Страшно возвращаться
Маленький, засаженный растениями балкон выходит во внутренний двор. На газоне стоит мангал, лежаки: немецкие соседи отдыхают там жаркими летними вечерами. Я живу в просторной квартире в пригороде Берлина, слежу за кошкой своей знакомой. Пару недель назад я приехали в Германию, чтобы посетить ЛГБТ-прайд, и решили задержаться.
По утрам я читаю феминистские книжки из домашней библиотеки, а вечером, переждав дневную жару, брожу между низенькими уютными домами и собираю дикую ежевику. Бранденбург — маленький зеленый городок, пересекаемый речкой и окруженный дачами. Там же узнаю о тысячах задержанных на московских протестах и том, как ЛГБТ-активистов и активисток хватали спустя 10—15 секунд после разворачивания плакатов.
Летом 2019 года мне 25 лет. Я мечтаю заниматься журналистикой и пока что боюсь открыто говорить о своей трансгендерности. Мои каминг-ауты, как и профессиональные шаги, начнутся уже после возвращения в Россию. А сейчас я путешествую по Европе и заглядываю в разные ЛГБТ-места, привыкаю к тому, что можно быть открытой квир-персоной и не бояться агрессии со стороны.
Мне страшно возвращаться в Россию. Там нет ни жилья, ни стабильной работы, ни каких-либо сбережений. Все мои вещи лежат или на складе, или у друзей, а с собой только большой походный рюкзак и гитара.
Уже через неделю я пойму, что у меня нет денег на обратный авиабилет Берлин — Санкт-Петербург, и задумаю автобусный трип через Прибалтику. Я буду скитаться еще несколько месяцев, пока не выдохнусь окончательно и не осяду на одном месте. С этого начнется история моих бед.
Я — «они»
Пандемийная осень 2020-го. Я читаю лекцию о том, как писать об ЛГБТ-сообществе, и рассказываю о пути трансгендерного журналиста. Это мое первое публичное заявление о своей гендерной идентичности. Публика — квир-персоны и люди из мира медиа. Один из вопросов, обращенных ко мне, связан с тем, сталкиваюсь ли я с проблемами в профессии из-за своей трансгендерности.
«Меня принимают, но я постоянно боюсь, что в какой-то момент моя публичность обернется против меня», — отвечаю я, сдерживая тревожный комок внутри. Чем громче я заявляю о себе, тем большее внимание привлекаю и тем плотнее этот комок. С возможностью когда-нибудь найти «обычную» работу, не связанную с медиа или активизмом, я распрощались в момент каминг-аута.
Впервые я узнали о трансгендерности лет в 20. Тогда мне почему-то пришло в голову забить в гугл это слово, и оказалось, что это про меня, что мне некомфортно в приписываемых обществом гендерных рамках. Чуть позже узнали о небинарности — понятии, используемом для описания людей, не причисляющих себя ни к мужчинам, ни женщинам.
В детстве и подростковом возрасте я не понимали, почему буквы «М» и «Ж» имеют какое-то сакральное значение и почему в зависимости от них человеку приписывают тот или иной набор характеристик. Мне было некомфортно со своим телом, и гендерная дисфория особенно усилилась после осознания себя. Я морили себя голодом, чтобы мое худое тело выглядело андрогинно и прохожие на улицах не могли понять, кто я.
Местоимение «они» в единственном числе пришло в мою жизнь, когда я познакомились с людьми, его использующими. Это калька с английского they/them, благодаря которому нельзя определить гендер говорящих. То же и в русском языке. В момент кризиса я поняли, что ни женский, ни мужской род мне не подходит и что единственный способ избавиться от навязчивого гендерирования в речи — использовать «они» по отношению к себе.
А дальше как по накатанной: каминг-ауты перед друзьями, коллегами, знакомыми. С большей частью окружения пришлось прекратить общение из страха столкнуться с трансфобией. Остались только самые близкие, после чего я еще долго боялись заводить новые знакомства.
Быть трансгендерным человеком — значит постоянно, в фоновом режиме ждать неприятных комментариев, обесценивания, вопросов по типу: «Ты парень или девка?». Все хорошо, пока я молчу о себе и «не высовываюсь». Однако скрывать себя очень тяжело, и временами лучше терпеть оскорбления, чем притворяться другим человеком. Я притворяться не умею.
Мефедроновая квартира
В доме на Невском когда-то жили панки. Лет пять назад собственники квартиры пропали, и ее использовали как сквот — нелегально занятое помещение. Говоря простым языком, пришли люди и начали там бесплатно жить. Я заезжаю сюда после того, как меня в очередной раз выгоняют с квартиры. «Через неделю вы должны съехать», — сказал владелец пространства, где я провели первые месяцы пандемии.
Квартира только отходила от карантина: ее обитатели возвращались к прежнему режиму жизни и искали соседа в давно пустующую комнату. До моего заезда ее использовали как кладовку для ненужных вещей, поэтому я собственноручно вытаскиваю оттуда одинокую стиральную машину.
Первый месяц проходит в сумбуре: поиски мебели, покупка вещей, ремонт. Соседи упоминают что-то про вечеринки, которые устраивают дома, но я благополучно забываю об этом. В тот период я часто ночую у друзей и не знаю, что творится в квартире в выходные.
А происходит вот что: в ночь с пятницы на субботу, ровно в три часа, включается музыка, под которую неспешно двигаются десятки тел в красивой одежде. Они танцуют и общаются до утра, проводят вместе весь следующий день, чтобы продолжить тусоваться и следующей ночью. И так до вечера воскресенья, под бесконечно повторяющиеся ритмы техно.
Все выходные квартира заполнена незнакомыми людьми. Они громко разговаривают в коридоре, толпятся на кухне, занимают туалет и ванную. О том, что пришедшие употребляют наркотики, я узнаю через несколько месяцев — из случайно подслушанных разговоров на кухне.
— Будешь нюхать? — произносят за моей спиной. За круглым столом собрался десяток тех, кто так и не лег спать. Я не вижу лиц, слышу только голоса.
— Я бы хотела перестать так жить. Работать пять дней, чтобы только дотянуть до выходных и прийти на тусовку. Но я не знаю, как иначе, — вздыхает кто-то.
— Понимаю, когда употребляют, чтобы получить новый опыт. Но многие делают это без разбора. Им не нужно ничего, кроме наркотиков. Молодежь, которая приходит на тусовки, — им лет по 19-20, они ничем больше не интересуются. Вот я контролирую себя, — категоричен другой.
— Знаешь, что нужно сделать, чтобы менты не взяли с весом? Принять перед выходом из такси, — догоняет третий.
Эта квартира известна как притон. Сюда приходят танцевать, употреблять, знакомиться и расслабляться. Кто-то стабильно тусуется каждую неделю, проводя в квартире почти по двое суток, другие наведываются изредка. Наибольшей популярностью у приходящих пользуется мефедрон.
Как я узнаю позже, это такой белый порошок со специфическим запахом. Синтетический наркотик, после употребления которого появляется много энергии, уходит сонливость, возникает желание общаться. Потребители мефедрона могут по несколько дней обходиться без еды и сна, после чего человека накрывает сильная усталость — до следующего приема наркотика.
Однажды к нам наведывается участковый. Я понимаю это по шепоту в коридоре и по тому, что соседи приглушили музыку. Той ночью становится относительно тихо, хотя люди так и остаются внутри — все 20—30 человек, рассредоточившихся по комнатам бывшей дворянской квартиры. Через неделю (и еще много недель спустя) они собираются как ни в чем не бывало, пока я зарабатываю обострение хронической бессонницы и постепенно скатываюсь в депрессивный эпизод из-за стресса и недосыпа.
Тусовки прекращаются после того, как жильцы снизу начинают грозить прокуратурой. Испугавшись возможных разбирательств, соседи решают арендовать отдельное помещение под тусовки.
Еще пару месяцев я дергаюсь от каждого шороха и слышу звон в ушах. Тогда же мое ментальное здоровье ухудшается настолько, что становится страшно выходить из дома и общаться с незнакомыми людьми. Работать все тяжелее, из-за постоянной тревоги и слез я практически утрачиваю способность зарабатывать на жизнь. Когда становится невыносимо, я почти силой веду себя в психоневрологический диспансер (ПНД).
«Вы себя режете?»
Желтый дом и правда желтый. Я еду туда после очередной бессонной ночи, боясь заблудиться и выйти на неправильной остановке. Январь, один из немногих солнечных дней, и мимо проносятся освещенные мягким розоватом светом здания и церкви. Мне нужно выйти на конечной — дальше автобус поворачивает и едет в обратную сторону. Опаздываю.
— Вы сегодня придете? — звонит моя психиатриня.
— Да, я уже близко. Скоро буду.
Госпитализация в дневной стационар ПНД — долгий и скучный процесс. Сначала нужно подождать в регистратуре и подписать согласие. Потом подняться в кабинет старшей медсестры и подождать уже там. Ответить на десяток стандартных и менее ожидаемых вопросов.
— Самоповреждения есть? Режете себя?
— Нет, никогда не было. Хотите, покажу руки?
— Я верю. Где у вас татуировки?
— На руках, ногах и ладони. А зачем вам эта информация? — решаю уточнить я.
— Потому что нужно, — решают не ответить мне.
Далее меня отправляют к лечащей врачине, у которой я буду наблюдаться следующие месяцы. С психиатриней мы уже знакомы, она помогала мне писать заявление на поступление в стационар. В ее кабинете много растений и небольшой аквариум.
Процедура сбора анамнеза, в общем-то, стандартная для тех, кто впервые обращается за психиатрической помощью. Я рассказываю о жизни с раннего возраста, описываю свое текущее состояние и заполняю опросники на депрессию и тревогу. Первая к моменту госпитализации почти не выражена, а вот вторая зашкаливает до небес.
Иногда я не узнаю свой дом или утрачиваю способность говорить из-за страха. Сложно ходить в магазин: там шумно, много людей, а истерика может случиться из-за отсутствия любимых хлопьев или по другой внешне незначительной причине. Госпитализация тоже вызывает сильнейшую панику, поэтому первые две недели меня накрывает приступами тревоги после каждого похода в ПНД.
Мне выписывают таблетки. Половинка антидепрессанта утром и три противотревожных препарата. Первый не действовал. Второй действовал, но вызывал проблемы с сердцем. Третий помог наладить сон, но хуже справлялся с тревогой.
— У вас всегда будет нестабильное состояние. Вы тревожные, с этим поможет только психотерапия, — объяснила лечащая врачиня.
Один из психологов, с которым я работаю в ПНД, говорит, что моя трансгендерность — это симптом. Он видит у меня истерошизоидные черты и уверяет, что из-за трансперехода у меня начнутся проблемы с щитовидной железой. Я отвечаю, что разбираться с этим будет эндокринолог, а гормональная терапия избавит меня от гендерной дисфории, причиняющей куда больше вреда.
Другая психотерапевтка доводит меня до слез и спрашивает, что я чувствую в этот момент. Она подозревает у меня пограничное или нарциссическое расстройство личности, связывая это с тем, как яро я защищаю свои границы. С этой специалисткой мы общаемся около трех месяцев, в течение которых я так и не начинаю ей доверять. По мнению психиатрини, виной всему мой диагноз.
В выписке из ПНД значится смешанное расстройство личности. Такой диагноз ставится, когда у человека присутствуют черты разных расстройств личности, но что-то одно выделить нельзя. Как правило, оно приводит к дезадаптации в разных сферах жизни: на работе, в быту, при общении с людьми, построении партнерских отношений. Мое, например, выражается в сложностях с коммуникациями. Страшно сближаться и доверять, а в тяжелые периоды жизни я скатываюсь в социальную изоляцию и не могу взаимодействовать ни с кем, кроме близких друзей. И как тут работать журналистом?
Расстройства личности не лечатся таблетками. Лекарства убирают лишь тревожные, депрессивные и иные симптомы, а с остальным надо учиться жить. Психиатриня оказалась права: у меня практически не бывает стабильного состояния, и легче становится лишь спустя годы психотерапии. Лечение в стационаре помогло убрать острые приступы, благодаря чему я смогли вернуться к работе и начать снова общаться с людьми без страха. Таблетки пью до сих пор и сплю только на них. Мысль о том, чтобы остаться без медикаментозной поддержки, пока что пугает.
Конец без конца
После 24 февраля моя работа вдруг стала бесполезной. Стало казаться, что социальные темы, на которых я специализируюсь, утратили актуальность, поскольку всюду говорят только о происходящем в Украине. На новые темы и тексты не было сил, а задержание на художественно-политической акции, где я присутствовали как журналист, вымотало настолько, что пришли мысли о беженстве в другую страну. Что угодно, лишь бы спастись и наконец отдохнуть.
В России практически отсутствуют сервисы помощи взрослым, столкнувшимся с трудными жизненными ситуациями. Обычно бремя заботы о попавшем в беду человеке ложится на плечи родственников. И если, например, к тому моменту у него есть собственная квартира, то справиться чуть проще. Если нет, повышается риск оказаться на улице (так называемая скрытая бездомность).
Трансгендерность — тоже фактор риска, поскольку проблем больше, а в существующие инициативы зачастую невозможно обратиться за помощью. Сотрудники и сотрудницы, может, и не выгонят на улицу, но не будут знать, как правильно обращаться к человеку, какую корректную лексику использовать. Психологический барьер достаточно мощный для того, чтобы предпочитать оставаться наедине со своими сложностями.
С невозможностью получить поддержку со стороны государства или НКО столкнулись и я. ЛГБТ-организации оказывают, прежде всего, психологическую или юридическую помощь. Они не предоставляют шелтер или финансовую поддержку, да и занимаются только кейсами, связанными непосредственно с дискриминацией на почве сексуальной ориентации и гендерной идентичности. Если происходит что-то на стыке, человек с его проблемами оказывается невидим.
Пример поддержки со стороны государства, которая может быть в подобных ситуациях, — оформление временной инвалидности на основании имеющегося психиатрического диагноза, если его проявления мешают полноценно работать. Инвалидность по депрессии существует в Израиле и дается на определенный срок в зависимости от ее тяжести. К примеру, на два года, в течение которых человек получает финансовую помощь, льготы и лечится.
В Германии существует программа Hartz IV — вид финансовой помощи для тех, у кого не осталось ни собственности, ни сбережений, ни частной пенсии. Этой суммы хватает на оплату жилья, проживание и медицинское обслуживание. Такое пособие могут получать в том числе пары и их дети.
Пока ничего подобного в России нет, справляться очень сложно. Надо быть взрослым, который должен делать все сам, даже когда не способен делать уже ничего. Каждый раз мне кажется, что мои силы давно закончились, что я больше не могу, а потом наступает новый день — и нужно опять что-то придумывать. Долги растут, перспектив все меньше, а сдаться нельзя. Иначе что мне остается — идти на улицу?..
А потому приходится барахтаться. Снова и снова, работая сквозь слезы и приступы тревоги, с надеждой на то, что когда-нибудь, — возможно, очень нескоро — станет легче.