Говори, о чем мечтаешь!
C прискорбием вынужден признаться, что я никогда не мечтал о высоком. Видимо, именно в этом кроется основная причина моей заурядности. Потому как неординарные люди и цели ставят себе соответствующие. А я даже в раннем детстве не стремился быть ни летчиком, ни космонавтом, и это несмотря на то, что взрослые, буквально через одного, навязчиво лезли ко мне с подобной перспективой. Чуть что, я слышал:
— Вырастешь — космонавтом станешь!
Хотя нужно сделать скидку на те времена. Тогда запуски космических кораблей были событием важности невероятной, о них писали в газетах, показывали по телевизору, а по радио с утра до вечера заводили песню:
«Я — Земля.
Я своих провожаю питомцев —
Сыновей, дочерей.
Долетайте до самого Солнца
И домой возвращайтесь скорей!»
Космонавт — о чем можно было еще мечтать? По этой причине взрослые пребывали в наивной уверенности, что от такого будущего я, конечно же, просто обязан прийти в восторг. Но почему-то меня это абсолютно не трогало. К Солнцу мне лететь совсем не хотелось, тем более к тому времени я уже читал мифы Древней Греции и хорошо помнил, чем это все закончилось для Икара.
Да и прочие героические и романтические профессии — моряк, геолог, разведчик и полярник — меня абсолютно не соблазняли. Читать я про это любил, но на себя не примерял.
Лишь однажды я допустил слабину. Тогда тетя Юля, сестра моего отца, где-то услышала, что на Новый год нужно обязательно записать на бумажке желание и успеть спалить этот клочок на свечке, пока бьют куранты. И якобы тогда оно непременно сбудется. И, как у нее водилось, она моментально стала требовать от всех следовать этому ритуалу. Зная тетю Юлю, никто ей особо не противоречил. Откажешь — в лучшем случае пожмет плечами и посмотрит как на слабоумного, а в худшем — может и высказаться.
Нам с Асей было разрешено по малолетству записать желания заранее. Ася уселась за дедушкин стол и четверть часа старательно выводила на тетрадном листочке. Из нас двоих писать умела только она.
— Так, давай теперь ты! — нетерпеливо сказала Ася, завершив свое и положив перед собой новый листочек. — Говори, о чем мечтаешь!
Я совершенно растерялся: мечты мои были столь ничтожны, что даже в свои пять лет я прекрасно понимал, как несолидно с этим лезть к Деду Морозу.
— Не знаю, — честно сказал я, — не знаю, о чем мечтаю.
— Прекрати немедленно! — тут же нахмурилась Ася. — Все о чем-нибудь мечтают!
Она сейчас говорила точно так же, как и ее мама, тетя Юля. И мне сразу же стало неловко. Но я решил уточнить на всякий случай, так как всегда брал с Аси пример:
— А сама ты что у Деда Мороза попросила?
Ася взяла в руки свой листочек и с выражением зачитала:
— Дорогой Дед Мороз! Когда я вырасту, очень хочу стать принцессой и играть на гитаре!
Ни то ни другое не показалось мне подходящим. Но, чтобы не задерживать Асю, а она всем видом демонстрировала нетерпение, я промямлил первое, что пришло в голову:
— Хорошо! Напиши: «Дорогой Дед Мороз. Я очень хочу стать танкистом!»
Так Ася и сделала.
Долгие годы спустя, особенно когда наступил призывной возраст, я только и делал, что шептал про себя: «Дедушка Мороз, миленький, забудь об этом, я тогда пошутил!»
В дальнейшем я был куда осторожнее в своих желаниях. Мне хотелось вещей обыкновенных, а именно: полного собрания сочинений Фенимора Купера, носить в кармане игрушечный пистолет, такой, чтоб был похож на настоящий, модели парусного корабля с пушками и съездить в Ленинград.
Дискриминация по возрасту
Но главной моей целью многие годы было дело легко осуществимое, вероятно, и самое массовое, можно сказать, рутинное. Я хотел стать пионером.
Все потому, что я очень рано начал ездить в пионерские лагеря, оказавшись там впервые в шесть лет. Всегда хотел спросить родителей, о чем они думали, когда отправляли меня в такое место в таком возрасте, да все не нахожу времени. И тогда, в первый мой сезон, еще в автобусе, что вез нас в этот «Орленок», я остро, причем впервые в жизни, ощутил собственную неполноценность. Это когда мальчики и девочки принялись считаться, кто в какой класс перешел.
— Я во второй!
— А я в третий!
— И я в третий!
— И я!
— А я во второй!
— Я в третий!
И так далее.
Когда очередь дошла до меня, пришлось честно сообщить:
— Я перешел в первый класс!
Издевательский хохот был мне ответом
«Дурак», «кретин», «придурок», «посмотрите на него», «нельзя в первый класс перейти», «малявка», «тупица», «идиот». Таким образом мне достаточно рано пришлось узнать, что такое коллективная травля и дискриминация по возрасту и месту в стае.
Мне бы им тогда сказать, что я перешел во второй класс, но только музыкальной школы, хотя не факт, что это изменило бы отношение.
Но достаточно быстро, буквально за пару первых дней, стало понятно, что в пионерлагере все дети делятся на две категории: пионеры и малыши. И неважно, в какой класс ты перешел, во второй или даже в третий. Значение имеет лишь пионерский галстук у тебя на груди. Потому как малышей — не пионеров, а в большом лагере это обычно два-три отряда, раньше всех загоняют спать, не пускают на танцы, не разрешают плавать в бассейне, не отправляют в поход, а в бане заставляют мыться в присутствии вожатых.
А мне даже больше всех этих походов с танцами хотелось вздымать руку в пионерском салюте. Этот жест казался мне необычайно красивым. Особенно когда дважды в день, на утренней и вечерней линейке, отличившихся вызывали на подъем и спуск флага. И перед тем, как взяться за тросик, к которому крепился флаг, эти ребята так эффектно отдавали салют, что просто помереть. Но право на это имели исключительно пионеры, а туда принимали только в третьем классе, а я осенью лишь в первый должен был пойти. И эти три года ожиданий казались мне вечностью.
Лагерь находился рядом с селом Вороново, когда-то там родился мой прапрадед, которого с малых лет определили камердинером к графу Шереметеву. И село это долгое время было нашим родовым гнездом. И хоть в середине девятнадцатого века основная часть семьи перебралась в Москву, в усадьбу Шереметевых на Воздвиженке, мама тем не менее каждый год проводила в Воронове летние каникулы у дальней родни.
В первый же родительский день в «Орленке» мама взяла меня под расписку и мы отправились навещать ее тетку и двоюродную сестру. Первым делом у них в избе я увидел свое отражение в старом зеркале. Зеркало стояло на полке, которая была застелена белой кружевной салфеткой, а рядом был большой будильник. Из зеркала на меня смотрел какой-то незнакомый мальчик в белой рубашке, с тоненькой шейкой и несчастными глазами.
Я тут же представил, как через три года увижу именно в этом зеркале свое другое отражение. Я буду взрослый, веселый, довольный. А главное — на моей груди будет развеваться пионерский галстук, и это будет так красиво, просто с ума сойти!
С той поры неизменно летом, а в «Орленок» я потом ездил множество раз, мы с мамой приходили в этот дом, где всякий раз я подходил к тому зеркалу, придирчиво разглядывая собственное отражение. И каждый год приближал меня к заветной цели.
Короче говоря, находясь в том возрасте, когда нормальные дети мечтают о том, чтоб стать самым лучшим, самым смелым и самым сильным, я всего-навсего хотел стать таким, как все.
Невыгодный обмен
Но и эта моя скромная мечта чуть было не накрылась. Причем из-за моей ксенофобии.
В нашем огромном доме на Фрунзенской набережной пара подъездов были сплошь заселены иностранцами. Больше всех было индийцев, они вечно сбивались целыми таборами, и двор временами походил на Бомбей. Не случайно первый мальчик, с кем я подрался, оказался индийцем — таких было много. Жили во дворе и немцы, и корейцы, и поляки, и венгры. Первым красавчиком считался болгарин Митко Георгиев, он нравился сестре Асе и пытался отобрать у меня ножичек. А самыми колоритными были сыновья одного сирийского коммуниста, которого турнули с исторической родины за его левые убеждения. Сыновей звали Саид, Надер и Фараш. Младший из них — Саид — научил меня ругаться матом. Помимо меня, он еще куче народа передал эти важные знания, причем бескорыстно.
Вьетнамец Бинь жил в угловом подъезде, он был на год меня старше и учился с Асей в одном классе. Мне он сразу не понравился. Тогда на перемене все рассматривали мою книгу «Корабли-герои», разложенную на парте, а Бинь подошел вразвалочку, руки в карманах, глянул на фотографию легендарного «Варяга» и презрительно бросил:
— Подумаешь! Вот я у американцев корабли видел! Не то что этот!
Ничего себе! Американцы же воюют с народом Вьетнама, об этом везде говорят и в газетах пишут. Лишь недавно ученики нашей школы, все до единого, принесли из дома по пятьдесят копеек. На эти деньги были куплены игрушки для вьетнамских детей и отправлены в посольство с приветственным письмом. А Бинь окопался тут в Москве и американские корабли нахваливает! Вот ведь жук!
Вот из-за этого Биня все и приключилось. Во втором классе я начал собирать военные машинки. Маленькие, железные, защитного цвета. Иногда их выбрасывали в «Тимуре», детском магазине, он располагался прямо в нашем доме на первом этаже, я туда забегал чуть ли не ежедневно, машинки эти разбирали быстро, поэтому нужно было пошевеливаться, как только они появлялись на прилавке. Когда это случалось, едва родители показывались на пороге, вернувшись с работы, я тут же набрасывался на них, чтобы слупить деньжат, и в случае успеха стремглав летел в магазин вниз по лестнице, не дожидаясь лифта.
За неполный год у меня собралась целая коллекция из бронетранспортеров, танков, грузовиков, вездеходов, ракетных установок, и дома я разыгрывал целые баталии на паркете.
Однажды я притащил один из броневичков в школу и показал ребятам на перемене. Бинь протиснулся, посмотрел, повертел в руках, подмигнул и сказал:
— Давай меняться!
Вид у него был при этом не внушающий доверия, поэтому я ничего не ответил, забрал у него броневичок, но после школы он меня перехватил и опять за свое:
— Ты мне броневик, а я тебе за него петарды!
А так как я не знал, что такое петарды, Бинь вытащил из кармана красную картонную штучку типа хлопушки, только меньше:
— Вот, гляди! У вас таких нету!
И тут же, недалеко от балетного училища, Бинь продемонстрировал петарду в деле. Он достал коробок спичек, поджег крохотный фитиль, бросил петарду на снег, и та с громким хлопком разорвалась. Бинь знал, на что меня купить. Больше всего на свете мне нравилось поджигать, а больше, чем поджигать, мне нравилось взрывать. А уж взорвать, запалив фитиль, как делали партизаны, поджигая бикфордов шнур связки динамита в фильме «По следу Тигра», — это вообще было пределом мечтаний.
Бинь это почувствовал.
— Дам десять петард за твой паршивый броневик! — сказал он с нескрываемым высокомерием. — Пошли, получишь!
И ничего не паршивый. Он был отличный, с круглой башней, пушкой и на восьми колесах. Конечно, больно жирно за такой всего десять петард, ну да ладно.
Мы дотопали до нужного подъезда, поднялись на этаж, Бинь ключом открыл дверь квартиры, приложил палец к губам и, протянув руку, шепотом приказал:
— Давай!
Я послушно отдал ему броневичок. Бинь кивнул и спиной стал отступать в темноту прихожей. Он прикрыл за собой дверь, оставив лишь небольшую щель, в которую я принялся подсматривать. В комнате с книгой в руках на плетеном стуле сидел старый худой человек в круглых очках с жидкой бородкой. Если бы я не знал, что Хо Ши Мин умер тремя годами ранее, я бы подумал, что Бинь — тайный сын вождя вьетнамского народа.
Я увидел, как Бинь прошмыгнул на кухню, достал из ящика большие ножницы и, подпрыгнув, ловко срезал одну из петард, что сотнями были развешаны там под потолком, будто новогодние гирлянды. Он просунул руку с этой петардой в щель и все так же шепотом произнес:
— Остальное потом! Иди, а то отец ругаться будет!
И, притворив дверь, заскрежетал замком.
Я немного постоял на площадке, в некоторой растерянности разглядывая эту одну-единственную петарду вместо обещанных десяти. Нужно было не стоять, а звонить, а еще лучше дубасить ногой в дверь, требовать полного расчета, но, чего доброго, отец Биня, так похожий на Хо Ши Мина, выйдет и действительно ругаться начнет. К тому же Бинь сказал, что потом, — значит потом.
Петарду я тут же взорвал во дворе — не зря же я всегда с собой спички таскал. На этот раз эффект не показался таким сокрушительным, ну хлопнуло и хлопнуло. От копеечных новогодних хлопушек шума было и то больше. Задрав голову, я увидел, как Бинь в окне пятого этажа покрутил пальцем у виска. Да сам дурак.
Утром я подкараулил Биня перед школой, заступил ему дорогу и потребовал:
— Гони остальное!
Он спокойно меня обошел и бросил через плечо:
— С тебя и одной хватит!
— Тогда отдавай броневик! — снова возникнув перед ним, задохнулся я от возмущения: вот не зря чувствовал, что не надо было с ним связываться. — Нечего обманывать!
— Хорошо, отдам! — невозмутимо ответил Бинь. — Я тебе броневик, а ты мне петарду!
Вот оно, азиатское коварство! Он ведь прекрасно видел, что я ее сразу же взорвал.
Явно наслаждаясь моей растерянностью, Бинь издевательски подмигнул. И, понимая, что мне уже нечем крыть, я отбросил портфель и со всей силой дал ему кулаком в зубы. Бинь отлетел в сугроб, но быстро вскочил и ответил мне тем же. Он был жилистым, к тому же на год старше, поэтому справедливой и мгновенной расплаты не получилось. А тут еще старшеклассники принялись нас разнимать. Мало того что он меня так подло обманул, я еще и по морде ему толком дать не смог. И ослепленный отчаянием, в тот момент, когда нас уже почти растащили, я напоследок лягнул Биня ногой и завопил, что есть мочи:
— АХ ТЫ, ВЬЕТНАМСКАЯ РОЖА!
Это вырвалось у меня как-то само по себе. Да, Бинь — сволочь, но вьетнамцы тут ни при чем, а у дедушки был аспирант Лай, вьетнамец, хороший человек, он мне даже марки присылал.
Но слово, как известно, не воробей. Мой пронзительный крик услышала пионервожатая школы Надя, студентка-заочница, она как раз пробегала мимо. И ей тут же стало дурно. Она покачнулась, схватилась за стол дерева и, оседая, медленно повернулась ко мне.
— Ты!!! — задыхаясь, она все никак не могла подобрать нужное слово. — Ты!!! Да знаешь ли ты, как мужественно сейчас сражается вьетнамский народ с американскими империалистами?
Бинь тут же приободрился, гордо вытянувшись по стойке смирно, демонстрируя готовность к тяжелым боям с американским империализмом, будто не он нахваливал их боевые корабли.
А все остальные, окружив место действия плотным кольцом, смотрели на меня с гневом и осуждением.
— В общем, так! — немного придя в себя, отчеканила Надя. — Твое счастье! Был бы ты комсомольцем, ты уже назавтра бы вылетел из комсомола! Был бы ты пионером, с тебя бы сегодня при всех сорвали галстук!
Она подошла ко мне, хорошенько встряхнула — так, что у меня лязгнули зубы, и проговорила:
— Но я тебе обещаю! Если ты и вступишь в пионеры, так только через мой труп!
И, повернувшись ко мне спиной, пошла к школьному крыльцу. Все остальные отправились за ней, тут же потеряв ко мне интерес. Бинь, насмешливо оглядываясь на меня, с видом победителя поспешил за ними. А я остался один в школьном дворе, униженный и оскорбленный, в одно мгновение пустив под откос свою мечту.
В последнюю очередь
Пионервожатая Надя не забыла своего обещания. Хотя меня и приняли в пионеры безо всякого ее трупа, а тогда принимали всех подряд без разбора, она добилась, что мое вступление в эту славную организацию состоялось в самую последнюю очередь, и это, конечно же, было позором.
Дело в том, что тут существовала своя табель о рангах. Первыми, двадцать второго апреля, ко дню рождения Владимира Ильича, принимали самых лучших, самых достойных, отличников и общественников. Это священнодействие устраивалось в музее Ленина и проходило необычайно торжественно. По его завершении уже полноправные члены детской коммунистической организации ходили по музею и осматривали экспозицию, в том числе и костюм самого вождя мирового пролетариата, продырявленный отравленными пулями эсерки Каплан.
Во вторую очередь, девятнадцатого мая, в День пионерии, принимали всех остальных. Тысячи и тысячи детей свозили на Красную площадь, где и устраивалось массовое посвящение.
И только уже после всех принимали отъявленных хулиганов, безнадежных двоечников и дебилов. Происходило это буднично, в школе, обычно в актовом зале, а то и просто в пионерской комнате.
Я стал пионером в июне, в последние дни перед каникулами. Вместе со мной в тот день принимали еще двоих. Мальчика по фамилии Покровский, с конца первого класса он находился на домашнем обучении, являясь в школу раз в четверть под конвоем мамы и бабушки для выставления в табель троек по всем предметам. К нашей парочке присовокупили еще одного парня, он с родителями недавно приехал в Москву из другого города, а по прибытии умудрился на месяц заболеть.
Что он, что Покровский не могли запомнить простой пионерской клятвы, поэтому мне пришлось отдуваться за троих. У меня это получилось хорошо, голос мой был столь звонок, сколь и искренен.
Я шел по улице, расстегнув школьную курточку, галстук трепетал на ветру. Весь путь до дома я пытался поймать заинтересованные взгляды прохожих, но всем явно было не до меня.
На следующий день мой одноклассник Игорь пригласил меня на день рождения. Это было чуть ли не первое приглашение в моей жизни, и я немного растерялся. Особенно когда мама, узнав об этом, бросила:
— На день рождения нужно с подарком идти!
Действительно, хорошо бы Игорю что-то такое подарить, особенное. Может, я его и не увижу больше. Дело в том, что мы с родителями должны были переехать на новую квартиру, и наступали последние дни и в этой школе, и в этом районе. Уже и вещи были собраны.
И за десять минут до назначенного часа я вдруг понял, что именно я ему подарю.
Игорь с родителями жил в коммуналке в соседнем доме под самой крышей, на последнем, пятнадцатом этаже. Лифт шел долго, и огромный мешок, куда я сложил всю свою коллекцию военных машинок, успел оттянуть мне руки. На какое-то мгновение мне стало жаль все эти танки, броневички и вездеходы. Все-таки два года собирать, ежедневно забегать в «Тимур», устраивать бесконечные игры. И потом — это были единственные мои ценности. Я любил эти машинки больше всего на свете. Но ведь Игорь — мой друг. А главное — у меня осталась еще одна машинка. Первая, купленная мной два года назад. Вездеход на резиновых гусеницах. И я снова именно с этого вездехода начну собирать коллекцию. Буду из новой квартиры ездить в большой «Детский мир», говорят, эти машинки там тоже бывают.
Первый человек, с кем я столкнулся в прихожей у Игоря, был Женя Барановский. Это ему я на пару дней отдал свой вездеход, пусть поиграет. Поэтому он не попал с остальными машинками в мешок. При моем появлении Женя потянул меня за рукав и зашептал в ухо:
— Слушай, я твой вездеход Игорю подарил. А то у нас дома нету ничего.
Женя был двенадцатым ребенком в семье.
В то лето я уехал в «Орленок» на все три смены. За несколько дней до отъезда мне стало известно, что родители мои разводятся. В конце августа за мной приехала мама. И мы с ней отправились в Вороново, навестить родственников. Зеркало в белой раме стояло на той же тумбочке. Все было именно так, как я себе представлял бесконечное число раз. Алый галстук был повязан красивым узлом. Но никакой радости я почему-то не почувствовал.
Москва, январь 2021 года.