«Маринка страшненькая, но добрая»
— Ты освобождалась второй раз в 2004-м, подозреваю, что за все время после тебя уже достало рассказывать о тюрьме. И все-таки как она воспринимается спустя только лет как опыт?
— У всех разное восприятие тюрьмы. У меня свой опыт — я всегда говорю: не считайте меня страдалицей. Первый срок я в ШИЗО сидела, черемечила (вытворяла, что хотела. — Прим. ТД). Вытворяла всякие чудеса. Второй срок я уже взрослая тетка стала, спокойная, но моя гиперсправедливость покоя не давала. И сейчас не дает. Что-то будет происходить рядом — я все равно взорвусь.
Первый срок я доказывала свою правоту, орала, била морды. Мне никто эту фразу не принес: если не можешь изменить ситуацию, измени свое отношение к ней. Я ее потом услышала, мой опыт так работать начал. Я сейчас живу так: обхожу ситуацию со всех сторон, нахожу ту сторону, где мне веселее и легче. Меня это спасало.
— Совсем не страдала — ни в СИЗО, ни в колонии, ни в ШИЗО?
— Я на каком-то позитиве страдала. Пока мной не занялся психиатр — то морду кому-нибудь набью, то в побег уйду. Администрация не идет на компромисс, а в отряде — беспредел, надо было перейти в другой отряд, потому что я понимала, что мне сейчас срок набавят с моим характером. Я не буду терпеть и как «коммунистическая» (строгих порядков, режимная, показательная. — Прим. ТД) бригада писать в ведро (так как в туалет отпускали только с разрешения или не отпускали вообще. — Прим. ТД), это не про меня совершенно.
— Удаль твоя — от тюрьмы?
— Она у меня с детства, с улицы. Я мужиков в бой вела — район на район. Впереди шла. У меня было много комплексов — мама говорила, что я некрасивая. Иринка — красавица и умница, а Маринка страшненькая, но добрая. Лесенкой меня подстричь могла, потому что денег на парикмахерскую не было. Мне было стыдно идти в школу. Потом в интернат меня сдала. И я стала в пацана превращаться. Это сейчас я нашла в себе изюминку. А тогда — ребенок не понимает же, почему у меня вся семья красивая, одна я страшная. Папа гулял от мамы, бабы все его любили. Мама была красавица, за ней все врачи ходили. А за мной — никто, понимаешь? Я пыталась быть другом. И об это же я и споткнулась — когда меня «паровозом» (то есть основным фигурантом, на которого вешают большую часть вины. — Прим. ТД) покатили мужики по уголовному делу.
— Иринка — это сестра? А в ней этот бунт есть?
— Она очень гордая, могла с отцом не разговаривать по полгода. Я не могла. «Марина!» — и я заулыбалась.
— Твои истории — первая и вторая — были уникальными для колонии?
— Обыкновенная история — бухали, куда-то поперлись. Разбой и грабеж — 90-е годы. Тогда наркотиков не было, после 98-го года стало много. Истории и судьбы разные. Отчима убила дочка, мать решила на себя взять, а вместе [в итоге] сели. Жена мужа убила.
— Ты считаешь, что несправедливо попала в тюрьму?
— Сама дура. Двенадцать лет [по второму делу], конечно, мне вбухали ужасно за легкие телесные, Леш, здесь даже говорить ничего не надо. А так — если бы не мой характер ******** [сумасшедший]… Я не видела другой дороги. Когда первый срок вышел, я попыталась, попыталась — только взяли вещами торговать на рынке, а сразу увольняют.
— Страшно было в тюрьму заезжать?
— Мне никогда не страшно, меня везде ждут. Меня знали в городе, естественно, как заехала, сразу и курить [передали], и все на свете. Я могла в три часа ночи вскочить и поехать помогать товарищу. Вскакивала, мужу говорила: «Я сейчас» — и уезжала. Он меня любил… Хоть и не понимал. А потом меня за это же и возненавидел.
— Грустная история.
— Да ладно, грустная. Че там грустного, он потом сорок раз баб менял, благополучно спился, стал 150 килограммов. Лучше в тюрьме, чем вот так вот, для меня.
«Мать говорила: не живи в городе, меня все знают»
— Когда ты освобождалась, понимала, чем будешь заниматься?
— Совершенно нет. Я хотела работать, получить жилье. У меня горело, что я бездомной стану. Раньше всех заключенных выписывали. У кого не было родственников, тому потом некуда было возвращаться.
Стояла на очереди вплоть до второй подсидки. Меня прописали — и посадили. Я стояла на рынке, торговала, а рынок у нас был такой, что зарплату платили только четыре хозяина. А остальные — на обвесе (зарплата складывалась из суммы, на которую продавец обвесил покупателя. — Прим. ТД). Торгашки старые могут там крутить что-то, а у меня растаяли окорока — и вечером я уже должна хозяину. Когда миллион долга накопила (до деноминации рубля 1998 года. — Прим. ТД), просто выплатила и ушла.
После первого срока приехала в Москву, опоздала на электричку, до первой электрички ходила — зима, холодище. Я садилась — колбаса 2,20 [рубля] стоила. А вышла — бомжи кругом лежат, а их не было. Сидела бабка на парапете мраморном, без колготок, в какой-то искусственной замызганной шубейке, и пила мутную жидкость из бутылки — какао пыталась себе намешать. В этой какой-то детской плюшевой шапочке, вот здесь, под подбородком, завязанной. А я понимаю, что и меня может такое ждать тоже… Я подошла, говорю: «Вам не холодно?» Рассказывает, что в тюрьме отсидела, а теперь ей стыдно к дочке. А колготки она сняла, потому что воняет, в метро заходить — люди же там.
Потом в бюро занятости вставала, меня отправляли в детские учреждения. Представь, что я слушала от людей: «Куда [отсидевшую], вы что?» Ну какое детское учреждение? Оскорбления накопились, я дорогу перешла, а там наши ребята уже рынок поделили весь… Ну я и осталась. Сорвалась, как говорится.
Потом девочек встречала, которые освобождались, — стоит [как] мужик, яблоками торгует. Цвета угля стала. Естественно, я к ним подходила, на меня братва смотрела, раскрыв глаза. Со мной ребята все в гавайских рубашках, мы на какой-то машине, и я вдруг направляюсь в сторону алкашей угольного цвета.
— Ребята в гавайских рубашках?
— Бандиты наши местные. Я представляла, что я сижу где-то на помойке среди пьяных бомжей, вонючая и трезвая. Меня это пугало страшно (смеется).
— О мужских тюрьмах у нас много говорят, о женских — меньше. Чем женская колония от мужской отличается?
— Да всем. Отношениями между заключенными. Женщины ни за что не отвечают — в 98-м на строгом режиме идет и орет: «Я пошла на тебя в оперчасть [стучать]». Это было нормально. Конечно, у мужиков такое не произойдет.
— Есть культурный стереотип о женщине, ждущей мужчину из тюрьмы, а мужчины ждали?
— Очень редко. На строгом режиме я это встречала чаще, чем на общем. Наверное, тогда все мужики были молодые, находили быстро молодых баб. А тут уже все постарше стали. Меня никто никогда не ждал и не дожидался.
— А ребята в гавайских рубашках?
— Всем же некогда. Кто колоться начал, кто чего. Потом извинялись. И подруги так же. А мне же не надо ничего было, письмо написали хотя бы.
— Обижалась?
— Какое-то внутри презрение. Мой миф о дружбе разбился о тюрьму.
Матери-то часто отказывались. Моя мама на ведущих должностях на выборах была. Во всех комиссиях в городе состояла. И тут я такая. Она мне: «Не живи в городе, меня все знают». Мама, мне на теплотрассе жить? Где? «Не стой на рынке». Да, мама как-то… Ну я ее понимаю. Отец — пьяница, гулял, она строила карьеру. Много не настроила, правда. Лидерские качества, наверное, от нее взяла. Как я сестре говорю: я дочь своей матери, но мы разными путями пошли — она по коммунистическому, а я по криминальному. А замашки у нас одинаковые.
— Что в итоге стало с ребятами в гавайских рубашках?
— Кто-то отсидел 20 лет, а сейчас работает. Кто-то умер, кто-то скололся. Никто не хочет сидеть сейчас — никаких понятий, все «забаулено» (коммерциализировано. — Прим. ТД). Они, правда, жили по-другому, потом, когда все смешалось, им тяжело стало.
— Почему мужики меньше поддерживают женщин, чем наоборот?
— Женщины любят душой. Мужчина больше думает головой и своими потребностями. Это было так, сейчас уже и молодежь поменялась. Это мы все в сказки верили. Книжек начитались. Я любила сказки, верила в добро и зло. Ну правда, это работает.
— Добро как-то, по-моему, не особо работает. Основываясь на твоей жизни.
— В некоторых вещах — работает. В колонии девка одна — считала себя лидером — пыталась все, чтобы меня посадили в ШИЗО. Все время делала гадости. Ее и саму в психушку отвозили, потому что она нарушала все, что можно. Хотела со мной быть, начала на меня наезжать, решила меня на «рэ» взять, я, естественно, ей втащила. И с этого дня она меня возненавидела. Какую-нибудь Ирочку подтянет: «Иди и скажи мусорам, что Клещева сделала то-то». Потом она сидела в ШИЗО, а я ей передавала сигареты, мыло. Не хотела уподобляться. В результате — вся зона ахнула — она потом приехала, мне передачу сделала. Понимаешь, работает.
— А сексуальные отношения не осуждались?
— Кто-то осуждал. Вот к нам приехал консилиум со всех колоний, и женских, и мужских, заходят к нам в отряд, а Яшина (начальник отряда. — Прим. ТД) — такая майор-вихрь — стоит гордая, ее все боялись и уважали. У нее спрашивают из этих в кепках: «У вас женская любовь здесь есть?» И она: «Нет!» Заржали все начальники колоний. Потому что понятно.
Когда бабам не дают жить — не в плане трахаться, это мы найдем, а когда стараются разорвать пару, — то здесь начинаются нарушения. Женщина будет биться за женщину всегда. А когда дают свободу, сквозь пальцы смотрят — они стараются работать лучше.
— А у тебя был такой опыт?
— У меня? (улыбается). Полно. Ты бы обзавидовался.
— Чем отличаются такие отношения от отношений на свободе?
— Там бережнее друг к другу относятся. Хотя есть пары, где имитация мужика и бабы вплоть до того, что одна другую начинает колотить.
Я влюбилась в 1993 году в девочку — Ольгу Петрову. Ее посадили за десять долларов, какой-то мужик ей передал. Она была со мной, потом изменила вот с этой, которой я втащила. А та ее начала бить. И она решила ко мне вернуться после этого. А я начала от нее бегать, чтобы не грохнуть (смеется).
— На свободе эти отношения продолжаются?
— У меня и здесь были женщины. Разные. Любопытные. Любознательные. Не так много, как там, конечно. Потом замуж вышла — два раза за полтора года. Так-то я уже и не пытаюсь думать, кто я, что я, какая у меня ориентация. Мне главное, чтобы я любила и меня любили.
— Сейчас ты настроена, скорее, на отношения с мужчинами или на отношения с женщинами?
— Вообще ни на что не настроена. На омлет настроена.
— Муж у тебя есть, помогает?
— Через три года приедет. Мы тринадцать лет вместе, шесть лет он сидит. Он мой родной человек, я уже не верю в любовь, просто у него никого, кроме меня, и у меня никого, кроме него.
«До сих пор не считаю себя актрисой»
— Как ты вообще стала актрисой и попала в театр, кино?
— Все говорят: ты молодец. Я не молодец ни разу. Я ничего не делала. Ну как — я люблю петь, я люблю переделывать песни. А тут у нас в колонии эксперимент был: психологов приехало много, разделили колонию на центры, в каждом по три отряда. Нам досталась Галина Рослова (в начале 2000-х — начальница адаптационного отдела колонии, психолог и художественный руководитель театра. — Прим. ТД). Я все думала: что мне может рассказать девочка 24 лет? Мне под сраку лет. Меня как раз из СУС (отдельная часть колонии со строгими условиями содержания. — Прим. ТД) вытащили Яшина с Кабановой (заместительница начальника колонии. — Прим. ТД).
Сначала психологическая группа, тренинги. В результате я туда пришла сама… Все скопилось, и сына касаемо (когда Марину посадили, ее сыну Алексею было четыре года. — Прим. ТД)… И у меня истерики начались — такая истерика, когда ты ничего не видишь, можешь кого-то убить. Спасибо, начальник отряда прям держала локалку (ограниченное запираемое пространство у здания барака. — Прим. ТД), а я там бегала как дикий зверь. Психиатр ко мне уже приглядываться начал. Недавно, кстати, приезжал к нам в Театр.doc, делал спектакль.
Я пришла туда, че-то рисовала [на терапии], рыдала… Щас не буду говорить, что рисовала. А потом решили в театр — начали с «Короля Лира». Я их послала на хер сначала. Я была в шоке — текст сложный, была уверена, что я не запомню, у меня не свяжется петелька с пупочком. Как-то уболтали — и осталась на главных ролях. Голова кружилась, образования-то нет, чтобы держать эти эмоции. А потом «Калина красная» — начальник отряда отправила стихи и песню мою на конкурс. И я стала лауреатом.
— Странно, что сотрудницы ФСИН так заботились о тебе.
— Самые тошные менты любят злостных нарушителей. Потому что знают, что не предадим и не подставим.
— А другие зэчки, которых привлекали к театру, добились успеха, как ты?
— Нет. Кто-то погиб, кто-то сидит опять, половина на половину. Кто-то замуж вышел, и внуки.
До сих пор не считаю себя актрисой. Пытаюсь убедить себя в этом. Я не актриса, потому что у меня нет шести лет обучения, мне не платят как дипломированной актрисе. За талант мне много не платят. Я многое и не могу, многое подрастеряла в связи со смертью Лены [Греминой], потом Леши (сын Марины. — Прим. ТД).
Я какая-то стала, не чувствую боль… Даже если сострадаю кому-то, у меня [эмоций] нет, как раньше. Могу и заплакать, но одеревенела. Два года я что-то делала, работала, улыбалась, а теперь обернулась и поняла, что половину не помню. На своей улыбке прожила, топила, топила, а внутри какая-то пустота.
Я вообще не понимаю, для чего я, что делаю, зачем живу. Знаешь, как бабка сижу, думаю: дом бы утеплить, чтобы самой докряхтеть в нем. Все равно он никому не достанется. Меня это опускает на землю. Я сегодня сидела в Симферополе на этом балкончике — так бы и сидела тут, смотрела бы на море. Но я же не могу этот балкончик, это дерево к себе пристроить, к дому — у меня нет столько денег.
Слава богу, в этом сезоне кино побольше получилось. За все эти годы первый раз. С учетом того, что я то кошку, то собаку вожу лечить и еще каким-то кошкам собираю деньги на лечение. Или человеку.
— Со стороны кажется, что как будто в любой ситуации ты находишь выход и никогда не унываешь…
— Я часто сбита с толку, мне очень сложно с домом, который строю, я, как лягушка, бьюсь, бьюсь… Что касается финансовой стороны… Чтобы было тепло в доме, нужны деньги. Сто раз собиралась на завод уходить. Кино приносит деньги, театр — когда «Док» приносил деньги? А кино не так часто бывает. Это — не выкарабкаться. Нет, ну на пожрать, на покурить хватало бы, но мне надо утеплить дом, чтобы я там могла зимой сидеть и на пенсию пойти старушкой… Сейчас надо залить фундамент, а то у меня сваи и все продувает. На все копейки. Могу купить две упаковки вагонки, потом еще две.
«Хочется быть девочкой, принцесской»
— Как ты узнала про Театр.doc?
— Сначала я познакомилась с Варей Фаэр (режиссер Театра.doc. — Прим. ТД). Рослова вышла на Театр.doc, и к нам в колонию приезжали волонтеры от него, делали мастер-классы, рассказывали про «Док». Многие из заключенных вообще никогда в театре не были, кроме елки новогодней в детстве.
А когда освободилась, я поддерживала связь с Варей, с Аглаей Романовской (театральный режиссер. — Прим. ТД), что-то открывала сама, прогорала, потому что я не торгаш. Прошло двенадцать лет — я сижу в палатке, работаю трое-сутки. Варя позвонила и говорит: «Не хочешь сыграть в спектакле о своей жизни?» А что про меня показывать, я такая же, как и все зэчки. Варя отвечает: «Это тебе так кажется, а Лена [Гремина] думает иначе».
Лена была для меня мама, солнечная мама, которая в тебя верит.
— Чем Театр.doc отличается от остальных театров?
— Сейчас он другой вообще. Там спектакли другие, темы другие. Нет уже таких смелых людей, как Лена и Миша (Михаил Угаров, муж Елены Греминой и один из основателей Театра.doc. — Прим. ТД). Отличался он своей честностью. А внутри всегда была семья. Сейчас от семьи остались отдельные люди, а не общность. Ты не понимаешь, кто во что верит.
— Помнишь, как узнала, что Гремина умерла?
— Как она ногу сломала, практически не виделись с ней. Даже в театре не могли пересечься. Я собиралась ехать в Брянск брать интервью. Варя говорит: «Пойдем в церковь сходим, за Лену помолимся». После Мишиной смерти (Михаил Угаров умер 1 апреля 2018 года от сердечного приступа. — Прим. ТД) было тяжело, и за Лену переживали все. Еду в метро, звонит Варя и говорит: «Нам не надо никуда ехать» (скончалась утром 16 мая 2018 года в реанимации Боткинской больницы. — Прим. ТД). Я рыдала на весь вагон, остановиться не могла. Лена для меня — это вот моя мама.
— В большей степени, чем твоя кровная мама?
— Моя мама мне не стала мамой. Лена всегда была готова поддержать и верила в меня.
— У тебя осталась обида на мать?
— Не-е-ет. Я же благодарна ей. Я пытаюсь всех простить и сама прошу прощения. Раньше были обиды, что я нелюбимый ребенок. И сейчас не всегда получается. Я не злюсь, но произношу эти вещи: мама делала так, делала так. Это не полное прощение. А мамы нет. Папы нет. Мы так и не научились общаться. Она меня все время отодвигала. Хотя я все время приходила просить прощения.
— За что?
— Мне хотелось, чтобы у меня была мама. Конечно, я виновата хотя бы в том, что ее весь город знает, а я тут свое хулиганство какое-то [творила]. Для нее-то я была виновата и портила ей жизнь. Она считала, что она все делала правильно. И спасибо ей — я понимаю, как нельзя делать. И спасибо за стержень. Если бы не стержень, я бы сидела сейчас где-нибудь, как сестра, в детском саду до пенсии. Это неплохо, но в этом ничего интересного нет. У меня была жизнь — интересная или неинтересная, была разная и яркая.
— Тебе удалось стать мамой лучше, чем была твоя мама?
— Я *** [плохая] мама. Потому что сына я своего так и не воспитала, в результате сын ничего не видел, в конечном итоге так и умер (Алексея убили в октябре 2018 года. — Прим. ТД). Его настраивали все эти годы против меня бабушка и дедушка мужа. До четырех лет он жил со мной, а потом меня посадили. Потом были все эти сложности — я приезжала, но, кроме скандалов, ничего не получалось. Встретились в итоге мы на передаче «Прости!». А когда взрослый ребенок — вообще страшно, тебя всю жизнь обсирали. Несколько раз он соглашался прийти и не приходил, ему показывали отснятый материал со мной, он так смотрел, как ребенок. Он так и остался ребенком в 33 года. Потому что меня не было. В этом я не мать совершенно.
— После передачи стали общаться?
— Да, мы и хулиганили вместе. Единственное, что тешит, — что мы успели друг другу много-много раз сказать «люблю». Он очень похож на меня внешне, я на него смотрела и понимала, что его поступки в детстве напоминали мои поступки в детстве, я даже не знала, как на него ругаться. На меня ругались — я сдвигала брови и вот так стояла. И он так же стоял. Я понимаю, что до него ничего не доходило, что я говорила.
Я не хочу себе пришивать вину, но где-то в душе она работает все равно, я ее отгоняю. Сейчас я стараюсь не думать об этом: его нет, я живу дальше. Придумываю всякие смыслы, потому что, если честно, смысла нет. Вот Лена — я продолжаю за ней жить. Я понимаю, что это мои фантазии, но мне так легче не самоубиться.
— Ты была на суде у убийцы сына, что он за человек оказался?
— Мне тяжело вообще говорить, что он человек. Со мной ездил режиссер Илья Шерстобитов, его трясло, я как камень. Я же человек такой: я не буду орать и кидаться, я подойду, возьму за глотку и сломаю кадык. Ему восемь и шесть дали. Мне говорили: подавай моральный вред, чтобы он не ушел [по УДО] (при рассмотрении ходатайства суд учитывает, возместил ли осужденный причиненный ущерб. — Прим. ТД). Я вдруг поняла, что не палач.
Парень вырос в селе, где все бухают, глуповат. Лучший парень на деревне, наверное, потому что меньше всех пил. На суде сидела компания — его родственники, невеста. Там вот эта наша российская грязь, безнадега и безысходность. Смотришь на них, и все понятно: они сидят в жопе, и из этой жопы им никогда не выбраться. Я понимаю, что он свою жизнь уже загубил. А добивать — я не палач, я не буду. Ездила, чтобы он получил срок, у меня нет радости.
Главное — я знаю, что он сделал, я вижу, что он убил моего сына, меня не обманешь, мне не нужны доказательства, я это чувствую и слышу. Завтра он выйдет, вернется в это село и либо дальше будет сидеть, либо погибнет. Я в этом участвовать не хочу.
— Время притупляет боль?
— Нет, я живу с этим, я разговариваю с Леной, с Лешей. На кладбище, кстати, начала разговаривать с могилой, почувствовала себя идиоткой и больше этим не занимаюсь. Понимаю, что я не очень верю, что кто-то меня слышит.
— А о чем разговариваешь?
— «Лена, я правильно поступаю?» «Леш, ну приди». Правда, я хочу их увидеть. Они мне не снятся. Леша один раз приснился: весь обросший-обросший, куда-то смотрел мимо меня. Я, говорит, уезжаю очень далеко. Жена рвалась к нему, а никого не пускали, только меня. И вот он мне говорит. Я им, говорит, никому не нужен. Волосы свалянные, длинные.
А так у меня фотография [сына] перед глазами стоит из уголовного дела.
Вот пишут: похоронила сына, у меня ноги отнялись. Мне стыдно, блин, я выгляжу камнем каким-то. У меня не отказали ноги, я не бегаю на кладбище каждый день. Я не хочу каждый раз сталкиваться с тем, что произошло. Когда ты один, ты загнешься, тебя никто не поднимет и не потащит. Лены нет, никого нет. Как-то надо жить за всех. Мне кажется, вот я поставила спектакль, а Лена там радуется. Но ответа [от нее] нет, пришла к тому, что они меня видеть не хотят (улыбается). А так я люблю поржать очень.
******* [достало] за всю жизнь слушать: ты сильная, ты сильная. Люди думают, что поддерживают, а в какой-то момент это начинает раздражать. Хочется быть девочкой, принцесской. Я ***** [очень устала] сама себе подарки дарить, возить себя куда-нибудь на юг — и мужика своего. Покупать себе шмотки — и мужику. Давать ему деньги, чтобы он мне кольцо купил.
Мне всегда хотелось вызвать ответное какое-то… Но с тремя мужьями так ничего и не произошло. Иногда думаю: они на моего отца похожи. Я в детстве вопреки всему очень любила отца — мать бил, нас бил, а со мной играл, я любила. И вот у мужей [такой же] цвет волос, глаза зелено-голубые. И безобразное поведение. Это мой отец. Они, может, и хорошие ребята, но их не научили любить правильно. Из таких семей.