Мы жили в маленьком тихом поселке на Ямале. Одним летом, когда мне было лет семь, мы с мамой и старшим братом поехали гостить в Москву к маминой сестре. Мы были рады, что поедем «своей компашкой», без строгого и молчаливого папы. В то лето он остался работать дома. С ним осталась и наша кошка Фрося — непонятно откуда доставшаяся нам красавица сиамской породы.
За несколько недель мы, бледные северяне, привыкшие к скудным пейзажам нашей глуши, старались впитать в себя весь свет и шум города и — если вспоминать фотографии мамы с розовыми облаками в руках — всю сахарную вату с ВДНХ.
В конце нашего путешествия брат вдруг пришел ко мне со странной просьбой. Он сказал, чтобы, вернувшись домой, я походила по квартире и позвала Фросю, но лучше уже сейчас привыкнуть к мысли, что кошки у нас нет. Вечно задиравший меня брат выглядел неожиданно смущенным.
Он вышел, оставив меня одну с этой тайной, но я и думать про нее забыла, ведь впереди оставалось еще несколько солнечных дней в мире, где есть березовые аллеи и фонтаны, бесконечная ВДНХ и, главное, виды мороженого, которых в нашем поселке было не купить.
А потом мы вернулись домой. Фроси нигде не слышно. Брат, смущаясь сильнее, чем в первый раз, напоминал мне ее поискать. Я делала все согласно инструкции: ходила, звала, заглядывала под кровать. Я была послушным тихим ребенком и не задавала вопросов, ведь только папа оставался с кошкой, а говорить с ним мы побаивались. Он пропадал на работе, мы редко его видели, разговаривали и того реже. Обычно после беседы с папой следовало стояние в углу. Про Фросю лучше было не вспоминать.
Зима на Ямал приходит уже в октябре. Как-то мы с братом бесились в сугробах у подъезда, прямо под окнами нашей кухни на первом этаже, как вдруг моя варежка наткнулась на что-то твердое.
Сначала из куска льда показался черный треугольник уха.
Я подтянула ледяной ком к себе, отряхнула — внутри свернулась калачиком черно-белая зверушка. Помню странное возбуждение, радость нашедшего клад, но не помню, вбежали мы к маме или показали ей нашу находку прямо так, крича из сугроба под окном кухни, потрясая в руках побуревшим комом.
— Мама, мама, смотри! Положи ее в духовку! Давай разморозим Фросю!
Мы так и не узнали, случайно или намеренно папа ее выпустил. Он вспыльчив и легко раздражается по пустякам. Все в доме знают: когда папа не в настроении, лучше ему не показываться. Возможно, в один из тех летних дней он был не в духе, а кошка вертелась под ногами и хотела внимания. Кошки издают звуки, они могут быть неудобными — как дети. Вот папа и открыл форточку.
Это не обсуждалось. Как не обсуждались многие вещи в семье: например, почему в старших классах я носила мужскую одежду и называла себя «он», почему брат несколько месяцев боялся признаться, что ушел из университета. Когда случайно выяснилось, что папа год изменял маме, в нашей семье и это решили замолчать, ведь если не говорить о проблемах, то их как будто нет.
Со временем стало заметно, что папа и сам страдает от этих приступов гнева и молчания. Повзрослев, я осознала, что все им сказанное или замолчанное было не со зла, а из беспомощности от непонимания себя, своих желаний и чувств. Он растерянный старик, который не может совладать сам с собой. Я больше не хочу бороться с его грубостью или обвинять в холодности.
Я готова простить его за оставленную форточку.
Мы по-прежнему мало общаемся, а любой разговор дается нам тяжело, но теперь я вижу, что папа старается. Думаю, ему тоже всегда хотелось быть частью нашей «компашки», но он не знал, как ею стать. Теперь стараюсь я. Например, когда прошу его куда-нибудь меня отвезти, чтобы у нас был час только для нас двоих. Мы едем по подтаявшей Москве, продираясь сквозь грязный снег и отвлеченные темы (где же кофеина больше: в чае или кофе?), и теперь совсем неважно, смогли бы мы тогда разморозить Фросю или нет.
Главное, что мой сложный папа готов растопить со мной лед.