Просветительский проект InLiberty приглашает поговорить о смерти: образовательный курс «Смерть: в науке, культуре, политике и нашей жизни» открывается 14 мая. Шесть занятий (по понедельникам с 19:00) слушатели вместе с кураторами (социологами, антропологами, врачами) будут обсуждать самые разные сюжеты, связанные со смертью: от мертвого тела Ленина до цифрового бессмертия и новых медицинских технологий, от традиционных похорон до эвтаназии и добровольного ухода из жизни.
Один из кураторов курса — антрополог и издатель журнала «Археология русской смерти» Сергей Мохов, рассказал «Таким делам», как будет происходить дискуссия и зачем все это нужно.
— Я не знаю, честно говоря, что из этого курса получится. Это авантюра, которую нужно было начать. Мне кажется важным, чтобы люди, которые придут поговорить и послушать, внесли значительный вклад в то, как курс выстроится. Наша задача — дать многогранную оптику разговора об этой теме.
— Для чего это нужно?
— Тут ответ довольно простой. Человек отличается от животного в большей степени тем, что он разговаривает. Язык — это один из способов конвертировать какую-то реальность в какие-то категории. От Канта и Витгенштейна мы прекрасно знаем, что квадрат существует только потому, что мы имеем представление о том, что существуют квадраты, треугольники, круги. Красный, синий или желтый существуют только потому, что у нас есть некоторое представление о цветовой гамме, способность ранжировать. От простых структур выстраиваются более сложные, в том числе и разговоры о жизни и смерти. Когда определенная культура не имеет языка разговора, не происходит объективизации — то есть мы не можем никак эту смерть почувствовать, выразить свое отношение к ней, попытаться контролировать и что-то с этим сделать. Этот курс преследует прежде всего цель развязать людям язык. Не то чтобы дать им инструмент, но, возможно, подтолкнуть к тому, чтобы эти инструменты начали у них самостоятельно появляться. Когда мы пытаемся говорить о смерти, мы делаем это либо с религиозных позиций, уходя в конструкции загробной жизни, либо медицинским языком. Это все разные языки. Мы хотим коллективно поискать язык — с помощью лекций, с помощью игр, с помощью активного общения со слушателями.
— Новый? Другой?
— Предполагается, что каждый слушатель нашего курса найдет для себя свой язык, которым ему на данный момент комфортно об этом говорить. Может, звучит немного оптимистично, но это первичная попытка преодоления языкового барьера. Я предпочитаю не называть это табуированностью и прочими модными клише, предпочитаю говорить об определенном недостатке языка.
— Какими темами вы планируете закончить обсуждение?
— Курс очень широкий, и, я думаю, он выйдет к границам обсуждения «Что есть человек?» Ведь вопросы эвтаназии, умирания, медицинской помощи приводят к вопросу о том, где начинается смерть, когда мы признаем, что живой организм мертв. Сейчас принято считать, что это смерть головного мозга. Но мы прекрасно знаем, что существуют состояния, когда головной мозг каким-то образом в той или иной степени функционирует, а тело находится в глубокой коме и без надежды на реанимацию. Сейчас в Америке родители 12-летней девочки ведут дело против врачей. Врачи считают, что девочка умерла, а родители говорят, что раз мозг подает какие-то сигналы, раз они могут искусственно поддерживать жизнь — то есть легкие, сердце и прочее, то в принципе она жива. И отсюда вытекает вопрос: «А что есть человек?» С этой темы мы уже выйдем на обсуждение того, что такое сознание, где оно начинается и заканчивается, возможно ли разделить душу и тело, возможна ли смерть только тела, а не личности, можно ли ее как-то отделить и записать на цифровое устройство. У современных ученых нет ответа на вопрос, что такое сознание. Существуют полумаргинальные теории вроде квантового сознания — о том, что и атомы обладают неким сознанием. Теории о том, что процесс сознания — это квантовый процесс, высказывает Роджер Пенроуз, ближайший соратник Стивена Хокинга. А отсюда буквально пара шагов до теории бога, до признания того, что есть некое общее сознание и есть большой-большой процесс сознания как таковой. Как в сценах научно-фантастических фильмов: когда камера наезжает, глаз увеличивается — и оказывается, что это и есть вселенная, это и есть сознание. То есть вселенная — это есть один большой пульсирующий мозг. Попытаемся разобраться в этих теория тоже.
— Занимаясь темой смерти, вы поменяли свое отношение к ней? К жизни?
— Думаю, да, я стал более гедонистически и прагматически относиться к собственной жизни. Без этих идеалистических: «А что будет потом?»
— «Потом» — после смерти?
— Нет, в плане долгосрочного планирования, у меня меньше оптимистически-фаталистических представлений, нет этого «вот сейчас потерпим — и все изменится». Наступило четкое понимание, что жизнь может заканчиваться очень быстро и очень по-разному. Размышлений: «А что мы будем делать в старости» — у меня остается все меньше. Они, конечно, есть, я понимаю, что есть вероятность, что я доживу.
— Долгосрочного планирования нет?
— Оно есть, но оно не занимает основную часть моего времени. Я понимаю, что может все и по-другому закончиться. Я видел такое количество глупых и преждевременных смертей — начиная с мужика, который подавился бутербродом с ветчиной за завтраком, и заканчивая любовной парой в гараже, задохнувшейся от выхлопных газов. Я начал больше ценить то, что есть здесь и сейчас. Мне стало совершенно непонятно, как многие мои друзья работают по 12 часов в сутки, зарабатывая столько денег, сколько они просто не могут потратить, потому что все время работают. Интересно, что и к детским смертям я стал относиться по-другому. Я стал понимать, что не очень важно говорить о длительности жизни как таковой, а важно — о наполненности прожитого момента. Условно говоря, если ребенок умирает в десять лет, то это страшно и ужасно, это жуткая потеря, прежде всего своей нелогичностью. Почему массовые смерти вызывают у нас такой всплеск эмоций? Потому что они несправедливы и нелогичны. Когда умирает бабушка, это справедливо и логично в той структуре мира, которая существует.
— Логично — понятно, а почему справедливо?
— Справедливо в том смысле, что жизнь имеет свой конец. Я стал понимать, что, если ребенок прожил десять лет и все эти десять лет он был счастлив, это тоже жизнь. Да, она вот такая, не столь длинная, как нам бы хотелось. Неизвестно как дальше изменилось бы ее качество.
— Поэтому детей надо баловать?
— Ну я балую свою дочку, конечно. Конечно, не забывая о том, что, я надеюсь, она какое-то основательное количество времени просуществует на этой земле.
Подробная информация о курсе и билеты здесь.