю детей даже более защищенными. Уж лучше, что дети сидят в сети, в тиктоке.
Если мы туда не вмешиваемся, не пытаемся делать так, чтобы ребенок отчитывался за все, что с ним происходит, не ставим его в позицию, когда он должен сообщать о каких-то историях (потому что там своя этика, свои отношения), то он в этих пространствах проживает свою жизнь.
Всем кажется, что тикток втягивает. Он затягивает, может быть, но не втягивает. Если ребенку чего-то не хватает, то он начинает питаться тем, что там происходит. А если нет, то он может оценить [со стороны], что это такое.
Гораздо важнее того, что происходит в тиктоке, — какие разговоры происходят дома среди взрослых. Потому что когда родители постоянно перед телевизором говорят какие-то оценочные суждения, этот тон переходит на детей, они становятся такими же по отношению к миру вокруг.
Если в доме со всеми разговаривают, понимают, что мир разнообразный, понимают, что у всего есть ценность, понимают, что ты не можешь войти в душу другого человека, то и все, что происходит вокруг, становится именно богатым опытом, а не тем, что тебя разрушает.
Я [рос] в семье известной — известного педагога Симона Львовича Соловейчика, мама у меня кинодраматург. Это очень творческая семья. И меня никогда не ругали. Но однажды мама со мной не разговаривала целый день. Это было потрясение!
Я прибежал из школы домой и весело сказал: «Мама, мама! Наконец его арестовали, этого врага нашей страны, этого человека, который нашу страну чернит. И он теперь будет в тюрьме, и, в общем, все хорошо». У нас была политинформация, и нам рассказали, что Солженицын арестован.
И мама мне сказала: «Тема, никогда не радуйся, когда кого-то посадят. Никогда». И она не смогла даже дальше разговаривать
Когда ребенок говорит, он сначала захлебывается: «Вот! Там то-то». Когда ты ему даешь поговорить, у него появляется его собственная позиция. И вдруг выясняется, что совсем не так, как в начале разговора, получилось. А я только дал ему высказаться и не сказал ему сразу: «Ты с ума сошел». Это очень важные вещи — слышать людей. Это та самая нетрадиционная педагогика. 90 процентов в педагогике — это умение слушать друг друга, родителям тем более.
ПМ: Есть общее место, что поколение детей, которые сейчас сидят в тиктоке, по-другому воспринимает информацию, и от нас оно как-то отличается. Так ли это?
Паша МеркуловФото: Митя Алешковский
НП: В 2019 году Высшая школа экономики делала большое исследование, где изучала критическое мышление, способности к мультизадачности подростков и людей 35+. Выяснилось, что никаких принципиальных отличий нет. Есть какие-то отдельные наблюдаемые отличия, но они будут нивелированы, как только подросток перейдет из своего возраста в более старший.
А история про поколения — мне так кажется, поскольку я больше отвечаю за медиа, цифры, рекламу и продажи, — это история того, как мы продаем. Нам очень удобно продавать поколениями. Провести коучинг, как нанимать на работу Generation Z, выгодно. И если мы даже просто погуглим, то увидим, сколько на этой поколенческой теории выросло маркетологических грибов.
Нет категории «Подростки». В нашем подростковом проекте мы это очень хорошо чувствуем: что такое двенадцатилетний, которого мы тоже называем подростком, что такое пятнадцатилетний и что такое восемнадцатилетний.
СЛ: Это все teens формально.
НП: Да. А на самом деле о ком мы сейчас говорим: о двенадцатилетних или о восемнадцатилетних? Это очень…
ПМ: Разные истории.
НП: Очень странно использовать общее слово «подростки», говоря обо всех, кто младше восемнадцати.
ПМ: А этот формат восприятия информации в тиктоке, он каким-то образом характеризует детей? Я буду называть себя старым, я привык читать тексты.
АС: Даже в одной семье, с одним чайником, с одними бабушками и дедушками дети разные: одни читают, другие не читают. Когда мы вводим единое правило, что все должны читать, то мы сразу лишаем их возможности быть такими, какими они есть.
Я вырос в доме [где все ругались из-за книг, которые читали]. И я прямо сказал: «Не-не-не, я туда ходить не буду, читать не буду и ничего этого не буду». И не читал в принципе.
Отец знал, как сделать так, чтобы дети читали. Его спрашивали: «А как сделать? Мой сын (или моя дочь) не читает». И он говорил, что «знаете, не все дети должны читать».
Но зато когда я оказался на флоте, у меня появилась ностальгия по дому. И когда я наконец с корабля сошел на берег и зашел в местную библиотеку и увидел корешки, по которым я вырастал: Достоевский «Идиот»… Это было три года сумасшедшего чтения.
Дом создал уют, силу, мощь. И я мог противостоять — я сейчас не боюсь этого слова — всему, что происходило на флоте. Я служил, мне нравилось, но там ты переходишь в состояние человека, уже не исполняющего свою линию жизни: тобой командуют. Эти двадцатиминутки несколько раз в день, [когда] ты можешь читать. Ты переходишь во что-то: вот «Моби Дик», а вот уже «Одиссея», «Илиада».
Когда я уходил из флота, мне писали характеристику. Там есть пункт: «Читает ли книги?» Они изобрели великолепную формулу: «Книги читает, но…»
Артем СоловейчикФото: Митя Алешковский
СЛ: «Мало»?
ПМ: «Не те»?
АС: «…но выводов для себя не делает». И это то, что мы все от детей все время хотим: чтобы они какие-то выводы делали. Нельзя приводить человека к необходимости что-то сформулировать. Если ему надо прямо сейчас сказать, он думает: «Что надо сказать?» И потихонечку учится…
СЛ: Подлаживаться под то, что спрашивали?
АС: Да. Одни дети безостановочно свои представления говорят, другие сидят и слушают. И потом ты выясняешь, что [последние] и выросли философами, понимающими, знающими.
В последнее время все говорят про социализацию. Я для себя развел две разные социализации: социализация, которая приводит к конформизму, и социализация, которая приводит к тому, что я понимаю, что происходит, могу быть в коллективе, могу его вести, могу брать задачи на себя.
Ребенок выходит в мир, и важно, что к нему будет прилипать, а что не будет. Если во мне есть внутренний стержень и самость, то ко мне ничего не прилипает.
СЛ: То есть на самом деле конфликт поколений — это все ерунда?
НП: Конфликт всегда есть. Просто у нынешнего столкновения нет никаких принципиально новых вещей.
Помню, была грандиозная колонка Шульман, которую все обсуждали, — «Подростковое лицо протеста». Но давайте возьмем архивные фотографии, посмотрим, что было у Белого дома. Вы увидите там тех же восемнадцатилетних, они точно так же стояли. Или давайте откатимся во Францию, еще в историю поглубже, и мы увидим там столько подросткового протеста, сколько нам даже сейчас и не снилось.
У младших детей идет социализация через онлайн-игры. В каждой из онлайн-игр есть чат, там происходит много неприятного в том числе, и ни один родитель не в состоянии сделать так, чтобы там была стерильная среда. Мне кажется, моя задача как родителя восьмилетнего мальчика — сделать так, чтобы, если ребенок увидел в чате что-то, что его пугает, напрягает, вызывает вопросы, он спросил у меня.
Дети будут видеть разную жизнь. Они будут видеть тикток. У них в жизни будет еще миллион разных вариантов, как виртуально жить.
Паша Меркулов, Саша Ливергант и Надежда ПапудоглоФото: Митя Алешковский
СЛ: Да и как реально жить, у них будет тоже масса вариантов.
НП: Абсолютно. Все семьи очень разные, все города очень разные. У нас настолько большая страна, что даже семейный уклад, то, как мы диктуем ребенку или показываем, как мы относимся к происходящему, то, на каком уровне жизни мы находимся, — настолько разные.
АС: Есть очень важное отличие сейчас. Оно заключается в том, что пример самих взрослых уже не так убедителен, как было раньше. Сегодняшний день настолько изменился, что то, как мы проходили свою жизнь, больше не пример, и это даже взрослые понимают. Просто трудно от этого отступить, легче сказать: «Слушай, я в свое время сделал то-то».
Сегодня очень важно, какие у тебя есть ценности и держишься ли ты своих ценностей
Я не могу никого заставить, даже своих детей, держаться ценностей. [Но я их транслирую, и они видят, насколько я честен].
Я хорошо помню 1990-е годы. Мне кажется, что мы сумели справиться: многодетная семья, где-то нашли возможности, живем как-то уже лучше. И сын подрастает, и подходит, и говорит: «Папа, мама, я не одобряю ваш буржуазный образ жизни».
НП: Все задумались.
ПМ: Я мечтаю, чтобы мои дети мне когда-нибудь такое сказали.
АС: Ты сидишь и думаешь: «Так, переборщил». С другой стороны, ты хочешь ему сказать: «Слушай, но я же для вас старался. Я хочу, чтобы, когда вы выросли, у каждого из вас было что-нибудь». И я понимаю, что не имею права так говорить, потому что он действительно делает свои выборы в жизни, и все они соответствуют его ценностям. Значит, он себя нашел.
СЛ: Но тут еще есть такой момент, что он пришел и вам это прямо сказал. То есть он вырос в ситуации, при которой он понимает, что может это сказать. А если говорить про воспитание, про отношения между родителями и детьми, естественно, это же тоже все меняется. В чем это проявляется? Или опять база — принятие, воспитание, разговор?
АС: С принятием одна большая проблема. Принятие — это значит, у тебя внутри какой-то невероятный объем терпения.
Нужно знать, что у ребенка случится чудо — он станет великим человеком, с ним все произойдет, но в 25-30 лет, а не сейчас
Мы умели раньше здорово выращивать ребят, которые были такими, как мы хотели. А сейчас у нас это умение уходит, потому что дети теперь информированы. И мы страдаем не потому, что это новое поколение, а потому, что инструментарий ушел.
Когда-то был огромный спор, бить детей или не бить. Всякие гуманисты писали, что детей бить не надо, а им [говорили]: «В среду обязательно розги, иначе все». И тогда говорили очень важную вещь, что если мы отменим розги в школе, то ни латынь, ни писание дети не выучат. И, видите, они оказались правы. Кто из нас знает латынь?
СЛ: Я учила. Но меня не били!
АС: Действительно, кажется, что с инструментом мы теряем возможность заставлять детей зубрить, сидеть, бояться, дрожать. Наше давление на детей похлеще любых розог, потому что там он куда-то еще убегал, в поля, а сейчас уже никуда не убежишь.
Артем СоловейчикФото: Митя Алешковский
СЛ: У нас новые ограничения. То были розги, потом педагогические, а теперь у нас родительский контроль. Хочешь — включил интернет, хочешь — выключил. Это тоже вполне средство контроля.
НП: Мы в свое время делали прекрасный эфир про геолокацию, как раз про то, как следить. В конце я говорю: «Кто-нибудь еще что-нибудь хочет сказать?» И тут такая маленькая-маленькая рука с верхнего ряда: «Можно скажу?» Я говорю: «Давай». — «Я уже давно написал скрипт, который зашил в свои часы, он маме отправляет правильную геолокацию».
СЛ: Класс!
НП: Чем больше ты выставляешь контроль, тем лучше его обходят. Есть родители, которые не дают детям никаких гаджетов. Ребенок приходит в школу и смотрит все время к своему другу, у которого есть мобильный телефон, что же там внутри этого мобильного. Он точно так же все видит. Просто он чувствует определенное недоумение, почему ему ни в каком виде не разрешают, если у подавляющего большинства [телефон есть].
Мой ребенок в третьем классе. На тридцать человек у них трое без телефонов, включая моего ребенка. Хочется телефон, но будет телефон чуть попозже, потому что он видит по нам с папой, что телефон плохо на людях сказывается. Нам пришлось ввести правило, что за ужином мы убираем телефон в коробку и разговариваем.
СЛ: Это уже какое-то воспитание родителей, а не детей.
НП: Это, кстати, к вопросу о том, что видит ребенок. Он видит, например, то, как родители сидят все время в телефоне.
ПМ: Это как «Я курю, но ты не кури. Это очень вредно».
НП: У меня есть привычка фоном в выходные включать на YouTube сахалинского блогера, который ходит по берегу и говорит: «Смотрите, какая рыба». Абсолютно медитативное видео про рыбалку, прямо для утра субботы замечательно.
Когда мой ребенок включает Youtube, у него свои медитативные видео
Было бы очень странно, если бы я пришла и сказала: «Дорогой, твои медитативные видео — полная ерунда, зато мой блогер с рыбалкой — это то, о чем ты мечтал».
АС: Чем больше мы запрещаем, [тем] тот короткий миг, когда доберется ребенок до этого, [желаннее].
Надежда ПапудоглоФото: Митя Алешковский
ПМ: Очень хочу встать на позицию защиты родителей и представить ситуацию, когда мой подросток говорит: «Я налил три бутылки зажигательной смеси. Иду на митинг». И даже я если начну с ним говорить, он будет оперировать со мной в разговоре пропагандистскими штампами. Все равно у родителей есть ответственность за то, что будет происходить с человеком, тем более человеком в тринадцать лет. Наверное, он недостаточно осознает последствия своих поступков. Здесь как раз вопрос: а как разговаривать из этого другого мира?
НП: Почему он приготовил три бутылки зажигательной смеси? Это вопрос к нам, родителям.
У нас дома работал канал «Дождь», например. Не то что у нас восьмилетний ребенок сидит перед телевизором, но он видел то, что происходило. Он задает вопросы: «Кто кого может бить?» Какой ответ я могу дать как родитель?
СЛ: Что безоружных людей омоновцы не должны бить.
НП: Это первый ответ. А он говорит: «Вот едет машина. Они бьют ее по стеклу. А машину почему бьют?»
Я искренне верю, что до тех пор пока жизни моего ребенка не будет что-то угрожать и он не почувствует угрозу своей жизни, он просто на примере нашей семьи не станет готовить бутылки с зажигательной смесью. Потому что мы объясняем, [что такое] причинение зла.
ПМ: Это звучит как очень большая работа родителей.
АС: Как раз это не работа. Мне кажется, большая работа родителей часто приводит к зажигательным смесям, а не наоборот.
Я серьезно говорю, что воспитание без воспитания — это действительно охранная грамота. Мы столько раз дергаем детей с самого детства. Мы детей не слышим. Более того, мы даже когда слышим, говорим: «Ты неправильно себя понимаешь».
И мы ребенку отказываем не только в его мыслях, не только в его чувствах, но даже в его ощущениях. Он говорит: «Мне жарко». — «Нет, надень шапку». — «Я наелся». — «Нет, ты еще ешь».
Мы настолько всеобъемлюще не даем дышать… Я только удивляюсь. Это даже не гиперконтроль, это какой-то нонсенс. То есть я знаю, как мир устроен, ты не знаешь, и до восемнадцати лет…
СЛ: А в восемнадцать лет на следующий день после дня рождения ты прямо все знаешь.
АС: И там два сценария: либо он нагуляется на этой свободе и себя обретет, либо он находит контроль во дворе, среди ребят, которые предлагают совсем другие вещи.
Я хотел бы, чтобы среда вокруг детей была такая, чтобы она его вся воспитывала: и продавец в магазине, и таксист, и дворник, и вокруг песочницы все, что происходит.
ПМ: Как-то страшновато всем доверить это.
АС: И даже если милиционер какой-то тебя схватит, он с тобой поговорит. Не сажать тебя в кутузку будет, а даст возможность тебе что-то услышать. Это мечта такая.
И когда я вижу, что по нашим улицам маршируют такие люди, то это означает, что мне, педагогу, испортили всю картинку. Я теперь не знаю, что говорить. Я только должен говорить, что «эти люди какие-то специальные. Ты туда не ходи, тогда с тобой ничего не произойдет». Так не бывает.
Сейчас наше образование в стране повернуто на контроле. Значит, должны быть какие-то санкции, если ты плохо сделал.
Контроль и санкции — худшая педагогическая ситуация
В 1990-е годы, когда было тяжело жить, мы и сами не знали, как жить. И тогда возникло это уникальное поколение детей — очень продвинутые, очень открытые, очень ясные, очень семейные. Они хотят, чтобы была семья, чтобы у них все было по порядку. Они честные.
У меня проблема была с моим сыном, что он патологически честный. Он не может сказать не так, как есть. Я считал, что это конец. А оказалось, что нет. Столько нечестности и в бизнесе, что бизнесмены другие, зная, что он [честный, предлагают ему работу]. Он будет все время говорить, что происходит по ходу, он не обманет с деньгами. И оказывается, что всем сразу не нужны отчеты, не нужны какие-то особые договоры.
СЛ: Обратная сторона этого тотального контроля и попытки его — это же страх за детей. То есть главная родительская задача — это уберечь ребенка. А как с этим быть?
НП: Родители все очень разные. Есть родители, которые очень много вкладывают в своих детей, очень заботятся о том, чтобы у детей были комфортные условия, достойное образование. У этих родителей всегда очень высокий уровень не страха, а тревоги. Это разные вещи. Когда ты так много заботишься о ребенке, ты становишься созависим с ним, и у тебя постоянно есть эта история: «Что же там сейчас с ним?», «Как он там без меня?» или «Я не уследила». Тут родитель отыгрывает частично жизнь ребенка, и это тяжело, сложно и тревожно.
Есть родители, которые хорошо знают своих детей. Я была таким ребенком, когда мне говорили, не выходи из дома, а я выходила. И моя мама, естественно, немножко за меня боялась, потому что было непонятно, куда я выйду в следующий раз и куда меня заведет та дорога, по которой я пошла. Она как-то боялась, но все равно ничего, нормально, до сих пор живем, не потерялись.
АС: Как говорил мой отец: «Да, и ты боишься, и ты сидишь, и ты весь дрожишь, и потом, слава богу, все обошлось».
НП: Это то, что называлось зоной уязвимости. Вот ребенок — это зона твоей уязвимости.
АС: Конечно, этот страх есть. Самое тяжелое — это самовоспитание. Ты находишься в диалоге с самим собой даже больше, чем с ребенком, по поводу того, что происходит. И очень внятно себе отвечаешь на вопрос, что сейчас происходит с тобой.
В 1919 году, в середине испанки, когда умирало много людей по всему миру, вышла книга известного педиатра и педагога Януша Корчака «Как любить ребенка». Он пишет про три права ребенка. Второе — это право ребенка на сегодняшнюю жизнь. Третье — быть таким, какой он есть. А первое — вы сейчас не поверите — право ребенка на смерть. Он имел в виду то, что мы огораживаем детей. Он был педиатр и видел, что, огораживая детей от всего, их лишали жизни.
Если бы я был президентом страны, я бы не позволил, чтобы на улице были такие картины, которые потом нарушали бы баланс какой-то внутренней картинки в наших детях. Это больше влияет на три зажигательные смеси, чем все остальное.
Дальше нам приходится про это говорить. А как говорить? Скорее, молчать, и опять выслушивать, и дать говорить долго. Сначала спутанная речь, где-то он наслушался этих самых тиктоков. А потом, когда он начинает сам формулировать, выясняется, что у него есть своя позиция. И если он до нее добрался, то он защищен от всех тиктоков.
ПМ: А про это воспитание средой? Есть еще очевидный родительский страх того, что это воспитание будет совсем не в тех ценностях, в которых ты бы хотел, чтобы оно проходило.
Мы все знаем, что в России есть некое количество организаций, которые нацелены на работу с детьми: «Юнармия», «Идущие вместе». Все эти околомилитаризированные штуки, нацеленные на патриотизм, любовь к родине и выращивание людей, которые умеют ходить строем. Плюс идет постоянно какая-то дискуссия о том, что в школах вводятся дополнительные уроки, где детям рассказывают про патриотизм. Потом появляется религиозное образование. Как родитель может защититься от этого, надо ли от этого защищаться?
НП: Классные часы в школах на тему «Наш лучший день в жизни», «Наш День Победы», «Наш 8 Марта», «Наш 23 февраля» были всегда. И здесь у меня нет ощущения, что нашим детям хоть что-то угрожает, потому что ребенок все равно приходит в школу с тем домашним багажом, который он принес.
Паша Меркулов, Артем Соловейчик, Саша Ливергант и Надежда ПапудоглоФото: Митя Алешковский
АС: Патриотизм, любовь к родине, любовь к своему месту — это кумулятивный эффект самых высоких ценностей: зачем я живу, что я делаю. В этом смысле я всегда считал, что детство отличается от взрослости. На детском пространстве взрослые законы действительно работают.
Но есть и такой пример. Я в свое время оказался в Ирландии и выяснил, что 90 процентов детей уезжают из страны. При этом убыль населения самая маленькая во всем мире — они все возвращаются. Они говорят: «А это у нас патриотическое воспитание. Мы отправляем их жить по миру, и они обнаруживают, что лучшей страны, чем наша, нет. И они возвращаются».
Если дети поездят, посмотрят и увидят, что наша страна действительно самая лучшая, тут столько всего, за что ее можно ценить [они возвращаются]… Но когда не пускают, не разрешают, цензурируют — все это имеет обратный эффект.
Когда мы сами промываем мозги нашим детям, то мы готовим почву для того, чтобы промыли и другие [люди им] мозги. Нельзя это делать
ПМ: Давайте попробуем для родителей и тех, кто больше всего переживает, сформулировать какие-то полезные вещи, которые им помогут перестать волноваться, полюбить своих детей и не заниматься этим вредительством.
АС: Важно, какие твои ценности. Важно, что ты делаешь. Легче по советам действовать, программы всякие выполнять, чем понять, кто ты сам, что в этом мире делаешь. И если ты вдруг понял — суметь это транслировать. И выясняется, что в процессе понимания ты начинаешь сам меняться, сомневаться. Вдруг происходит полный переворот, абсолютный: ты — ребенок, а дети — взрослые, потому что они чисты, они открыты, они не творили дел, которые ты натворил.
НП: Сейчас будет история про туалет. Мы знаем, что маленькие дети, когда они сидят на горшке, они часто не стесняются — они смеются, веселятся. Потом ребенок начинает ходить в туалетную комнату и просит не закрывать к нему дверь, потому что он не любит закрытое пространство, ему страшновато. Но потом он закрывает дверь и говорит: «Не входите ко мне». А многие родители все время стоят под этой дверью, потому что мало ли чем он там занимается. Еще и стучат: «Ты скоро? Что ты там делаешь, дорогой?»
Мне кажется, важно помнить, что однажды эта дверь все равно закроется. И задача родителей — не стучать. Если позовут — сломать замок, да. Но если позовут. А все остальное происходит так, как оно должно произойти.
