«Я сею хаос вокруг чуть-чуть»
— Ты сейчас под домашним арестом. Как тебе там?
— Я живу на балконе в основном. Потому что до недавнего времени здесь у меня было очень много людей. Здесь мой сын, его папа, моя мама. Балкон — это то место, где общим решением всех жильцов разрешено курить. А я курю. У меня здесь очень хорошо: есть флаг с *** [вагиной] и разные сувениры. Здесь теплый пол.
Если ты под домашним арестом, — тебе, мне, нам — надевается на ногу электронный браслет. Вторая половина системы — ФСИН-фон, или черный телефон. Обычный стационарный телефон, только с лампочками и всем таким. Телефон помнит радиус, в котором должен находится браслет. Если браслет покидает радиус видимости ФСИН-фона, ФСИН-фон начинает звонить. Дежурная часть фиксирует, что браслет покинул радиус. Иногда дежурка звонит просто так — они называют это проверкой связи.
— Родные не устали от твоих приключений?
— Да, от меня можно устать — я не очень подарок. Но нет, они поддерживали. Просто сейчас становится теплее, и я бы куда-нибудь их отправила на природу, потому что это тесноватенько, если честно. У меня сложный характер. Я сею хаос вокруг чуть-чуть.
— А, то есть ты отдаешь в этом себе отчет?
— Поступают жалобы, их много — я думаю, что скорее да, это так (смеется). У меня не всегда получается с этим справиться. Чаще это мешает людям, чем мне. Например, я сейчас не могу собрать главу новой книги. Я нахожусь в финальной стадии, но мне все не нравится, и меня это раздражает. А если я нахожусь в таком состоянии, а рядом люди, я почти не могу быть отзывчивой, могу случайно послать. Не то чтобы я это нарочно делаю.
Я действительно вижу, что происходящее сейчас, если сравнивать с моим прошлым уголовным делом, — оно радикально отличается. Домашний арест — это вообще довольно *** [постылая] мера. Вот есть ситуация: тому или иному человеку избирается мера пресечения в виде домашнего ареста. Любому человеку нужно есть еду. Соответственно, тебе запрещено покидать помещение жилое и пользоваться интернетом. Каким образом ты должен питаться? Просто тупо как? Ты не можешь не есть — ты закажешь через «Яндекс. Лавку» еду себе. А если у тебя мама-инвалид вместе с тобой живет — ты же закажешь лекарства? Кто должен таскать лекарства? Инспектор? Несуществующий адвокат? У нас 95% населения не имеет материальной возможности нанять адвоката.
Для людей со стороны это не больше, чем самоизоляция, на которой все были в пандемию. Такой халат и тапочки, ты в домике. О том, что государство последовательно превращает твой домик в тюряжку, никто не думает. Людей в форме нет, лязгающих дверей нет, а *** [трындец] есть. Под домашним арестом не легче, чем в СИЗО. Просто трудности другие.
— У тебя есть объяснение, почему ты стала фигуранткой нового уголовного дела?
— «Санитарное дело» существует для блокировки тех людей, которых «цепээшники» сочли слишком активными. Из нас не хотят делать классических узников, но нас хотят заблокировать. Им, в принципе, вообще не нужно нас сажать.
Ситуация очень странная: у нас десять фигурантов, шесть из них на запрете определенных действий — когда ты обязан находиться дома [только] ночью. А домашний арест строже — у нас нет прогулок вообще. У меня после заявления адвоката спустя два месяца следак подписал [разрешение на посещение] врачей.
Предположим, у тебя проблемы со здоровьем вплоть до острой зубной боли. У тебя нет другой опции выйти из дома, кроме как по письменному разрешению следователя.
Я выхожу, иду — это вроде тот же самый город, то же самое метро, те же самые улицы, но все вообще не так. И не знаю, будет ли оно так уже когда-нибудь. Что не так? Ты ходишь и оглядываешься — вот что не так. Ты ходишь из точки А в точку Б, а не по улице. Ты идешь по маршруту с инспектором или отслеживающим трекером — вот что не так. А город такой же, как был, если бы не было этой *** [фигни]. И он ничего не знает об этом — вот это не так. Допустим, инспектор везет меня в суд — проезжаем любимый бар. Видишь людей, вот они выходят, заходят такие же. Выглядит все так же, а по факту — все не так.
— Судя по всему, ты время от времени нарушаешь условия домашнего ареста. Или, по крайней мере, так считают твои надзиратели.
— Был митинг, и на следующий день я решила выйти и отправить письмо Навальному, сыграв в игру «собери все нарушения». Мне запрещена отправка почтовой корреспонденции, запрещено читать интернет — а там в письме описаны новости — и запрещено, соответственно, выходить [на улицу]. Было весело.
— У тебя не возникает ощущение дискомфорта, когда нужно нарушать правила?
— Как и все обычные люди, я в такие моменты преодолеваю себя. Сказать: на раз-два сейчас пойдем, качнем режим, оторвемся — конечно, нет. Конечно, ты думаешь: «Вот сейчас выйдешь из подъезда, а там “эшники”». Но потом берешь и выходишь — и это круто. Потому что ты сделал по совести, как считал нужным. В соответствии с собой настоящим, а не с какими-то *** [постылыми] предписаниями.
Каждый человек понимает, что это дело абсолютно незаконное. Мы видим и концерты в Лужниках, и открытые бары, кафе — мы не слепые. И одновременно мы видим этих десятерых человечков, на которых надели браслеты. Что это одно — кстати, не самое ужасное, есть намного хуже — из звеньев *** [трындеца].
Они решили нас прессануть в мелочах. Вот десять фигурантов — двоих почти сразу переводят на запрет определенных действий, остальных разделяют на две группы. Намеренно ли нас с Люсей (Людмила Штейн, муниципальная депутатка, также фигурантка «Санитарного дела») разделили по разным группам? Я уверена, что да. Ну чтобы знали, что не в санатории сидим.
Мы увиделись в Мосгорсуде, были очень рады. В коридоре подбежали друг к другу обе четверки, но истерично орать двухметровый лысый следак начал только на нас [с Люсей], на наших двух инспекторов. До этого я его не видела вообще в таком состоянии: «Разнимите их, вы что, не можете встать между ними!»
В чем проблема? Не слишком люблю часто говорить о гомофобии, но мне кажется, это вот она.
«Страх — это и есть тюряжка»
— Радость от того, что поступаешь по совести, перевешивает стресс во время конфликтных коммуникаций? Вот та ситуация с казаками в Сочи, например. Когда вас хлестали нагайками. Довольно неприятные вещи. Или когда ты нарушаешь предписания, после чего следует какое-то наказание. Многих бы перспектива наказания остановила. Почему это не останавливает тебя?
— Этот дискомфорт — с орущими мужиками, плетками, задержаниями — может произойти в любом случае, понимаешь? Вот им не понравится твой твит, лицо твое, активность твоя. И с тобой начнут происходить, как ты их назвал, неприятные вещи. И ты так понемножку будешь отрезать себя. Мне от этого лучше не становится. Я живу, в принципе, с мыслью: если захотят — посадят.
Мы в 2021 году, а не в 2012-м. Здесь уже не вопрос посадки стоит на кону — если захотят, они боевым веществом тебя отравят. Если захотят — тебя у Кремля пристрелят.
— Таким образом, сейчас поводов для того, чтобы не выйти из подъезда, больше.
— Ну ты чего, никогда не будешь выходить из подъезда, потому что тебя боевым веществом могут отравить?
Ситуация гораздо большего дискомфорта возникла бы, если бы я не пошла на почту. Мне было бы плохо. В колонии по правилам внутреннего распорядка нельзя пить кофе вне столовой. А я все равно ходила с термосом и пила. Является ли такая штука нарушением? По факту, мы понимаем, что идти и пить кофе не является каким-то пафосным жестом внутреннего освобождения — ты, *****, просто пьешь кофе, камон.
Вот я читала текст Юлии Цветковой — она пишет, как тошно от того, что мы научились радоваться тому, что домашний арест, а не ШИЗО. Вот это настолько в яблочко, настолько то, что я часто чувствую.
— Когда человек оказывается в определенной ситуации, он может поменять ощущения от жизни и ожидания от нее. И в каких-то условиях радоваться домашнему аресту вместо СИЗО — нормально.
— Это неправда. Это не нормально. Чему тут радоваться?
— Тому, что человека не посадили в СИЗО. В СИЗО может быть хуже, чем под домашним арестом.
— Государство ставит раз за разом людей в позицию, где государство подталкивает человека на самоограничение. К массовому состоянию самоцензуры. Является ли это *** [трындецом] и тошнотой? В общем, да.
— Человек совершил акт самоцензуры — и, наверное, это плохо, — но, если бы он этого не сделал, он стал бы…
— Статьи [наказывающей за] экстремизм в принципе не должно быть…
— Да. Но она есть.
— Ну ты понимаешь, что сейчас могут совершенно за любой пост человека посадить? Сейчас посадили человека на два с половиной года за клип Rammstein. Ты понимаешь, насколько будет длинным тот лист, по которому ты себя должен будешь проверять?
Я не говорю, что моя точка зрения суперуниверсальна. Каждый человек сам определяет, где находится та грань, после которой он, если промолчит, не сильно будет сам себя уважать. Нету планки. Если человеку ок — кто я такая, чтобы судить? Я говорю, что мне не ок.
— Ты уже была в тюрьме. От этого страх тюрьмы не усиливается? Ты знаешь, как там может быть тоскливо и долго.
— Самому себе тюрьму придумывать? Не, я этим не увлекаюсь. Чем отстаивание себя в тюрьме сильно отличается от воли? Декорациями в виде решеток и надзирателей.
— Да, но в тюрьме чаще что-то плохое с людьми происходит.
— Ну понимаешь, что ты сам это сейчас придумал? Ты сам придумываешь ту тюрьму, которой боишься. Господи, вот это была бы настоящая тюрьма, если бы я сейчас сидела на дом-аресте и такая: «Ой ***** [блин], как страшно сесть в тюрьму». Такой даблшот просто — нет, спасибо, я пас.
Страх — это и есть тюряжка. Если ты боишься, ты в тюрьме. Я понимаю, как это пафосно звучит, но это правда.
— Что было самым худшим, болезненным в твоем прошлом тюремном опыте?
— Когда на твоих глазах людей перемалывает система. Когда они начинают предавать ближнего и самих себя.
Стоит сделать сноску: ты находишься в системе, которая в принципе учит предавать ближнего. Единственный закон тюрьмы — подчиняться. Тюрьма не существует для того прекрасного момента, когда ворота этого замечательного заведения откроются и ты наконец-то, исправившийся, начнешь новую жизнь — *** [вообще, совсем] там никому не нужна новая жизнь. Нужно, чтобы ты беспрекословно, как винтик, фигачил на фабрике полицейскую форму по двенадцать часов за 300 рублей. Нужно, чтобы ты отдавал честь администрации: «Здрасьте, товарищ начальник». И бонус-плюс для положительной характеристики: чтобы ты доносил. Кто там с кем целуется, кто что нарушает. Вот идеальная личность, которую формирует эта система, — и это ужасно.
И ты понимаешь, что градус ада может повышаться до бесконечности. И не вызвать протеста. В Березниках на территории колонии была туберкулезная больница для открытых туберкулезников. Большая часть заключенных по 228-й (статье УК РФ — о наркотиках) сидит, у большой части — ВИЧ. Нужна терапия, если ты не получаешь терапию, у тебя падает иммунитет, ты туберкулез подхватываешь. Дальше — больница, дальше — черный мешок.
— Как ты так долго сохраняешь запал бороться с несправедливостью, которой, кажется, только больше становится? Не опускаются руки на фоне ОМОНа, который бабушек и детей на митингах бьет? Создается ощущение, что мир сам по себе предрасположен к несправедливости.
— В смысле? При чем тут мир? Это СОБР и ОМОН. Которыми руководит администрация президента или, там, ФСБ. А ты говоришь про какие-то экзистенциальные проблемы.
— Когда ты ничего не можешь сделать со злом, которое все время происходит, когда конкретика не меняется, хочешь, не хочешь — начинаешь искать экзистенциальные объяснения.
— Конкретика меняется — просто она меняется в худшую сторону. Почему ты обесцениваешь действия конкретных маленьких людей? Та же судья, которая избирает кому-либо меру пресечения. Вот есть конкретный человек, руки которого уже лет десять в этом. Существует осознанное зло. Маргарита Симоньян — это зло. И так было не всегда.
Но есть люди, многие из которых сейчас находятся под прессингом, — их еще десять лет назад нигде не было. Ребята из DOXA десять лет назад были просто детьми. Они выросли и приняли решение.
Это вопрос того, на что ты наводишь фокус. Если постоянно наводишь фокус на Путина и всех этих козлов — все так, как ты описываешь. А если ты смотришь на людей, то все становится немного другим.
Мы как Pussy Riot занимаемся не только правозащитой, мне нравится придумывать акции. Художник представляет альтернативную картинку, которую не перебьешь пропагандой. Это создание альтернативного мира — будь это видеоклип, акция или текст — создается что-то другое, яркое. Был бы Китай лучше без Ай Вэй Вэя? Я думаю, что нет. Круто, что в Китае появился такой вот художник.
Тогда [в 2012-м] мы были одними из первых политзаключенных, а сейчас я одна из тысяч, если не больше, политзаключенных. Сама Россия изменилась, изменилось все.
«Если мы все уедем, кто здесь останется?»
— Еще до того, как тебя посадили под домашний арест, тебе запрещали выезд из-за накопившихся административных штрафов. Почему Маша Алехина из Pussy Riot не объявила сбор средств на оплату своего штрафа, как делают люди в фейсбуке?
— Я в этом ничего плохого не вижу, но все мы читаем новости, все мы понимаем, в какой адовой ситуации оказываются люди из регионов. Не считаю я себя достаточно… Ну чего я буду собирать? Я сейчас пока не в такой глубокой жопе.
Вообще, во время пандемии у меня был план жизни. Может быть, он был какой-то привычный, что ли: у меня были туры, лекции, фестивали, были идеи, что делать между этими поездками здесь, в России. И активизм, и акции. Все это накрылось за неделю. Вышло тоже интересно, но не могу сказать, что я как-то сильно страдала от отсутствия карты «Сбербанка».
Концерт по моей книжке Riot days объехал полмира и должен был продолжиться в этом году. Но в том виде, в котором мы его сделали, это невозможно, потому что я сижу под домашним арестом, а мой паспорт изъят Следственным комитетом во время обыска. Единственный способ сохранить проект — ввести на мое место другого человека. Вот пришел человек — мы уже запускаем репетиции.
Психологически — ну такое. Сложно. Стадия принятия была в конце февраля, я поплакала, выпила по этому поводу — теперь надо приступать к практическому решению вопроса. Я душу в это вложила, а теперь что — я остаюсь с браслетиком?
— А запрет на выезд не подталкивал решить проблему со штрафами, чтобы можно было свободно гонять в тур? До того, как случился домашний арест.
— Это интересная вещь: запрет был преодолен трижды с помощью суперинтересных путешествий на волшебном пони или через известную революционную страну. Было круто, весело и интересно. Запрет на выезд при желании преодолевается.
Мне хотелось акции делать, а не собирать себе какие-то тысячи. Да и, кроме долга государству, мы попадали на бабки.
У нас была ситуация в декабре прошлого года, когда мы поехали забирать мою подругу из Удмуртии, мы с ней познакомились в ИК-2 Нижнего Новгорода, у нее проблемы со здоровьем. Люся [Штейн] нашла машину у одной из своих подруг через соцсети, и нам по приезде эту машину — скорее всего, «эшники» — просто вдребезги *** [раскурочили]. Мы остались там на две недели, было круто, романтично, такая зимняя приключенческая сказка.
Были разные штуки. Один раз я вернулась из тура, прилетаю. Иду на паспортный контроль. Даю паспорт в окошко. Дальше как замедленная съемка: из-за правого плеча высовывается рука, перехватывает мой паспорт: «Ну, Мария Владимировна, здрасьте, пройдемте». Мы идем в подвал, и что ты думаешь, там происходит? Никого не пытают и не бьют. Сидят девять человек, из них часть «эшников», часть приставов и часть просто странных людей с камерами мобильных телефонов. Вручают мне бумагу о том, что мне нужно явиться на обязательные работы.
Девять человек приперлись в аэропорт, дождались самолета, зашли в зону контроля, чтобы я подписала бумагу, что я завтра выхожу мыть пол. Да что это такое вообще, это серьезно?
— После таких встреч, да и в целом, не возникало желание остаться где-то за рубежом?
— Ну и так до фига людей уезжает. Если мы все уедем, кто здесь останется?
— Менты. Зачем тут оставаться?
— Мне так нравится. Это наша страна — я так чувствую. Если чувствуешь, что можешь, даже если твое «можешь» — это какое-то маленькое «можешь», то нужно делать.