— Здесь хорошо, я могу тут быть часами. Иногда начинаю делиться, увлекаюсь, руками размахиваю. Мне кажется, что я про себя, но люди оглядываются: что ты, тетка? Что ты, тетка? Что ты, тетка?.. Здесь хорошо, высокие сосны. Правда, сейчас с них смола летит — и прямо на памятник. Приходишь, а тут слезы. Слезки-слезки.
Мария говорит не со мной, а с ветром. Ее слова тихие и страшные, как старая колыбельная. С древних времен колыбельные поют, чтобы обмануть смерть, убедить, что это дитя уже умерло, этот дом пуст.
Ее дочь звали Настя. Она заболела в полтора года. Мария заметила, что у дочки светится глаз. Это была ретинобластома, редкий вид рака. Два года они встретили в больнице. Насте удалили один глаз, второй попытались лечить. В три года удалили второй. Лучевая, химиотерапия — и наконец ремиссия. Она почти ничего не запомнила из видимого мира. Только оранжевый цвет и белого медведя с грязным ухом. Когда они приходили к врачам, Мария рассказывала, что вот, ребенок не видит, и Настя могла вдруг сказать: «Вот солнышко светит» — и все думали, что «у мамашки с головой не в порядке». Мария шептала: «Насть, ты чего? Ты меня так не подводи!» А Настя: «Мам, ну все кабинеты одинаковые: по бокам стенки, впереди тетенька и окно. Так где у нас солнышко?»
Ремиссия длилась пятнадцать лет. Рецидив случился прямо перед выпускным из школы. Говорят, последствия первого лечения. Им не сказали этого честно, Настя подслушала доклад ординатора на обходе. О побочных эффектах первого лечения их не предупреждали, они даже не обследовались профилактически. Весь Настин институт они боролись с раком. Операции, химии, самые тяжелые «побочки», какие только бывают. Но, говорит Мария, «приспособились», даже планы строили. Голос ее совсем затихает, обрывок фразы уносит ветер. И планов больше нет.
— Сейчас я вспоминаю и думаю: но не может же быть, чтобы все было так хорошо? Нет, наверное, это все смерть. Говорят же, что начинаешь иначе ценить, как прежде не умел. Наверное, они были какими-то другими, не такими, как в моей памяти. Особенно Малевич! Этот вообще был негодяй, лишь бы воровать с помойки! Каждый год караулил куличи. Любил куличи.
Уголок на кладбище «молодежный». Когда пять лет назад Настю хоронили, она была в ряду первая, а в этом году дохоронили последнего. Заполняемость высокая. Надгробия делает тоже молодой парень. Рядом с Настей мальчик лет тридцати — тромб, и напротив такой же — тоже тромб. Его брат выбирал участок и просил: «Нам только к молодежи!»
— Я говорила ей: «Значит, так, ты не умирай, потому что мне не на что тебя хоронить». Сейчас такое расскажешь, осудят: «ненормальная мать». Но это работало. Дало нам годы.
После рецидива Насте обещали пять лет. Она прожила четыре года и десять месяцев.
* * *
На ее могиле цветут лимонные лилии. Посадили рядом белорусские белые и оранжевый лилейник — и распустился чистый свет. К памятнику прижался кустик шиповника, прижился в этом году. Белая герань, цветочные горшки в форме ежей. В толпе ежей стоит Михаил Юрьевич Лермонтов. После школы можно было податься в пять вузов, в четырех из них Настя писала сочинение по Лермонтову. Поэтому теперь он здесь.
— А почему ежи?
— В сильные боли она все время повторяла: «Я сейчас склубаюсь, меня не трогать». Но откуда я теперь узнаю? Ежики да ежики. Раз, два, три, четыре… шесть, семь. Целых семь штук. Такие вот у нас тут ежики.
Такие вот у нас тут ежики.
Мы молчим, а потом Мария смотрит ласково и говорит:
— Вообще, Малевич был тот еще негодяй, конечно! И звали его Казимир, а брата — Кельвином Кляйном. Весь помет назвали на букву К — такое правило, — и улыбается изо всех сил, едва-едва.
Малевич стал одной из первых собак-поводырей, которых готовила школа. Он жил у волонтеров, а у тех были маленькие дети, и «Казимир» они не выговаривали, зато «Малевич» — легко. Тренировали его все вместе с сентября и к августу сдали в семью. Он начал ходить с Настей в институт.
Ехать им надо было через весь город: три улицы пройти до метро, забиться в переполненный вагон на станции «Выхино», перейти со станции «Кузнецкий Мост» на станцию «Лубянка». Переход опасный, с эскалатором. Собаку надо поднимать и ставить на ступени, а потом так же снимать. А в собаке тридцать килограммов. Однажды понадеялись, расслабились — порезали лапу. Малевич даже не пищал, вел Настю по маршруту, как положено, но люди стали останавливаться и говорить: «Стойте, у вас лапа кровит». Настя поехала в институт одна, а Мария помчалась зашивать. После ни разу не рисковали, только на руках негодяя своего несли.
От Юго-Западной к институту можно было пойти по-человечески, по дороге. А можно было через рынок. Малевич считал, что через рынок всегда быстрее, и все, что там плохо лежало, подъедал. Там его негодяем и прозвали.
* * *
Когда Настя решила, что будет ходить с собакой в институт, проректор ей сказал: «Да вы что! Нельзя! У нас аудитории маленькие, какая собака! Где вы его оставите?» Она не сдалась и пошла договариваться в службу охраны. Но охрана сказала, что на улице полно бродячих собак, и если уж держать его, то в клетке. Проректор представил, как вход в институт иностранных языков «украсит» клетка с воющим в ней поводырем, и сказал решительное «нет».
— Настя была совсем расстроена, а я в повышенном настроении. Как хорошо, что нам отказали! И не я отказала!
— Вы не хотели, чтобы она ходила с поводырем?
— Я не то чтобы не хотела, наверное, но каждый родитель — перестраховщик. И так далеко ехать, а еще и отсутствие зрения.
— А с кем она ездила?
— Со мной или с бабушкой, или кто-то из девчонок перехватывал, всегда с друзьями.
— Но хотела сама.
— Да.
И вот Настя плачет, а Мария сидит ужасно довольная, и тут входит декан. И спрашивает, что случилось. Настя рассказывает, что вот, не разрешают собаку, потому что маленькие аудитории, оставлять негде. И Мария говорит: да-да, точно нельзя, и у охраны были, и у проректора, да-да. А декан говорит: «Под мою ответственность». Настя счастлива, а ее мама — в слезы.
Декан оказалась собачницей.
— А где же он будет сидеть на занятиях?
— Под ногами, где!
— У вас же аудитории маленькие.
— Ну не все же студенты ходят на занятия!
Так Малевич начал ходить в институт. На кафедрах у него стояли миски с водой. Вел он себя безобразно, лучше собаки на свете не было.
Однажды преподаватель сказал: «У кого нет хвостов, тот может быть свободен!» Малевич встал и вышел.
* * *
Они провели вместе пять лет, и Малевич не подвел Настю ни разу. Был рядом, смотрел за двоих. Они видели Италию, Германию, Австрию. Они вместе летали на свадьбу в Одессу, и стюардессы никак не могли налюбоваться и спрашивали: «Как там наш Малой?» Малевич гордо не отзывался. На таможенном контроле он вырвался из рук сотрудников, которые пытались провести его мимо металлических рамок, прямо к Насте. Сигнализация взвыла! Но ему аплодировал весь аэропорт, даже невозмутимые таможенники. Первое, что Малевич сделал в Одессе, — вывалялся в рыбе в ближайшей помойке, и родственники жениха и невесты — все незрячие — полдня искали в городе шампунь, способный его отмыть и приглушить запах. Не нашли.
Когда Настя не могла больше вставать, он приходил вылизывать ей лицо и приносил игрушку. Подавал прямо в зубы, чтобы было совсем легко взять.
Была очередная дикая процедура, невыносимая боль без наркоза — почему? за что? — и Настя услышала голос. То ли ответ на просьбу ее забрать, то ли нет, но было сказано, что раньше должен прийти Малевич. Он должен «там» все наладить, и тогда — добро пожаловать. С тех пор Настя с мамой шутили: «А вот и наш гарант! Гарант нашей жизни!»
— Мне дали диск, но я так и не нашла в себе силы посмотреть, как его кремировали.
— Зачем вам его вообще дали?
— Ты же платишь деньги, это очень недешевое удовольствие, вот и дают доказательство.
После Настиной смерти Мария полтора года вставала с постели только из-за Малевича. Потому что, когда у тебя собака, «приходится шевелиться». Он приучал ее вставать с постели, одеваться, идти гулять, возвращаться, снова идти гулять, и так по кругу. И как только она немного привыкла — сбежал, будто «сдал хвосты». Он тоже умирал тяжело, и даже лекарства у него в какой-то момент были как у Насти. Полтора года спустя Мария стояла в аптеке и снова покупала знакомую коробочку.
— Знаете, есть такая поговорка: «Думали, это все? Нет, еще придется помучиться!» Я ее часто про себя повторяю.
Я прежде не знала. Но верю ей, что есть.
Мария старается рассказать о Малевиче, мы же хотим помочь школе, собрать денег, чтобы воспитать больше собак-поводырей. Говорит о Насте, о Насте, о Насте.
— Ей там без меня хорошо, а вот мне без нее плохо.
Мы собираемся уходить — я навсегда, а Мария совсем ненадолго, ведь июль выдался такой жаркий и растениям нужен полив. А еще Настя так любила чистоту, убиралась лучше всех в доме, а теперь она, Мария, ездит следить за порядком.
— Конечно, нужны собаки. У них, детей, должна быть своя жизнь. Я не знаю, откуда берется такая сила характера: вот ты попробуй с закрытыми глазами пройди — двадцать раз упадешь. Но у Насти эта сила была. Рядом с ней было так: идешь-идешь, а потом останавливаешься, замираешь. Однажды — ей было всего шесть, и она уже не видела, конечно, — мы заходили в переполненный автобус и она обернулась ко мне и спросила: «Ну что, ты вошла, маленькая моя?»
На мраморе выбита фотография: Настя и Малевич лежат нос к носу и смотрят друг на друга.
Не решаясь дотронуться до девушки, я глажу пальцами макушку собаки.
Пожалуйста, в память о Насте прочтите ее стихи.
В память о Малевиче поддержите школу собак-поводырей.