«Такие дела» часто пишут про расстройства пищевого поведения. И когда на редакционной летучке возникла тема насильного кормления детей, я вызвалась в авторы. Но потом поняла, что спокойного исследовательского текста у меня не получится. Тема слишком личная и триггерит меня до сих пор. Все мое детство прошло в борьбе с едой. Я не хожу в гости, где радушные хозяева зорко следят за тарелками приглашенных, настаивая перепробовать все стоящее на столе. Список блюд и продуктов, которые я не ем до сих пор, сопоставим по длине со списком разнообразных санкций. И логики в нем примерно столько же. Меня трясет, когда я вижу, как в незнакомого рыдающего ребенка силой впихивают еду. Я все еще сижу за тем столом сама.
«Пока не доешь, из-за стола не выйдешь»
Где-то за окном в канаве застрял огромный цементовоз, и вся уличная детвора собралась поглазеть на операцию по его спасению, а я страдала над тарелкой с творогом. Творог в списке ненавистных блюд занимал почетное первое место. Из часов, проведенных в застольных страданиях в первые мои восемь лет, вышла бы еще одна маленькая жизнь.
Мои родители — дети войны. Папа всю жизнь вспоминал, как они мальчишками воровали жмых у лошадей, рискуя получить кнутом от сторожа. И как его, самого младшего и тощего, отец водил на рынок, покупал ложку вареного риса, чтобы сын съел его прямо на месте у прилавка.
Мама хлебнула голода в оккупации. Когда в 1946-м она вернулась в Москву и бабушка привела ее в ломящийся от деликатесов Елисеевский гастроном на улице Горького, семилетняя девочка попросила купить ей хлеба. Еще долго ее отучали от привычки прятать под подушку кусочек сахара.
Для папы благополучие семьи навсегда и прочно было связано с полным холодильником, припасами и накрытым столом. Моих друзей мама фильтровала по принципу «вежливо разговаривает» и «хорошо кушает». Даже в самые остродефицитные восьмидесятые и голодные девяностые холодильник у нас дома был забит.
Рождение у людей с такой травмой ребенка, который отказывается от еды, не могло пройти без катастрофы семейного масштаба. По преданиям, в младенчестве у меня был отличный аппетит. Но в год и десять месяцев я тяжело заболела и через два месяца вышла из больницы, как говорят, другим человеком. Я перестала есть.
Была здорова, меня наблюдали лучшие столичные врачи. Просто не хотела есть. Накормить ребенка любой ценой на годы стало важнейшей маминой задачей. Уговорами, торговлей, манипуляциями и в конце — насилием. Если рукой нажать на скулы, челюсти разжимались и еда вперемешку со слезами отправлялась по нужному адресу. Те первые годы я помню на уровне каких-то ощущений и больше по рассказам. С годами стратегии менялись, проблема оставалась.
Не знаю, как мама выносила эти ежедневные развлекательные мероприятия по кормлению. Она могла бы выиграть конкурс по количеству сказок, прибауток и танцев с бубнами за едой. Она могла все, кроме одного: перестать заставлять меня есть. «Ложку за маму, ложку за папу, ложку за плюшевого мишку», — когда перечень родственников заканчивался, а Гензель и Гретель у пряничного домика на дне моей любимой немецкой тарелки так и оставались под покровом еды, терпение мамы иссякало, и я улетала из-за стола в какое-то более уединенное место. В угол или чаще всего в туалет. Летом у бабушки — в чулан.
Летняя программа вносила разнообразие в ежедневный пищевой аттракцион. Добавлялась ненавистная «молочка» в больших количествах, коровы, которые должны были осуждать мое поведение, и младшая двоюродная сестра Ксюша, приезжавшая к бабушке из Питера. Ксюша, как и все дети, периодически отказывалась от какой-то еды. Ее уговаривали, на ложку с кашей клали ягодку малины или смородины. Так дело шло бодрее. Я любила Ксюшу, но меня бомбило, что моя мама терпеливо укладывала ягодку и уговаривала Ксюшу есть, на нее не кричала и в чулан я улетала одна.
За столом в садике
В пять лет меня отдали в детский сад. Чтобы разделить с государством невыносимое бремя кормления. Я была тем самым мерзким ребенком, который месяцами не переставал по утрам рыдать в раздевалке: «Мамочка, не уходи». Нормальных детей обычно хватало на неделю таких концертов. Но меня за дверью раздевалки ждал завтрак…
Если в целом про свое детство я помню много всего хорошего и разного — и еда была лишь одной его частью, то детский сад остался в памяти именно этим — бесконечным сидением за столом. На второй год в группе появился такой же мальчик. И мы просиживали за столом вдвоем. Я закрываю глаза и до сих пор вижу, как в комнате стояли столики. Мое место было вот за тем, третьим от двери, спиной к окну. Рыбные котлеты, солянка, тертая свекла, которую дети мешали с картофельным пюре или рисом, а меня мутило от вида этой малиновой бурды… Надо ли говорить, что свеклу я не ем до сих пор. Ни винегрет, ни скрепную селедку под шубой.
Список ненавистных продуктов быстро пополнялся. Первым туда угодило сливочное масло. Почему-то даже в детском общепите масло подавали большим кубиком. Без поедания кубика из-за стола не выпускали. Приходилось хитрить. Пишу это и физически ощущаю, как в ладошке тает кубик масла, который я прячу в карман платья, чтобы выкинуть за шкаф в игровой. Сколько еды сгинуло бесследно в зашкафьях и подкроватьях детских учреждений! Творог в садиковском меню обычно был представлен запеканкой на полдник. В особо «удачные» дни я умудрялась дострадать над тарелкой до прихода мамы. Но обычно, когда вся группа уже была одета на прогулку, меня выпускали на волю, а кусок расковырянной запеканки летел в бак для пищевых отходов на кухне.
Дома, однако, стало получше. Мама смирилась со скудным списком еды, которую я добровольно ела. Готовить банальный куриный суп и картошку с котлетами оказалось проще, чем изматывать друг друга. В начальной школе родители платили пять рублей за завтраки (которые я никогда не ела), чтобы мне не задавали вопросов. В девять лет я согласилась поехать в летний лагерь только при условии, что родители при мне подойдут к вожатому и попросят, чтобы меня не заставляли есть. Они попросили, и меня никто не трогал. Постепенно страсти вокруг еды сошли на нет.
И превратились в байки.
«Какая ты выросла. А мы помним, как тебя тут кормили. Ха-ха», — вспоминали каждое лето соседи бабушки еще лет пятнадцать. Я натужно улыбалась.
Любовь и булимия
Все вернулось внезапно. В двадцать лет я влюбилась. Объект любви работал в театре и был профессионалом манипуляции. Я это знала и долгое время успешно отражала любые выпады. Пока однажды не прозвучало: «Тебе надо похудеть». Я привычно отшутилась. Толстушкой себя никогда не считала, хотя на фоне окружавших нас прекрасных балерин мои тогдашние пятьдесят восемь килограммов и смотрелись внушительно. Разговор больше не повторялся. Но застрял в голове.
С легкой диеты я довольно быстро скатилась к голодовкам, каким-то таблеткам, а потом и булимии. Помню полные ужаса глаза продавщицы на мои бормотания перед зеркалом в примерочной: «Какая же я толстая» — в болтавшихся на мне брюках размера XS. Друзья называли мой новый вид «героиновый шик», мама — «освенцим», я стала худее половины балерин того самого театра. Все вокруг просили меня остановиться. Но даже мнение объекта любви давно перестало меня волновать. Я просто боролась с собой и едой. Потом в каком-то глянце по психологии мне попалась статья про болезни зависимости. Помимо алкоголизма, наркомании, игромании там была глава и про пищевые расстройства. Первым пунктом в списке группы риска значилось негативное формирование образа еды в детстве, насильное кормление и так далее и тому подобное. Круг замкнулся.
* * *
Сейчас, когда у мамы начались возрастные когнитивные изменения и она периодически отказывается от еды, я стала еще лучше понимать поведение родителей. Ленивое ковыряние в тарелке вызывает одно-единственное желание — впихнуть эту еду любой ценой. Я сглатываю рвущееся наружу «пока не доешь, из-за стола не выйдешь» и молча выхожу из кухни.
Я давно простила детские обиды и даже почти поборола взрослые пищевые расстройства. До сих пор я не ем сотни продуктов и блюд, от многих отказываясь, даже не пробуя. И готова провалиться сквозь землю, когда кто-то обращает внимание на то, что я ем или нет. Я знаю только одно: насильно кормить нельзя.