Знакомство
Я переехала в Москву в феврале 2018 года. В который раз новый город, новый дом, вокруг — незнакомые люди. Нужно было разбирать вещи, а я лежала на полу на куртках (мебели в квартире не было) и смотрела в потолок. Вдруг раздался стук в дверь. Я еще никому не успела сообщить свой адрес, поэтому удивилась. «Кто там?» — тревожно спросила я дверь. «Меня зовут Дима, я ваш сосед! Я пришел сообщить важные новости». Я приоткрыла дверь и увидела взлохмаченного седого мужчину. Рубашка в клетку заправлена в разбухшие спортивные штаны. В руках — тряпичный клоун в красном колпаке.
«Сегодня вечером сильный снегопад, будьте внимательнее, — сказал мужчина. — А в понедельник обещают минус восемнадцать. У вас есть теплые носки?»
Я обомлела от такой заботы и что-то промычала в дверную щель. Он протянул мне куклу: «Это Петя, мой лучший друг. А как зовут вас?» Я представилась и пожала ватную Петину ладошку. Сосед заулыбался, пожелал мне хорошего дня и собрался уходить, как вдруг к двери подошел мой кот Дарвин. «О! — сказал сосед. — У вас тоже есть друг! Значит, мы не одиноки».
Так началась наша странная дружба.
* * *
На следующий день я услышала соседа через тонкую дверь: он громко рассказывал кому-то в подъезде, что единственное, о чем жалеет в жизни, — что не научился играть на фортепиано. С того дня я стала слышать его часто и непроизвольно подкрадывалась к двери, чтобы уловить все слова. «Будьте любезны, проходите, я подержу вашу дверь», — говорил он нашей соседке, когда та пробиралась домой с собакой и пакетами. «Я вызвал для вас лифт, сейчас приедет», — говорил врачу. «Завтра снегопад, будьте аккуратнее», — обращался, кажется, ко всем, кто мог услышать.
Я заметила, что Дмитрий часто топчется возле почтовых ящиков, говоря всем вокруг, что спустился за почтой. Скоро я поняла, что нет никакой почты, просто сосед так стоит, ожидая живых людей. Сколько? Десять минут, двадцать, час?
— Женя! Здравствуйте! Я тут спустился за почтой… Давно вас не видел, вы все время куда-то исчезаете! — сказал он как-то в середине марта. Борода причесана и как будто даже пострижена.
— Я езжу в командировки, а тут еще болела…
— А я думал, вас нет! Женя, знаете, я ведь ничего не подарил вам на Восьмое марта. Подарок приготовил, но не мог вас застать. Пойдемте со мной!
Дверь в его квартиру была открыта. Дмитрий пошуршал чем-то в коридоре и с торжественным лицом протянул мне компакт-диск.
— Вот, хочу подарить вам Четвертую симфонию Брамса! Вы знаете, она прекрасна своей неоднозначностью. У нее необычный финал: сложно понять, трагический он или торжественный. Многие говорят, что в конце трагедия. Но мне кажется, что все-таки торжество. Что вы услышите? Расскажите потом!
Я взяла диск. Мне его совершенно некуда вставить. Когда вошла домой, заметила, что у меня трясутся руки: подарков на Восьмое марта мне в Москве больше никто не подарил.
* * *
Скоро Дмитрий снова остановил меня на лестнице и сообщил, что пишет стихи. Я решила, что он одинок. Иначе зачем ему сидеть в подъезде и караулить жильцов? А потом мне понадобился молоток.
Дмитрий пригласил войти. Обои в цветочек, старая люстра, зашарканный паркет. Я уловила древний запах из детства — так пахли бабушкины шкафы и фарфор. Он потоптался на месте, а потом крикнул куда-то в темноту квартиры: «У нас же есть молоток, ма?» Из темноты в коридор прилетело тихое: «Да, в чемодане».
В глубине коридора показалась тень — вышла «ма», худая и старая. Медленно подошла к нам и молча посмотрела мне в глаза своими, серыми и тоскливыми. Я прочитала в них извинение за поведение сына: «Да, он у меня такой, дружит с куклами, вы извините». Я вернулась домой и прижала к себе медведя Антона Палыча.
* * *
Постепенно стук в мою дверь стал традиционным и частым. Дмитрий приносил то газету, то книги из своей библиотеки, то просил поздороваться с клоуном Петей, то предупреждал о том, что я должна взять с собой зонт. И постоянно делился размышлениями о жизни.
Как-то вечером сосед поскребся в мою дверь: «Женя, я написал про вас стихотворение! Вы не могли бы зайти в гости? Я вам его хочу прочитать». В этот раз он пригласил меня в гостиную — с дивана приподнялась «ма». Серый халат, серые глаза, серые волосы, красно-желто-зеленые сканворды вокруг. Она представилась Ириной Соломоновной и с любопытством разглядывала меня, а я — их жилище. Старый сервант с хрустальным сервизом. Массивный комод. Советская радиола в углу. Пианино, продавленные кресла с грязными накидками. Обшарпанный паркет-елочка. Пыльно, на полу возле стола хлебные крошки…
«Женя, если вы действительно готовы послушать стихи Дмитрия, — сказала Ирина Соломоновна, — приготовьтесь немного утомиться».
Дмитрий положил на стол здоровенную тетрадь. Открыл, откашлялся. Почерк крупный, через три строчки, наискосок. Пятнадцать минут торжественным тоном он читал бессвязные фразы про космос, созвездия, явление Жени как символа свежего ветра и Богоматери, невинности и доброты. Когда он закончил, мама предложила чаю. Открыла ключом сервант, достала пыльный сервиз. Прошаркала на кухню, сполоснула. На выцветших розах скатерти появилась гора ватрушек и сочников — еда от соцработника. Аккуратно я выяснила, что, кроме соцработника, к ним больше никто не ходит. У мамы слабые ноги, гулять она боится, и если год назад еще выходила из дома, чтобы посидеть на лавочке у подъезда, теперь совсем перестала. Каждый шаг — это страх и труд. Дмитрий же иногда гуляет с Петей вокруг дома. Родных у них нет. Друзей тоже.
Я спросила, как они справляются с хозяйством, и узнала, что мама иногда готовит, моет посуду. Дмитрий может разогреть суп, налить чай. А вот уборку дома делать некому: у Дмитрия сильно болят суставы, он едва сгибается, стиральной машинки в доме нет — мама теребит белье в тазике руками. Мне стало их жалко, захотелось чем-то помочь. «У меня есть стиральная машинка, мне не сложно». Ирина Соломоновна вдруг перестала улыбаться и отрезала: «Спасибо, но нет. Мы настолько еще не опустились».
Смущенная, я засобиралась уходить, как Дмитрий сказал: «Женя, приходите ко мне на день рождения в этот четверг. У нас с мамой будет торт». А Ирина Соломоновна примирительно добавила: «Мы по воскресеньям в девять вечера слушаем концерты по радио. Вам это, наверное, не интересно, но если захотите — добро пожаловать».
Уже в коридоре она прошептала, чтобы я не обращала на Диму внимания. У него шизофрения, он такой с детства. Всю жизнь ей неудобно за его общительность перед соседями. Я сказала, что давно все поняла и мне он нисколько не мешает. Она молча дотронулась до моей руки.
Дружба
Ко дню рождения Дмитрия я купила на «Авито» маленький музыкальный центр, а мой друг Олег прислал из Петрозаводска стопку дисков с полным собранием Моцарта. Дмитрий предложил послушать вместе с ним 25-й фортепианный концерт. Когда зазвучала музыка, он наклонил голову, поднял указательный палец и завертел им в такт. «Сейчас, слушайте, сейчас будет соло рояля! Ах как хорошо! Великолепно! Вы знаете, Женя, это ведь один из последних его концертов. Через два года Моцарт умрет… Я так мечтал его послушать!» В полутемной комнате Моцарт звучал, точно в храме. Гулко, величаво, навязчиво до самой души. Мама аккуратно разворачивала кулечки с таблетками. Петя сидел у Дмитрия на коленях («Ему очень нравится Моцарт, Женя»). Казалось, даже стены подвинулись ближе. Тридцать пять минут музыки, которую я, скорее всего, не услышала бы никогда, если бы не Дмитрий, таких личных, емких, в безвременье за стенкой моей квартиры…
* * *
На следующий день, в благодарность за подарок, Дмитрий принес мне книгу Бианки и булочку с творогом.
Он начал приходить каждый день: то с газетой, то с новостями, то со стихами. Всегда передавал привет от мамы и Пети. А в начале лета передал приглашение от мамы на ее день рождения.
Я сбегала в цветочный за фиалкой, переобулась в тапочки, зашла. Праздником в их квартире не пахло. Но был тоненький тортик и упаковка конфет «Мишка на Севере». «Мишку» отдали мне, тортик разрезали на всех. Я пила чай и ела торт, а Дмитрий и мама пили воду и ели лекарства. Потом сосед откинулся в кресле и рассказал, что завтра год, как умерла соседка снизу. «Вы ее не застали, Женя, но мы с Софьей Валентиновной очень, очень дружили! Она каждую неделю приносила нам с мамой прочитанные “Аргументы и факты”, а на выходных приходила на чай с печеньем. Когда она слегла и уже не могла ходить, попросила своего сына принести на мой день рождения торт. Очень, очень теплые у нас были отношения! И я завтра в ее честь напишу стихотворение в до мажоре. О ней — исключительно, исключительно в до мажоре!»
Постепенно выяснилось, что всем, кто умер в нашем подъезде (Дмитрий с мамой живут тут всю жизнь, многих пережили), Дмитрий посвящал стихи. Кому-то в миноре, кому-то в мажоре. Не удержалась и спросила: «А когда я умру, вы мне тоже посвятите стихи?» — «Женя, конечно, какие могут быть разговоры? (Вообще не смутился.) Я УЖЕ в вашу честь написал пять стихотворений! Но если вы умрете, я постараюсь на славу!»
Потом он еще говорил о том, как его сводит с ума Шопен и как очень давно, когда он был моложе и лучше, они с мамой ходили в филармонию и он там рыдал от счастья. Мама улыбалась фиалке, а я думала о том, что жить со знанием, что о тебе после смерти напишут в до мажоре, гораздо приятнее.
* * *
Постепенно мои визиты на чай и радио стали регулярными, и каждый раз Ирина Соломоновна была рада меня видеть. Я покупала для нее то тюльпаны, то хризантемы. Носила конфеты. И она постепенно впускала меня в свою жизнь.
Я рассказывала ей о своих командировках и путешествиях, она делилась прочитанными книгами. Ее зрение, несмотря на возраст, оставалось идеальным, и она буквально глотала книжки. Каждый раз я заставала ее читающей какую-нибудь классику: Толстого, Чехова, Сервантеса, Диккенса. Однажды Ирина Соломоновна призналась, что бесконечно перечитывает свою библиотеку. В магазин она не ходит, интернета нет, где взять новые книги — не знает. Тогда я стала ей приносить свои. Она читала взахлеб Довлатова, Водолазкина, Донну Тартт (про «Щегла» сказала, что лучше книги уже не напишут). Когда все прочла, я стала добывать книги по друзьям. Однажды написала пост в соцсети о том, что ищу для соседки ненужные книги. И потом целую неделю ездила за ними по Москве. Ирина Соломоновна была счастлива. Никогда прежде я не видела, чтобы у человека ТАК светились глаза при виде книг.
Еще я наполнила ее жизнь цветами. У них с Димой не было ни одного (кроме подаренной мною фиалки), хотя Ирина Соломоновна когда-то очень их любила. Я притащила на окно ее спальни декабриста. А потом купила несколько фикусов на «Авито». Ее комната зазеленела и стала уютной. Поливать сама она могла с трудом, поэтому уход за цветами вменили Дмитрию. Когда я уезжала в долгие командировки, приносила им в квартиру и свои цветы. «Мы помогаем друг другу, как настоящие соседи», — радовался Дмитрий и хватался за лейку.
Однажды за чаем Ирина Соломоновна рассказала, как репрессировали отца. Как к ним домой приходили с обысками. Как нечего было есть. Как она в детстве мечтала стать музыкантом, брала уроки игры на фортепиано. А когда папу репрессировали, им с мамой стало не до музыки. «Она не могла купить мне фортепиано, я один раз в месяц ела куриную ножку. Но, кроме музыки, я любила английский, поэтому все силы бросила на него».
Она рассказала, как отец вернулся, но все время болел и скоро умер. Как она любила ездить на велосипеде. Как родился Дима — и муж бросил ее с больным сыном и уехал к родным в Израиль. Как она тоже могла уехать из страны, «но зачем, я же москвичка!» Оставшись с Димой вдвоем, она разносила газеты, писала заметки, работала в архивах — бралась за любой труд. У нее часто случались эпилептические приступы, но она буквально поднималась и шла на работу. А Дима окончил школу, медицинский техникум, но работать так и не смог: шизофрения не позволила. Сам он о своей болезни рассказывал легко, как о чем-то будничном.
«Я всегда был болен, с детства. Но после техникума пришли голоса. Я слышал их постоянно, они не давали жить, я начал принимать сильные препараты. Голоса покинули меня, но появилась мания преследования, страхи… Я все понимаю про свою болезнь. Врачи меня всегда благодарили за то, что я подробно могу описать свое состояние».
Ирина Соломоновна больше не вышла замуж. Вся ушла в сына и работу. И вот так уже много лет они живут и болеют исключительно вдвоем. Мама утешает сына, когда у него начинаются обострение и шизофренический бред, а сын ухаживает за ней во время приступов эпилепсии и как может поддерживает. Я никогда прежде не встречала таких одиноких и в то же время таких наполненных друг другом людей. Чем больше я о них узнавала, тем сильнее хотелось как-то скрасить их жизнь.
Помню, купила соседям булочек. Они распереживались и предложили обменять их на суп. Я отказалась, но пришла слушать Моцарта. Под музыку Дмитрий рассказывал о жизни композитора. Он удивительно точно знает все ключевые моменты его биографии, все важные даты. «Какой он у вас умный», — шепнула я его маме. А мама шепнула мне: «Скажите это ему, а то он все переживает, что его упекут в интернат». Мы никогда с ними об этом не говорили, но я задавалась вопросом: что будет с Димой, когда мамы не станет? Родных нет. Отец, который уехал в Израиль, недавно умер. Мама, кажется, держится за жизнь только ради сына, но сколько ей осталось? Дмитрий постоянно принимает препараты, ходит к врачу, осознает течение болезни, контролирует приступы. Из видимого у него только бесплодное мудрствование и навязчивые страхи. В целом, кажется, он вполне контролирует свою жизнь. Но что с ним станет в одиночестве? Мама завещала ему квартиру. Он боится, что его могут признать недееспособным и отправить в интернат. «Интернат — это для меня крах всей жизни! Я там сразу умру», — сказал Дима, имея в виду не физическую смерть. И его можно понять.
* * *
Мне не всегда было удобно открывать дверь на стук Дмитрия. То текст, то видеоконференция, то просто хочется полежать в одиночестве. А если он стучит — значит, нужно выслушать несвязное стихотворение или его странные умозаключения (которые он повторяет по три раза — следствие болезни). Например, однажды он кричал в мою дверь, что свобода — это ответственность, поэтому многие боятся свободы. «Это про меня, Женя! Вот представьте, если бы я мог опубликовать свои стихи. Я бы нес ответственность за каждое слово! За всю свою космическую философию. Это очень страшно. Так что не стоит мне переживать, что их слышит только мама».
В другой раз он принес мне булочек, а у меня сильно болел живот, и я отказалась. Он сказал: «Хочу вас поддержать своими размышлениями. То, что отличает нас от животных, — способность терпеть. Это дар! Через терпение рождается смирение. А смирение, Женя, это наш проводник в царство божие». — «Надеюсь, — сказала я, — царство божие в моей жизни наступит не скоро». — «Конечно-конечно, вам рано умирать! Я просто к тому, что царство божие неизбежно, это си-бемоль-мажорный аккорд жизни. И терпение — в него проводник! Терпите, Женя. И не унывайте. Какие бы испытания нам ни посылались, болезни, одиночество, главное счастье у нас остается — просто жить, иметь интерес и вкус к жизни. Я сам себе это всегда говорю, чтобы не впасть в уныние. И вы не впадайте. Мы с мамой рядом и всегда готовы вас поддержать. И все, что у нас есть, вам дадим, если нужно».
Как я могла ему не открывать?
Вообще, соседи удивительно умели поднять мне настроение. Иногда из сложных командировок я возвращалась без сил. Зарывалась в кровать и тихо лежала, как будто меня нет вовсе. Но сосед всегда знал, что я вернулась, и стучал уже спозаранку: «А что вы к нам не заходите, Женя? Я вас слышал, вы приехали! Приходите к нам с мамой на ужин! Мама дочитала Довлатова, нам будут ставить пластиковые окна!»
Я пришла, и соседка сразу спросила, что у меня с лицом. «Мне, Ирина Соломоновна, последние несколько дней хочется выть». — «Женя, когда вам хочется выть, приходите к нам. Вот в субботу вечером будет концерт по радио. Под него, если захотите, сможете выть, главное — не громко».
Я рассмеялась и спросила ее о счастье. Она ответила: «Я счастлива. У меня была любовь, у меня есть здравый ум и зоркие глаза, чтобы читать книги, есть радио. Есть Дима, у Димы есть я. К нам бесплатно приходит помощница по хозяйству… Почему бы мне не быть счастливой?» Дима поддакнул: «Мама весь день читает, а потом она спит. Ей некогда быть несчастной. А я пишу стихи, и, когда пишу, я счастлив! Пусть я никогда их не напечатаю и никто их не читает, но я ПИШУ! Да, я одинок, одиночество — весьма неприятная штука. Но боже мой, зато я никому ничего не должен!»
«У меня нет друзей, кроме разве что вас, — сказала соседка. — Но я не чувствую себя одинокой: у меня есть книги! Дать вам что-нибудь почитать?»
У Ирины Соломоновны много классики. Спросила, нет ли Чехова, я бы перечитала. Она изменилась в лице и тихо сказала: «Чехов есть, но я не могу вам его дать по техническим причинам». Виновато объяснила, что Чехов — любимый писатель ее мамы. Перед смертью мама слегла, три месяца провела в кровати. Она не могла ходить в туалет, мыться, но могла читать. «И вот она читала книги Чехова, — говорит соседка. — Обложилась ими и читала. Когда она умерла, мне пришлось выбросить диван, на котором она лежала: в нем завелись клопы, он жутко вонял. И Чехов… Понимаете, Женя, он тоже весь провонял. Я его убрала за стекло, так и стоит…» Спросила, почему она просто не выбросила эти книги? «Как можно, Женя, это же ЧЕХОВ».
* * *
Незадолго до того, как в их дом пришла беда и наше размеренное общение закончилось, я заболела. Высокая температура, я едва вставала с кровати. На привычный Димин стук прокашляла, что болею. Через час стук раздался снова. Какой-то чужой, очень настойчивый. Я открыла дверь и ахнула: передо мной стояла взъерошенная соседка и дрожащей рукой протягивала тарелку супа. Суп трясся и расплескивался. Я подхватила тарелку, а она сказала: «Вам, Женя, обязательно нужен суп, чтобы поправиться. Ешьте». Развернулась и, придерживаясь за стены, пошаркала к себе в квартиру. Я ошарашенно смотрела ей вслед: человек, который панически боится ходить даже из комнаты в кухню, преодолел лестничную клетку, чтобы принести мне суп. Вот это да!
Днем снова раздался стук. Ирина Соломоновна, уже причесанная, опять распорядилась: «Давай тарелку и ложку, я положу тебе жаркое!» — «Мне неудобно, я сытая…» — промямлила я. «Что значит неудобно? Тебе надо есть!» Видимо, обратную дорогу с полной тарелкой она уже не осилила, потому что на пороге стоял Дмитрий. «Женя! — торжественно, как и всегда, заявил он, протянув мне тарелку. — Ваша болезнь — это ваш крест! Вам выпала честь его нести! Сегодня я написал поддерживающее стихотворение в вашу честь. Оно так и называется — “Крест”!» Увидев мое лицо, он поторопился сообщить, что читать мне его сейчас не станет, потому что видит: мне и так плохо.
Я ела стряпню Ирины Соломоновны, едва не рыдая от умиления. Могла ли я предположить, что заботиться обо мне будут совершенно чужие, старые и больные люди, которым самим не помешала бы забота?
Беда
А потом Ирина Соломоновна упала в ванной и сломала ногу. Больница, гипс, постельный режим. Когда гипс сняли, соседка боялась ходить даже при помощи ходунков, но потихоньку пробовала. Когда освоилась, я притащила ей костыли, но ходить самостоятельно она отказывалась и в основном лежала. Я, конечно, аккуратно вела профилактические беседы о пользе ходьбы, но кто я такая и что знаю о ее боли и страхах? Однажды, в марте, постучал Дмитрий: «Женя, мама хочет вам что-то показать!» Я зашла к ним в квартиру — посреди коридора, пошатываясь, без костылей стояла Ирина Соломоновна. «Смотрите, Женя, я уже хожу!» И это была такая радость, как будто я сама не ходила, а тут смогла.
На следующий день сосед постучал снова: «Женя, мама упала, помогите!» Пока я теряла тапки на лестничной клетке, знатно перепугалась: «А вдруг опять что-то сломала?» Ирина Соломоновна лежала поперек комнаты и извинялась: «Тут порожек, я не переступила». Подняли, не сломала, обошлось.
После этого случая она снова взялась за ходунки, страх убил весь прогресс. У них появилась помощница по хозяйству на неполный день от еврейской благотворительной организации. Наталья Викторовна готовила еду, убирала квартиру и следила, чтобы Ирина Соломоновна вовремя принимала лекарства. Мне стало спокойнее.
Потом случилась пандемия, я на два месяца отчалила в тундру. Звонила ей оттуда, она смеялась: «Мы как обычно, сидим. Я немножко хожу на кухню». Когда я вернулась, Ирина Соломоновна уже готовила и почти не держалась за стены.
* * *
За всю весну Ирина Соломоновна так ни разу и не вышла на улицу. Я предложила сводить ее во двор до лавочки. Она обещала подумать, а на следующий день я поднимала ее с пола в коридоре — разговоры про прогулки прекратились. Каждый раз, заходя к ним, я рассказывала, какой на улице приятный ветер и какие за домом выросли розы. Намеки она понимала, но молчала. В конце июля я в который раз, ни на что не надеясь, сказала: «Пойдемте погуляем, лето проходит». А Ирина Соломоновна вдруг ответила: «Я только переоденусь». Вместо домашнего халата — цветастое платье, на ноги чулки. Причесалась, надела соломенную шляпку (еще бабушкина, отлично сохранилась) — и мы вышли из квартиры. Она помедлила у лифта, но все-таки вошла. А когда мы вышли из подъезда, посмотрела на меня такими глазами, что я перепугалась. Она такая хрупкая, куда я ее тащу? А сможет ли она идти, а вдруг что-то случится? Но мы сделали шаг, потом еще, оставили позади лавочку. Очень мелкие медленные шаги, ее рука точно вросла в мой локоть. Когда мы дошли до середины дома, она вдруг остановилась и охнула:
— Женя, боже мой, я забыла надеть зубы! Какой стыд! Никогда не позволяла себе выходить из дома без зубов!
— Вы год не были на улице, какие зубы? Спасибо, что обувь надели!
Посмеялись и двинули дальше.
К соседнему дому она идти отказалась: «Там жила моя подруга, она недавно умерла, мне бы не хотелось туда идти». Я расспросила про подруг. «Умерли все, только я стойкий оловянный солдатик». Героически обошли два дома, осмотрели все клумбы, упали на лавку. Много болтали. Она запиналась, забывала слова. «Женя, вы извините, я просто давно не говорила».
В лифте Ирина Соломоновна сказала, что это один из лучших дней за последнее время. А я была рада увидевшему лето человеку. Мы планировали совершить еще одну прогулку через несколько дней, но прогулки не случилось, случился инсульт.
* * *
На следующий день сосед поднял меня стуком в шесть утра. «Мама упала, Женя, помогите!» Она лежала возле кресла в какой-то нечеловеческой позе, мне показалось — сломалась пополам. Я увидела синяк на руке и еще один — на колене.
— Это вы сейчас ударились?
— Нет, давно, — соврала она.
На следующий день я проснулась в пять утра от криков в подъезде. «…Жени нет дома, мне не к кому больше обратиться! Откройте!» Несколько настойчивых стуков в соседнюю дверь, потом шаги через лестничную клетку к другой двери: «Мама упала! Я не могу ее сам поднять! Откройте! Помогите!» Я начала натягивать спортивки, путаясь в штанинах. Вышла из квартиры в момент, когда сосед метался возле лифта и кричал в распахнутую дверь своей квартиры: «Мама, мне никто не открывает, я не знаю, куда бежать!»
Половина соседки лежала в туалете, половина — в коридоре. Наши уборные напоминают размерами телефонную будку, как в них можно упасть? С большим трудом я протиснулась между соседкой и унитазом и усадила ее на стульчак. Прикрыла халатом, она посмотрела глазами, полными стыда и страха. «Идите, — прошептала, — я дальше сама».
Дома у меня тряслись руки, и я продолжала слышать, как Дмитрий тарабанит в двери и кричит: «Мне больше не к кому обратиться!» Через полчаса он зашел рассказать, что мама уснула. Я спросила, что бы он делал, если бы меня не оказалось дома? «Однажды она весь день пролежала на полу, пока не приехала соцработник, — ответил сосед. — Понимаете, Женя, люди перестали открывать мне дверь. Думаю, что я им совсем надоел».
И тут на меня впервые накатила злость. Хорошо понимаю, почему ему не открывают. Но одно дело болтовня, а другое — помощь. Он ведь просит поднять маму. Как можно оставаться за дверью, когда с другой стороны в отчаянии мечется человек?
* * *
Через неделю утром я подскочила от криков соседа в подъезде. Разобрала слово «скорая», перепугалась, метнулась к ним. Врачи уже были в квартире — Ирина Соломоновна сидела на кровати и испуганно озиралась по сторонам. «Вы кто? Соседка? Она давно не разговаривает? Помогите найти ее трусы! И носки, носки нужны. Не важно какие, в реанимации ее все равно разденут».
Ежась от всего этого хаоса, Дмитрий рассказывал, что утром не смог установить с мамой контакт. Похоже на инсульт, разберутся в больнице. Она сидела на диване потерянная и взлохмаченная. Пока я надевала на ее холодные ноги носки, спросила: «Вы меня узнаете?» И вдруг она улыбнулась и внятно сказала: «Женя! Конечно, я вас узнаю!» Это были первые ее слова за утро, мы сразу взбодрились: наверное, это хороший прогностический признак? Врач на меня посмотрела уставшими синими глазами: «Плохо, что нужна госпитализация: везде ковид, а у нее возраст. Там на них (стариков) всем наплевать».
Соседку увезли в колготках, пиджаке на сорочку, тонких носках (теплые я сунула ей в карман). Ни книжек, ни теплого свитера — ничего. Навещать нельзя, можно только передавать передачки. Несколько раз я заходила к ней с открыткой от нас с Димой, книжками, памперсами и фруктами. Чтобы она знала, что мы скучаем и ждем.
Когда через две недели Ирину Соломоновну вернули домой, это был другой человек. Я боялась, что после инсульта станет хуже, но стало лучше. Такого живого и громкого голоса у нее не было никогда. Заодно ее полностью обследовали, и появились диагнозы и схема лечения таблетками. Я мысленно благодарила врачей за то, что «подлатали» нам бабушку. Но радость была недолгой.
* * *
Через несколько бодрых дней соседка вдруг начала хиреть и снова падать. Поднялась температура. Мы вызвали врача, врач послушал легкие и сердце, констатировал простуду и велел пить и лежать. Ирина Соломоновна так ослабла, что больше не могла сама вставать с кровати в туалет и по ночам в попытке это сделать просто падала с кровати.
Однажды в шесть утра Дмитрий постучал в мою дверь с криком: «Мама упала и пролежала на полу всю ночь!»
Я побежала к ним. Соседка лежала на полу возле дивана в размазанных экскрементах. В комнате невыносимо пахло. Задержав дыхание, я подняла ее с пола и посадила на кровать. Ее руки и ноги были испачканы, мне пришлось долго оттирать ее мыльной губкой: за ночь все засохло. Пока я ее мыла, обнаружила на руках и ногах свежие ссадины. По обрывкам фраз я поняла, что она упала с кровати около часа ночи. Не сумев встать, она не стала кричать и будить сына, потому что знала, что он побежит ко мне, а будить меня ночью неудобно. Так что она просто лежала и ждала утра. Дмитрий сказал, что сам уберет все на полу. Я переодела соседке памперс и на полусогнутых ушла к себе. Жизнь меня к такому не готовила — я залезла в душ и долго терла себя губкой. А потом легла — и только с трудом уснула, как в дверь снова постучал сосед: «Женя, у меня болят бедра, я не могу согнуться и помыть пол. Женя, нельзя же так все оставить, помогите нам ради бога!»
Я не шевелилась. Мне не хотелось никуда идти, ничего вытирать, мне хотелось спать. А потом я представила, как на кровати лежит Ирина Соломоновна, не в силах ничего поделать. Как, возможно, в старости точно так же буду лежать я — и никто не придет мне на помощь. И я встала.
* * *
Это оказался ковид. Заразили в больнице. Скорая не смогла госпитализировать соседку сразу, сказали, по правилам сначала надо ехать на КТ. Вызвались ее отвезти, но нужен был сопровождающий. Я к тому времени тоже заболела (видимо, заразилась, пока поднимала и мыла соседку). Но деваться было некуда — Ирине Соломоновне нужна была больница. И в шесть часов вечера мы в карете скорой выехали с ней в поликлинику.
В поликлинике нас встретила кашляющая очередь длиною в шесть часов. Охранник сказал, что людей привозят бесконечно, коридоры круглосуточно битком.
Мы пробыли в грязной зоне бок о бок с кашляющими людьми до часу ночи. Ирина Соломоновна мужественно высидела все это время, ни разу не пожаловалась, хотя даже мне стало нехорошо. Пневмония односторонняя, 25 процентов. Отправили лечиться домой, вручив антибиотик. Велели следить за самочувствием. Если станет хуже, снова вызывайте скорую. «А скорая опять привезет нас сюда?» — спросила я. «Да, — ответили мне, — скорее всего, такая схема».
Таксист рассказал по дороге, как его бабушку скорая не увозила в больницу до кровавого кашля. Как он ругался, как она лежала полдня почти без сознания в коридоре. «У нас сверху спущена установка не лечить стариков. Государству выгодно, если они тихо умрут дома».
* * *
Лекарства не помогали — соседке становилось все хуже. Поэтому скорая после долгих уговоров ее увезла. Я выдохнула, потому что это значило, что ее могут спасти. А я могла спокойно лежать — температура к тому времени у меня была уже 39, и я с трудом ходила к ним домой и общалась с врачами. Сосед тоже заболел, ему необходим был покой.
Выдыхали мы недолго: на четвертый день госпитализации соседку выписали из больницы с якобы положительной динамикой. Ковид лабораторно не подтвердился. И уже на следующий день у Ирины Соломоновны поднялась температура.
Я позвонила в помогающую организацию и попросила для соседки круглосуточного ухода. Обещали, но сначала ей нужно было поправиться. Я несколько раз вызывала врача, несколько раз скорую — безрезультатно. Как только врачи слышали, что Ирину Соломоновну только что выписали, отказывались приезжать. Раз выписали — значит, все хорошо. «Женя, — говорил сосед, — вы поймите: для государства мы балласт, никто не заинтересован в том, чтобы нас спасать».
Сколько таких стариков-балластов лежит по стране?
О болезни соседки я писала в соцсети. Откликнулся незнакомый невролог Михаил — предложил приехать и осмотреть Ирину Соломоновну. Я попросила его захватить пульсоксиметр, чтобы, в случае чего, снова вызвать скорую. Михаил померил сатурацию и охнул: 75! У соседки пальцы на руках отдавали синевой, она с трудом могла говорить. Я попросила его вызвать скорую, потому что когда звонит врач — совсем другое дело. Я уже поняла: чтобы увезли старушку, надо, чтобы рядом с ней кто-то был и настаивал. Со своей температурой я настаивать особо не могла, но врачи оказались хорошие. Они обалдели, когда я показала соседкину выписку из больницы: четвертого увезли, а девятого уже выписали, как такое возможно? Ведь ее недолечили! И вот результат: еще два дня — и она просто умрет.
Ирину Соломоновну забрали все в ту же «ковидную» больницу. По словам врачей, с минимальными шансами на выздоровление. Я не понимала, как она столько вытерпела и до сих пор жива, пока она не сказала: «Диму нельзя оставлять одного».
Одно счастливое лето
И все-таки Ирина Соломоновна выжила. На этот раз ее лечили долго и привезли без ковида. Я застала ее на диванчике, худую и слабую, но требующую новых книжек. Это было чудом или ее личным упорством.
Словно нарочно к ее возвращению на окне распустился подаренный мною декабрист. Не цвел ни разу, а тут расстарался. В который раз я испытала облегчение.
Ирина Соломоновна больше не могла ходить, даже с ходунками, но постепенно наедала щеки и много читала. У соседей начала жить сиделка: мне больше не нужно было подскакивать по утрам от криков. Лишь когда сиделка уезжала, Дмитрий звал меня на помощь.
«Женя, мама хочет в туалет, помогите посадить ее на горшок» — эти просьбы скоро перестали меня шокировать.
Втиснуться в тапки, дойти до квартиры, прямо по коридору и направо. Посадить ее на кровати, спустить по очереди на пол фарфоровые ноги. Обхватить за талию, приподнять и подвести к горшку. Она обвивала мою шею руками (настоящие объятия) — и мы стояли так, пока Дима стаскивал на пол ее памперс.
Мы оставляли ее и выходили на кухню. Как ни в чем не бывало, сосед делился размышлениями о счастье: «Не надо штурмовать жизнь, пытаясь отвоевать счастье. Иной раз счастье приходит само». Рассказывал, что в квартиру на седьмом, в которой полгода назад умер какой-то академик, переехал некий Федя. Молодой человек с женой и маленьким ребенком. Что они с Федей подружились. И кажется, кроме меня в нашем подъезде появился еще один человек, готовый оказывать помощь им с мамой.
Ирина Соломоновна подает слабый голос — закончила. Снова обнимает мою шею, пока Дима надевает памперс обратно. Что чувствует человек, вынужденный стоять без штанов рядом с другим человеком возле наполненного горшка? Она кажется мне хрупкой, почти ребенком. Уязвимым и обнаженным. Не понимая, как дать ей понять, что все хорошо, я тихонько глажу ее по спине. Два года назад эта гордая женщина не разрешила мне постирать ее вещи. Как же неотвратимо и быстро беда стирает границы и какой тесной, абсолютно бесстыдной может быть близость двух совершенно чужих людей!
* * *
Весной Ирина Соломоновна начала вздыхать о том, как мы ходили с ней вокруг дома, а потом грели кости на лавочке. «Больше я так не смогу», — говорила она, а я пыталась придумать, где бы взять коляску и мужскую силу, потому что очень хочется, чтобы она смогла.
«Я себя утешаю тем, — встревал в нашу весну сосед, — что одиночество и немощь — это не самое страшное. Самое страшное — не унаследовать царство божие. Наша жизнь, любая, рано или поздно закончится. Но нам останется царство божие».
Мы заказали коляску в соцслужбе, и, пока ждали, сиделка пыталась водить Ирину Соломоновну по дому под ручку. Когда стало понятно, что с поддержкой она может немного переставлять ноги, мы уговорили ее выйти на лавочку. Подхватили под руку, ввели в лифт, а потом — вуаля! — пересадили на скамейку. Это был теплый солнечный день. Всюду колосилась нежная зелень, летали бабочки и вкусные запахи. Соседка сидела в шляпе, жмурилась на солнце и улыбалась.
Следом спустился Дмитрий, и я стала свидетелем неловкой сцены милых разборок. «Ма-а-ам, — канючил он, — можно я выведу на прогулку Петю?» — «Нельзя!» — отвечала она строго. «Ну ма-а-ам, — настаивал сосед, — ну пожалуйста, он тоже хочет гулять!» Соседка была непреклонна. Дмитрий разочарованно пошаркал куда-то, оставив нас вдвоем. И тогда я спросила, почему она не разрешает взять клоуна на улицу. «Видите ли, Женя, я переживаю, что над Димой из-за Пети будут смеяться, — ответила она. — Это ведь глупо, взрослому человеку ходить с игрушкой». — «Очень даже не глупо, — сказала я. — Каждый взрослый имеет право на поддерживающую игрушку. Вот у меня есть кот Хоска!»
И я рассказала соседке про своего плюшевого британца в пальто, которого беру во все свои путешествия, которого сжимаю в самолетах, с которым иногда сплю, если бывает грустно, и даже снимаю с него пальто в жару. Соседка посмотрела недоверчиво. Я сгоняла домой за Хоской. «Вот, знакомьтесь». Она пожала Хоске лапу, захохотала. Тут подошел Дмитрий. Я познакомила Хоску и с ним, и он снова попросил: «Ма-а-ам, ну можно я схожу за Петей?» Соседка посмотрела на нас с Хоской, вздохнула и разрешила. Дима вынес Петю, мы поздоровались. Петя голосом соседки (однако она прекрасно пародирует клоуна!) сказал: «Привет, кот в пальто. Как тебя зовут?» И я голосом Хоски ответила: «Я Хоска, я из тундры!» И мы, как кони, начали ржать. Оставшиеся полчаса все сидели рядышком на скамейке: я, соседка, Хоска, Петя и Дмитрий. Со стороны взрослые люди с игрушками наверняка выглядели странно, но нам было по барабану.
* * *
Все лето мы ждали коляску от соцслужб. Я хотела найти ее по друзьям, но соседка отказывалась. Говорила, что как раз за лето окрепнет для дальних путешествий. Я очень хотела показать ей район, в котором она выросла, парк, в котором она гуляла раньше. За те десять лет, что она не выходила дальше двора, многое изменилось, стало красивым и зеленым.
И вот в начале сентября нам привезли наконец коляску. Я пришла к ним отмечать это событие с розовеньким. Соседка сказала: «Я не буду, у меня кишечное расстройство». Дмитрий сказал: «Мне нельзя, я пью циклодол». Я сказала: «У меня нейролептики, ну и что?» Сиделка подхватила: «Я задолбалась, мне все можно».
Накатили по хрустальной стопочке, обсудили лекарства, погоду и русский рок. А потом я надела на Ирину Соломоновну свои смешные пижамные штаны (это все, что на нее налезло), и мы кое-как спустились на свободу.
Ирина Соломоновна смотрела вокруг во все глаза. Мы сделали на память совместное фото возле фонтана: кажется, я никогда раньше не видела у нее такой детской улыбки.
Потом я на две недели уехала в санаторий. Позвонила соседям оттуда узнать, как дела, и охнула: Ирину Соломоновну увезли в больницу — стало плохо с сердцем. Дмитрий меня успокоил, сказал, что говорил с мамой, ее из реанимации перевели в палату. Она требует тапки и памперсы, все хорошо. А на следующий день мне написала сиделка: Ирина Соломоновна умерла. В это было невозможно поверить.
Когда я вернулась и зашла к ним в квартиру, на секунду мне показалось, что я вижу на диване Ирину Соломоновну с книжкой. Все было таким, будто она ненадолго вышла на кухню. Ее очки, табуретка с лекарствами, недопитая чашка чая, пожухшие цветы… Дмитрий написал стихотворение «Без мамы ля минор». Сказал: «Мама ушла в Крестовоздвижение, это знак, что Бог меня не оставит».
* * *
Через несколько дней сосед попросил разобрать мамины вещи. Сказал, хочет помочь ей перейти в иной мир. Для этого мне надо найти среди ее одежды то, что будет носиться (будет жить).
Я перебирала шкаф трясущимися руками. Столько платьев и блуз, пожелтевших от времени. Нашлось несколько винтажных, очень симпатичных нарядов. Маленькое черное платье (шила сама), пышное с воланом в серую крапинку. Куда она в них ходила? И когда в последний раз?
Сложно трогать вещи чужого человека. Еще сложнее — понимать, что, кроме тебя, их трогать некому. «Женя, обязательно найдите то, что наденете. Мама будет рада». И я нашла трикотажное пальто с пестрым узором. Примерила — как на мне и было. Взяла черное платье — такое трогательное, с едва заметными вышитыми бутонами роз. И кичливое с воланом тоже взяла. На целый шкаф сразу меня не хватило, но я обещала вернуться и разобрать остальное. Что-то подойдет для чарити-шопа, что-то совсем старое можно отдать на переработку.
Когда на следующий день я впервые надела соседкино пальто, увидела в зеркале Ирину Соломоновну: в шляпе, здоровую, гордую и сильную. Узнала, что в больницу, где она умерла, ее отвезли в моих штанах, в которых я ее выгуливала на коляске. Там они и пропали, конечно. Что ж, Ирина Соломоновна, будем считать, мы с вами немножко обменялись одеждой.
* * *
Со дня смерти Ирины Соломоновны прошло больше чем полгода, а мне до сих пор иногда кажется, что она жива. Что вот я сейчас зайду, а она крикнет: «Женечка, заходите! Как ваша поездка?» Дмитрий держится молодцом. Он все так же стучится ко мне и другим соседям, носит мне булочки и газеты. Я приглядываю, чтобы у него все было хорошо. Несколько раз у него были приступы: в панике кричал, что скоро его увезут в интернат, что все соседи напишут на него жалобу — и тогда за ним приедет полиция. Я усаживала его в кресло и долго объясняла, что он хороший, никому не мешает и ни в какой интернат мы его ни за что не отдадим. Его отпускало.
Дмитрий бесконечно посвящает маме стихи, говорит, это помогает ему держаться. А еще помогает «Наше радио», которое он начал постоянно слушать. Когда я заканчивала писать этот текст, Дмитрий принес мне собрание сочинений Чехова. То самое, которое якобы пропахло клопами. «Это, Женя, вам подарок от нас с мамой. Она была бы рада узнать, что Чехов в надежных руках».
Нет, книги ничем не пахнут, кроме любви.
Редактор — Инна Кравченко